Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
С христианской точки зренияВедущий Яков Кротов Cпецпередача, посвященная столетию отлучения Льва Толстого от церквиАнатолий Стреляный: О столетии отлучения Льва Толстого от церкви. Об отлучении, которого, между прочим, не было, во-первых. А, во-вторых, отлучили его за дело, - так, по существу, ответил недавно Патриарх правнуку писателя, который просил снять отлучение. Святейший Синод просто в свое время заявил, что граф своими антихристианскими сочинениями сам поставил себя вне церкви. Среди этих сочинений, как известно, было не что-нибудь, а "Евангелие" от Льва Толстого. Так что можно понять, почему отношения церкви с культурой строятся по статье Ленина "Партийная организация и партийная литература". Что питает извечный конфликт между творчеством и религией? Какой выход? Яков Кротов: Этот выпуск нашей специальной передачи будет посвящен столетию со дня отлучения Льва Толстого от церкви. 22-го февраля 1901-го года было опубликовано синодальное определение, начинавшееся словами: "Изначала церковь Христова терпела хулы и нападения от многочисленных еретиков и лжеучителей, которые стремились ниспровергнуть ее и поколебать в существенных ее основаниях. Но все силы ада не могли одолеть церкви святой. И в наши дни Божьим попущением явился новый лжеучитель граф Лев Толстой, известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему. Граф Толстой в прельщении гордого ума своего дерзко восстал на Господа, и на Христа его, и на святое его достояние". Фраза на этом далеко не кончается, и дальше говорится о том, что Толстой посвятил свою литературную деятельность, свой талант - критике церкви, истреблению в умах и сердцах людей веры отческой, веры православной, которая утвердила вселенную. Прошло сто лет и уже забыты авторы этого послания, а это, прежде всего, тогдашний Санкт-Петербургский митрополит Антоний, это второй Антоний - Храповицкий, бывший тогда викарием Петербуржской епархии, все эти деятели забыты, а то, что было отлучение Льва Толстого, все еще помнится. Толстой некоторое время крепился и не отвечал на отлучение, только его жена написала открытое письмо Победоносцеву. Но, в конце концов, в апреле 1901-го года и Лев Толстой выступил с открытым письмом (не к Синоду, а, прежде всего, к своим последователям), в связи с отлучением. И там он говорил, что определение Синода произвольно, "потому что обвиняют одного меня в неверии во все пункты, выписанные в постановлении, тогда как не только многие, но почти все образованные люди России разделяют такое неверие". И действительно, в начале 20-го века Россия - уже вполне секулярная страна. Большинство русских классиков того времени, Чехов, Бунин, который к тому же был в это время и толстовцем, писатели первого ряда и второго были далеки от церкви, не говоря уже о не писателях. Почему же других писателей не отлучали? Почему гнев церкви, гнев Синода обрушился, прежде всего, на Толстого? Говорит Виталий Ремизов, директор музея Льва Толстого в Москве. Виталий Ремизов: Видимо, потому что Толстой - "не другой писатель". Вот слово "другой" здесь к нему не подходит. Это связано с тем, что на рубеже веков, 19-го и 20-го, Толстой наверняка был знаковой фигурой для развития не только России, и человечества. И, естественно, та духовная мощь, которая была присуща ему, и которая, по существу, уже в это время превратила Ясную Поляну в духовную Мекку, - она, безусловно, и настораживала, и не могла не беспокоить людей, которые думали о том, насколько сильно воздействие Толстого и на россиян, и на то, что мы называем огромным, стомиллионным народом России. И думаю, что здесь - не без каких-то политических, безусловно, мотивов - совершался акт, я бы сказал, не отлучения, а осмысления позиции Толстого в русле православного контекста. Безусловно, никакой анафеме Толстой никогда не был предан. И то, что сейчас в разных средствах массовой информации употребляется это слово, это просто кощунственно и по отношению к церкви, которая никогда Толстого не предавала анафеме, и по отношению к Толстому. Второе, так уж сложилось традиционно называть решение Святейшего Синода, называлось "Определение Святейшего Синода по поводу графа Толстого", было воспринято как отлучение. С