Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[17-02-04]
Атлантический дневникДва полушарияАвтор и ведущий Алексей Цветков
Может быть, сейчас это прозвучит как откровение выходца из средневековья, или даже размороженного мамонта из тундры, но я берусь утверждать, что все представители моего поколения, из которых впоследствии вышло что-либо достойное упоминания, прошли через горнило общего искушения - все они в то или иное время были "стилягами". Я употребляю слово "поколение" в растянутом понимании, включая и шестидесятников, и даже их предшественников - всех тех, кто складывался как личность в эпоху медленного отступления советского режима, а затем его обвала. Первые, кто получил эту кличку, были порождением московского молодежного фестиваля, они поклонялись джазу и узким брюкам, но движение очень скоро стало расслаиваться, и здесь я говорю о нем в самом широком смысле, какой придавал ему, в частности, журнал "Крокодил", неустанно боровшийся с этой напастью. Речь идет о так называемом "низкопоклонстве перед Западом". В начале шестидесятых на смену штанам пришла пещерная борода Хемингуэя, затем подростковое нытье Сэлинджера, музыка "Биттлз" и "Роллинг стоунз". Но для тех, кто воображал себя вершиной этой пирамиды, паролем стало непроизносимое словечко "экзистенциализм". А поскольку немецкое крыло этого философского движения лежало за семью печатями, наши взгляды обращались в сторону Франции. Франция была центром нашего духовного паломничества, хотя полвека спустя это звучит немного странно. Но это не был обман нашего затуманенного цензурой зрения, а лишь несколько запоздалое, через призму толщиной в световые годы, отражение реальности: послевоенная Франции действительно была интеллектуальным фокусом мира - может быть, последний раз в своей истории. И главными героями этой интеллектуальной драмы, своего рода "Гибели богов", были светила литературы и левого политического фланга Жан-Поль Сартр и Альбер Камю, чья тесная дружба переросла в не менее знаменитую вражду. С тех пор слово "экзистенциализм" стало историческим курьезом, а фигуры Сартра и Камю несколько померкли, причем в случае Сартра - еще при его жизни. Теперь они нам в каком-то смысле возвращены: в издательстве Чикагского университета вышла книга Роналда Аронсона, профессора университета Wayne State в Детройте, под названием "Камю и Сартр: история дружбы и ссоры, положившей ей конец". Это были, казалось бы, люди, категорически не похожие друг на друга. Жан-Поль Сартр, в чьем облике даже близкие друзья всю жизнь подмечали нечто земноводное, был аристократом если не крови, то духа, отпрыск цвета эльзасской интеллигенции, выпускник элитарной Ecole Normale Superieure. Он стал блестящим драматургом, прозаиком и одним из крупнейших философов своего времени, но в первую очередь - духовным знаменосцем левого движения и одно время даже марксистом, хотя никогда не был членом коммунистической партии. По складу характера это был типичный кабинетный ученый, и все его революционные подвиги были совершены в парижском кафе, в кругу точно таких же головоногих персонажей, в присутствии вечной спутницы и соратницы Симон де Бовуар. Корни Альбера Камю были, выражаясь по-советски, чисто пролетарскими. Кроме того, он родился не во Франции, а в Алжире, и всегда считал именно эту страну своей родиной, храня ей верность в самые трагические для нее времена. Он был одним из миллионов алжирских французов, племени, которое получило прозвище pieds-noirs, "черноногих" - провинциалов по определению. Внешне контраст с Сартром не мог быть более разительным: в Камю всегда было что-то от киногероя, вплоть до внешнего сходства с голливудским актером Хамфри Богартом. Эта разница распространялась и на тип поведения - Сартр был мобилизован в начале войны, попал в немецкий плен, но возвратившись, обосновался в своем кафе и занимался там философским и художественным творчеством, достаточно отвлеченным от сиюминутной мрачной реальности. Камю в 30-е годы вступил в алжирскую коммунистическую партию, но очень скоро ее покинул. В годы войны он эвакуировался из Алжира в Париж и стал видным деятелем французского Сопротивления, редактором его газеты Combat. Они познакомились в Париже в июне 1943 года, когда Францией правил пронацистский режим Виши, на премьере пьесы Сартра "Мухи". К этому времени они уже хорошо знали друг друга заочно - Сартр высоко отозвался о романе Камю "Чужой", а сам Камю, на своей алжирской периферии, был исключительно хорошо осведомлен о литературной жизни метрополии и писал рецензии на произведения Сартра. Так было положено начало дружбе века, которая, вместе с завершившей ее ссорой, стала эмблемой целой эпохи. Вот что пишет о ней Роналд Аронсон.