точки зрения, может быть, с точки зрения православных канонов это и есть отлучение. Потому что здесь есть масса всяких тонких нюансов, потому что четко мы знаем, что такое отлучение, скажем, в католической церкви. Православие редко пользовалось этой возможностью отлучать или не отлучать от церкви, и поэтому, может быть, отсюда пошла эта путаница. Но, с моей точки зрения, что было не отлучение, а было уяснение позиций. Яков Кротов: Столетний юбилей со дня отлучения Толстого. Директор Яснополянского музея-усадьбы Толстого, Владимир Толстой, праправнук писателя, обратился с двумя воззваниями, посланиями. Одно - обращенное к Святейшему Патриарху Алексию Второму. Второе - обращенное к президенту Российской Федерации. И в этих посланиях Владимир Толстой предложил пересмотреть определение Синода от февраля 1901-го года. Напоминал о том вкладе, который Толстой в качестве офицера российской армии внес в покорение Кавказа, и указывал на то, что именно Толстой может стать той фигурой, которая объединит православие и русскую классическую литературу. Объединит людей, для которых одинаково дорог и Толстой, и его творчество, и вторая национальная святыня - русская церковь. В этот ответ на это обращение Святейший Патриарх сказал в своем интервью, что церковь не может пересмотреть это определение, для этого нет оснований. Правда, в церковной среде раздались еще ранее голоса, что Толстой перед смертью все-таки обратился к Богу. Один из сотрудников отдела внешних церковных сношений Виктор Малухин заявил в интервью газете "Аргументы и факты", что, по его сведениям, Толстой причастился. Известно, что Толстой, уходя из дому, направился не куда-то, а - в монастырь, в Оптину Пустынь, в Шамординский женский монастырь. И с тех пор и по сей день, не утихают разговоры о том, что Толстой все-таки двойственно относился к церкви, критиковал ее и тянулся к ней. Насколько это обоснованно и насколько можно говорить о том, что Толстой все-таки действительно мог хотеть перед смертью, перед кончиной вернуться в лоно русской православной церкви? Говорит Александр Нежный, писатель, православный. Александр Нежный: Начиная от исповеди Льва Николаевича, уже ясно, что здесь начинается такой, как мне кажется, совершенно непереходимый рубеж между его мировоззрением, его отношению к Богу и всем тем комплексом идей и чувств, которыми располагает церковь. И чем больше проходило времени, тем шире и непроходимей становилась эта пропасть. И она на самом деле - пропасть, потому что достаточно перечитать внимательно ответ, который Толстой дал на определение Синода о его отлучении, чтобы понять, что ни о какой двойственности отношений между Толстым и церковью, ни о каких попытках сближения не было и не могло быть речи. И это вытекает не только из, если так можно сказать, толстовской догматики, но это вытекает из всей его жизненной позиции, из позиции, которая заключается в поддержке сектантства. Всем известна его позиция по отношению, скажем, к молоканам, к духоборам, к штундистам, его особенное внимание к этим людям, его особенная дружба с Сютаевым, со всеми теми людьми, которые уходят из официальной церкви, но остаются с Христом. Напрасно говорит нам Патриарх, что Толстой был на пути к примирению с церковью, потому что такого просто не было. Вообще, конечно, никаких простых объяснений всему этому, как и многому в жизни, нет и быть не может, все гораздо сложнее и глубже. Какая-то тяга к монастырю, какая-то тяга к старцам у него, несомненно, была, ему хотелось встречи с ними. И, как вы знаете, эти встречи были, но были в период не "раннего", а, скажем, "среднего" Толстого. Яков Кротов: Насколько основательно предположение, что Толстой перед смертью все-таки покаялся? Ведь это не только вопрос сиюминутного движения воли, это вопрос духовного развития Толстого, его идей. Насколько такое предсмертное обращение было бы естественным? Виталий Ремизов: Конечно, может быть, кому-то и хотелось бы очень приблизить Толстого к раскаянию и как бы к такому тихому, спокойному, мудрому, перед смертью вхождению в лоно православной церкви. Наверное, в самом этом акте есть некая народная волна сегодняшняя - да, и он с нами, и мы как бы в этом лоне. Это было бы, наверное, так на душе у каждого, это