Мне еще предстоит сказать, почему я не могу согласиться с такой трактовкой этого эпизода, но я, вместе с автором, не сомневаюсь, что время разобраться в этих отношениях наступило. Имена Сартра и Камю, как я уже упоминал, объединяются под общим ярлыком экзистенциализма, философского направления, хотя в академическом смысле философом из этих двух был только Сартр. Здесь незачем углубляться в тонкости, но надо отметить, что оба были атеистами и считали, что у человека нет ничего, кроме короткого осознанного существования, l'existence, со всех сторон окруженного небытием, и что только на этом отрезке человек может совершать свой жизненный выбор. Сартр посвятил анализу этой ситуации толстый и малодоступный том под названием "Бытие и ничто", а Камю излагал свои взгляды в форме пространных эссе. У того и у другого эта тематика была центральной и в художественных произведениях: проблеме нравственного выбора в условиях тоталитарного гнета и отсутствия загробного воздаяния посвящен главный роман Камю "Чума", действие которого происходит, конечно же, в Алжире. И у Сартра, и у Камю эта философия обретает отчетливо героические черты, но, как мы в скором времени увидим, это были совершенно разные формы героизма, даже полярно противоположные. Так или иначе, дружба этих двух незаурядных людей, столь близких по взглядам и темпераментам, поначалу производила впечатление предначертанной на небесах, хотя в небеса они, конечно, не верили. Для Сартра Камю как художник был ровней Кафке и Хемингуэю, перед которыми он преклонялся, а Камю восхищался философской глубиной своего блистательного друга. Вспомним также, что оба были тесно связаны с левым движением, преобладавшим в интеллектуальной жизни Франции, и в то же время критически относились к коммунистической реальности Советского Союза и его сателлитов. Правда, у Сартра порой проскальзывала мягкая издевка в адрес своего философски неотесанного друга, а Камю это задевало, и он платил сторицей. Но это были мелочи, не нарушавшие радикально общей картины. Ссора, когда она действительно разразилась, стала тотальной и непоправимой, и в ее основе лежали самые центральные принципы человеческого поведения. В 1951 году Камю опубликовал одно из своих длинных эссе, книгу под названием "Взбунтовавшийся". Ее центральный тезис может показаться сегодня, через полстолетия ожесточенных споров, довольно тривиальным. Камю утверждал, что истинный бунтовщик - это не тот, кто слепо принимает догматы идеологии, пусть даже самой революционной, а тот, кто находит в себе силы сказать "нет" несправедивости. Отсюда прямой путь - к борьбе с конкретной несправедливостью, а не с вселенской, ибо это и есть путь идеологии. "Ответственность перед историей освобождает от ответственности перед людьми", иронизирует Камю, явно имея перед глазами духовную эволюцию многих из своего левого окружения, в первую очередь Сартра. Я не буду вдаваться в описание ссоры, которая берет свое начало именно отсюда, но чтобы понять ее смысл, надо обратиться к параллельному духовному пути Жан-Поля Сартра. Подобно Камю, Сартр бился в это время над проблемой нравственности и революции, которую вкратце можно сформулировать так: допустимы ли преступления против нравственности во имя ее высшего идеала, то есть всеобщей и окончательной справедливости, достижимой лишь посредством революции? Эта проблема стояла в центре внимания Сартра уже давно, и он посвятил ей пьесу под красноречивым названием "Грязные руки". К тому времени, когда Камю принял свое решение в пользу конкретных актов индивидуальной нравственности, Сартр принял свое, в пользу великой справедливости, на пути к которой преступления не только простительны, но часто и неизбежны. Ссора между двумя властителями умов Франции, да и не только Франции, разыгрывалась на страницах малотиражных интеллектуальных журналов, но приковала к себе столь пристальное внимание, что эти тиражи на короткое время удвоились. Всех ее аспектов здесь не отразить, но одним из центральных пунктов стало отношение к колониализму. Сартр к этому времени видел в колониальном иге одно величайших зол современной цивилизации, и это происходило на фоне жесточайшей национально-освободительной борьбы в Алжире. Камю был алжирцем, и его взгляд на эту проблему в любом случае не мог не отличаться от теорий кабинетного освободителя прогрессивного человечества. Многие из статей Сартра этого времени пронизаны духом возмущения и призывами к революционной жестокости - вплоть до того, что их не принимали некоторые журналы, а правительство подвергало цензурным запретам. Для Камю эта война не была абстрактной идеей, потому что речь шла о его родине. Долгое время он хранил молчание, но затем возвысил голос. Будущее Алжира он предсказать не пытался, но он хорошо понимал смысл несправедивости. Вот один из эпизодов, приведенных в книге Роналда Аронсона. На следующий день после вручения ему Нобелевской премии по литературе Альбер Камю встретился со студентами Стокгольмского университета, где разговор неизбежно зашел об Алжире. Один из студентов, алжирец, был настроен весьма враждебно и поминутно перебивал писателя.
Мы видим, что у Камю не было никаких глобальных идей по поводу судьбы Алжира, а те, которые он высказывал, производили впечатление почти наивных. Мы знаем, что победа, пусть на время, осталась за идеалами Сартра. Но сегодня эти идеалы антиколониализма практически повержены в пыль, потому что Алжир стал ареной многолетней кровавой трагедии, и сейчас совершенно неясно, сколько еще предстоит проливать кровь ради идеалов, в которые уже практически никто не верит. Сегодня мало кто рискнет всерьез проповедовать кровожадные взгляды позднего Сартра, который к концу жизни впал в интеллектуальный паралич и превратился в идеологического петрушку. А вот предостережения Камю, при всей их мнимой тривиальности, звучат почти пророчеством. Их легко, к примеру, представить себе на фоне политического пейзажа современного Израиля, где идет, может быть, последняя война, имеющая отношение к колониализму, и где совершенно очевидно, что алжирская стратегия Сартра может привести лишь в кровавый тупик - и уже привела. А Камю не дает нам никаких решений, кроме нелюбви к несправедливости - это куда труднее практиковать за столиком кафе, чем мировую революцию. Камю, надо сказать, никогда формально не порывал с левым движением, он не видел ничего хорошего в капитализме и к Соединенным Штатам всегда относился подозрительно - напомню, что Мартин Хайдеггер, этот столп экзистенциализма и духовный предтеча Сартра, именовал США не иначе как "местом катастрофы". Но фактически "измена" Камю была воспринята Сартром и людьми его круга именно как его переход на сторону США, принятие "буржуазной" шкалы ценностей - тех, которые последний генсек КПСС наивно именовал общечеловеческими. Жестокий рецепт всеобщего благоденствия в глазах благодетелей несоизмерим по значению с любовью к матери. История этой дружбы и вражды настолько символична и важна для всего минувшего столетия, что почти не замечаешь, как факты перетекают в выводы и нравственный суд. Надо сказать, что у самого автора книги она такого рефлекса не пробуждает. Вот как величественно завершает свою книгу Роналд Аронсон.