воспринималось бы и нормально, естественно. Но мне, как исследователю творчества Толстого, занимавшемуся этой проблемой не один год, честно говорю, факты о раскаянии Толстого не известны. За год до смерти, 22-го января 1909-го года, Толстой записал в дневнике: "Заявляю, кажется, повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки. И потому все, что будут говорить о моем предсмертном покаянии, причащении - ложь". За год до смерти. Резко сказано и не просто сказано, но ведь это - выбор. Яков Кротов: Почему тогда Толстой отправился, прежде всего, по монастырям? Виталий Ремизов: Прежде всего, потому, что в Шамордине жила его сестра, монахиня Мария Николаевна Толстая. И полагаю, что, прежде всего, был первый посыл человека, убежавшего буквально из Ясной Поляны, из плена (с моей точки зрения, это был плен), он, конечно, прежде всего, поворотил свои стопы к человеку, с которым он когда-то вместе начинал свою долгую и большую жизнь. Вообще сцена встречи Марии Николаевны и Толстого запечатлена в воспоминаниях сестры Марии Николаевны, она совершенно удивительна. Второе: Толстой ведь в Оптину Пустынь ходил не однажды, и Толстой беседовал в Оптиной Пустыни со старцем Амвросием, оптинским прототипом старца Зосимы у Достоевского. Для Толстого вообще идея старчества, мудрости - всегда была благостной и священной. Толстого окружало, в основном, среднее поколение, люди молодых лет и, может быть, того света, который приходит, как считал Толстой, с годами, и которого с возрастом, может быть, ему не доставало. Яков Кротов: За что, собственно, был отлучен Толстой? В его произведениях, в которых он излагал свои религиозные взгляды, были запрещены в России, но в художественных произведениях Толстого, конечно, были строки, которые ни один христианин не может прочитать не передернувшись. "Изрядно Пресвятой Пречистой и Преблагословенной Богородицы", - громко закричал священник из-за перегородки, и хор торжественно запел, что очень хорошо прославлять родившую Христа без нарушения девства девицу Марию, которая удостоена за этой большей чести, чем какие-то херувимы. После этого считалось, что превращение совершилось, и священник, сняв салфетку с блюдца, разрезал серединный кусочек на четверо и положил его сначала в вино, а потом в рот. Предполагалось, что он съел кусочек Бога и выпил глоток его крови". Так писал Толстой в романе "Воскресение". Полное отчуждение от тех религиозных переживаний, которые сам Толстой когда-то испытывал. В "Войне и мире", когда он описывает молящуюся Наташу Ростову, здесь никакого отчуждения нет. Тут Толстой великолепно понимает, что происходит во время службы, что говорится в молитве. Но в том же романе "Война и мир" Толстой так описывает театр: "С боков вышли мужчины с голыми ногами и женщины с голыми ногами и стали танцевать все вместе. Одна из девиц, с голыми толстыми ногами и худыми руками, отделившись от других, отошла за кулисы, поправила корсаж, вышла на середину и стала прыгать и скоро бить одной ногой о другую". Значит, точно так же, как Толстой сумел занять отстраненную от богослужения позицию, точно так же он мог отстраниться и от театра. В сущности, это всего лишь литературный прием и, значит, он мог так же взглянуть и на семью, он мог так же взглянуть и на самого себя. Это - кощунство? Нет, это, прежде всего, потеря живой связи с тем, что происходит вокруг. Это гениальное описание того состояния, которое бывает у любого человека. На чем же стоит вот это эмоциональное отторжение от церкви? Александр Нежный: Может быть, начнем едва ли не с главного. Для Льва Николаевича Толстого Христос - это просто незаконнорожденный ребенок Марии. Соглашаться с этим, или не соглашаться с этим? Я не могу Льву Николаевичу сказать: да, дорогой граф, ты тут прав, я - с тобой. Меня это не смущает ни в коей мере, я это принимаю как результат некой интеллектуальной, духовной работы, но для меня это - чужое, не мое. Я совершил этот путь от Толстого к Евангелию - и в храм. Христианство Толстого все-таки ущербно в сравнении с тем Евангелием, которое мы знаем. Но опять-таки, тут все время приходится говорить "но": но безусловность силы толстовского понимания христианства - это, конечно, в стремлении смотреть на все то, что рассказано в Евангелии, непринужденными такими, открытыми и доступными здоровой критике глазами. Яков Кротов: Отчужденность от церкви может быть разная. Это может быть стариковское отшатывание, когда у человека больше опыта, чем веры, больше знания, чем любви, когда лучше помнится зло, чем добро и яснее различается прошлое, а не будущее. Не всякий пожилой человек так циничен, ведь есть еще и те старцы, к которым так тянулся Толстой. А у Толстого была отчужденность ребенка, который еще не дошел, еще не дорос. Неслучайно с такой настойчивостью Толстой ставил христианство в один ряд с сексуальной жизнью, причем, к последней относился по подростковому, как к чему-то - сплошь "похабному". Он видел лишь физиологию, не видя любви в браке, как не видел Христа - в церкви. И, как маленький мальчик сердится при виде поцелуя на экране - что за глупости, - так сердится Толстой на христиан. Ну, как можно было в ответ всерьез на это обижаться, писать какие-то постановления? Радоваться надо было, что Толстой сделал свою детскую веру в Творца, которая пришла в очень позднем возрасте, достоянием письменной традиции, сумел это закрепить, так что теперь каждый в минуту слабости, уныния, может почерпнуть из его книг энергию, вот этой детской мудрости о Боге и мире. Но - возобладал страх. Хотя, как заметил польский теолог Юзеф Тышнев, никто из епископата Толстого не покинул церковь, а вот из-за ханжей покидают церковь дюжинами. В начале 20-го века один фельетонист смеялся над полицией за то, что если ей поручить поймать льва, полицейские посадят за решетку десятерых львов, а потом девятерых освободят, одного оставят. Церковь государственная (а только ее одну и знал Толстой) поступала еще решительнее - она ловила десятерых львов, всех запирала и когда один из них срывал оковы, выламывал решетку и вырывался на свободу, то лидеры этой церкви дерзали объявлять освободившегося противником Христа. Да не знал Толстой Христа, он так и не встретил его! И христианину подобает думать не о том, чем таким согрешил Толстой в данном случае, а о вине своих единоверцев, которые помешали встрече своей ревностью не по разуму, обращением к государственной силе. Не только ведь львы на всякое насильственное действие отвечают противодействием. Митрополиты приходят и уходят, книги Толстого остаются и продолжают для многих служить вратами церкви. Что здесь за чудеса? Как соотносятся друг с другом светская культура и духовная жизнь? Этот специальный выпуск нашей передачи посвящен столетнему юбилею со дня отлучения Льва Толстого. 22-го февраля 1901-го года Святейший Синод выпустил определение, в котором говорилось, что "граф Лев Николаевич Толстой своими сочинениями, своими проповедями и ниспровержением догматов православной церкви, тем, что он не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую евхаристию, к соблазну и ужасу всего православного мира, явно перед всеми, сознательно и намеренно отторг себя сам от всякого общения с церковью православной. По сему церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается. Молимся, да подаст ему Господь покаяние в разум истины". Это было в начале 1901-го года, а уже летом того же года в Петербурге один из авторов этого определения митрополит Антоний Храповицкий присутствует на открытии религиозно-философских собраний. Инициаторами их были Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, позднее к ним присоединились Николай Бердяев, Василий Розанов, Сергий Булгаков, все те великие мыслители России первой половины 20-го столетия, которые составили ее славу и в России, и за рубежом. Мыслители, вернувшиеся к церкви. Уже третье заседание этих религиозно-философских собраний было посвящено отлучению Толстого. Но протоколы этих заседаний цензура не пропустила в печать, такова была атмосфера тогдашней России, победоносцевская атмосфера. Удивительно то, что все перечисленные люди пришли собственно в церковь, благодаря Толстому. Они это и не скрывали, они это подчеркивали, потом издавали книги, посвященные Толстому. А сам Толстой относился к этим своим последователям весьма скептически, более скептически, чем к толстовцам. Потому что слишком близко подходили они к церковной ограде и заходили внутрь, а он был на это не способен. И вот уже после кончины Толстого