В этом абзаце абсурдным образом перемешана толика нетрудной мудрости с совершенно неприемлемым цинизмом. Неприемлемым, по крайней мере, для меня, не оставляющим возможности не дать на него ответа. Тут ведь не просто позиция пресловутого кота Леопольда, призывающего ребят жить дружно - хотя в данном случае "ребята" уже мертвы. Нас пытаются уверить в том, что холодная война была просто досадной ошибкой, что коммунизм, если взглянуть с достаточной дистанции, не хуже и не лучше гуманизма. Нам пытаются внушить, что хорошая дружба важнее любых нравственных принципов, особенно если речь идет о таких талантливых и замечательных людях. Разве не сказал сам Сартр незадолго до смерти, что Камю был его последним и лучшим другом? А коли так, почему не завершить пьесу этим красивым аккордом? Сам Камю ничего подобного не говорил - он задолго до этого погиб в автокатастрофе. В любом случае, как это ни парадоксально звучит, во всей поведанной истории ссора куда важнее, чем дружба, и именно ее не стоит терять из виду. Можно сослаться на великую литературу и вспомнить, что ссора - один из самых важных психологических архетипов человеческого поведения, может быть высшая форма твердо принятого решения. Легко себе представить, что посети шатер Ахиллеса кто-нибудь еще красноречивее мудреца Нестора, ему было бы вполне под силу помирить героя с Агамемноном, и тогда все пошло бы гладко, вот только никто не написал бы "Илиады". Потому что все дело здесь именно в ссоре, хотя Сартр и Камю поссорились не из-за девицы. У английского поэта Томаса Гарди, который в России известен почти исключительно как прозаик, есть замечательное стихотворение, ставшее одним из самых популярных в английской литературе. В нем речь идет о "Титанике" и айсберге, которые плывут по мировому океану, не подозревая об уготованной им совместной участи, пока наконец Бог, именуемый здесь Прядильщиком Лет, не произносит "Пора!". И они сталкиваются, как два полушария, самой своей формой приговоренные сойтись воедино. Из этих немногих лаконичных строк предстает огромная и трагическая картина предстоящего века, даже если оставить в стороне поразительное предвосхищение ядерной реакции. Тут и скорая братоубийственная бойня, и разочарование человека в своих силах, и его пробуждение от чарующего либерального сна, возвращение в кровавую реальность. В Камю и Сартре есть что-то от этих роковых полушарий Гарди, и эхо от их столкновения прокатилось на десятилетия вперед. Вопреки благостным уверениям биографа, их недолгая дружба представляет интерес только для этого биографа - для нас, остальных, их ссора куда важнее, потому что она проходит своеобразной нравственной трещиной через все столетие, а мы, несмотря на календарь, пока никуда из этого столетия не убежали. И Сартр, и Камю не верили ни во что, кроме человека и его короткой жизни. Первый, сидя в своем парижском кафе, пришел к выводу, что наилучшим оправданием такой жизни будет ее принесение в жертву, но он всегда имел в виду чужую жизнь, а не свою, миллионы чужих жизней ради мифа о всеобщем счастье. К мировоззрению Камю термин "экзистенциалист" подходит плохо - в конце концов, он не был философом срочной службы. Его взгляды принято именовать "стоическим гуманизмом". Отсутствие Бога и воздаяния привело его к идее абсурдности существования, но он, в отличие от своего друга, не поддался искушению всесилия в отсутствие высшего надзора. Он полагал, что человек побеждает изначальную абсурдность своей жизни, ежеминутно совершая нравственный выбор, ведя себя так, словно в отсутствие Бога он сам стоит на страже нравственного закона. Ссора Сартра и Камю не только не тривиальна - она, конечно же, затмевает все страсти Ахиллеса и Агамемнона, потому что речь идет о самом стержне существования. Сартр полагал, что ради великой цели можно и должно совершать безнравственные поступки, потому что цель оправдывает средства. Но если верить Камю, у нас нет альтернативы нравственности, даже если поставленная перед ней цель лишена малейшего шанса. И было бы позорно злоупотребить его смертью, чтобы помирить его с Сартром. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