многие его последователи, толстовцы, наконец, его родная дочь, душеприказчица, самый близкий ему по духу человек, как он считал, Александра Львовна Толстая - сама стала православной христианкой, активно участвовавшей в жизни православной эмиграции, куда она была вынуждена уехать. Что за странная судьба посмертных толстовских идей, что это было со стороны тех, кто шел за Толстым - предательство идей Толстого или их развитие? Как совместить отлученность Толстого от церкви и то, что для многих христиан, в том числе православных христиан, этот человек стал свидетелем о Боге живом, вопреки тому, что говорилось в определении Синода? Виталий Ремизов: С одной стороны - те, кто пошел за Толстым в молодости и потом по существу перешел в православие, включая родную дочь Александру Львовну Толстую. И здесь есть, конечно, и обратной процесс: кто отталкивался от Толстого в молодости, потом вдруг приходил к Толстому. Все ведь зависит от того, кто что видит в Толстом и кто как его понимает. Муки, особенно позднего Толстого, заключались в том, что он буквально стенал от невозможности сказать, что-то очень главное для людей, найти вот то слово, которое сразу легло на душу, и вся вот эта истина жизни стала бы очевидной. Люди, которые, скажем, сначала были не с Толстым, потом приходили к Толстому. Или - люди, как Саша Толстая, дочь Льва Николаевича, которая была как бы в русле его идей, его убеждений и так далее, но которая потом приняла православие и была похоронена в православной вере, - все эти люди, прошедшие как бы через школу Толстого, всегда были глубоко нравственные люди. Вот этот нравственный стержень, эта ось всегда оставалась. Думаю, что время, может быть, какие-то разные влияния, может быть, что-то изменяли в них, но главное - то, что было и в Толстом. Сейчас важно понять, что в проблеме "Толстой и церковь", здесь нужно в какой-то степени понять, что Толстой не враг церкви, он не враг Богу, не враг Христа, он - союзник сейчас в этом мире, союзник тех, кто борется за человеческую душу. И когда Толстого хотят отринуть и показать иногда еретиком, мракобесом, стоящего вне этого общего русла развития светлого, развития человечества, то, я думаю, что от этого только проигрывают те, кто упрекает Толстого во всех смертных грехах. И еще один очень важный момент, я думаю, что он, может быть, и объяснит тайную эту мысль, связанную с Сашей, и не только с Сашей. Жить по Толстому необычайно трудно, для этого нужно иметь колоссальное мужество. Яков Кротов: Николай Бердяев в 1990-е годы, в начале 1910-х, резко критиковал Толстого, говоря о том, что Толстой - это человек ветхозаветный, не чувствующий Христа. Это все, конечно, правда. В более поздние годы, в 30-е годы, в своих основных сочинениях он значительно подобрел к Толстому и писал о "великой правде Толстого", причем, в самом болезненном для всех людей вопросе - как быть со злом? Не как объяснять зло, не как объяснять его происхождение, а как обращаться с ним. Все-таки толстовство - это, прежде всего, не богословие, не теория, а это, прежде всего, совершенно определенная этика, запрещающая отвечать насилием на зло. И вот, Бердяев, некогда, в 1914-м году, милитарист, призывавший к войне, к тому, чтобы силой раздавить бездуховность Германии и прочее, прочее, спустя четверть века говорил о другом. О том, что все-таки Толстой был более христианин, чем большинство христиан, потому что Толстой верил, что если человек действительно в Боге, перед Богом, если человек не подстраховывается оружием, не подстраховывает себя верой в меч, тогда Бог ему поможет. А мы, христиане, говорил Бердяев, мы пытаемся сразу подстраховаться силой оружия и в то же время как-то представить себя исполнителями Христовых заповедей, что мы подставляем щеку. Но если мы подстраховываем себя, то зачем нам Бог, он уходит куда-то в другое место. Можно ли ожидать, что пройдет какое-то время и не только отдельные христианские мыслители, но церковь в целом примирится с Толстым, что в ней найдется Толстому место? Александр Нежный: Не сочтите за чрезмерно громкое сравнение, громкое слово, но Христос, выгоняющий бичом торговцев из храма, в некотором смысле является великим образом для Льва Николаевича Толстого, который взял свой бич и попытался очистить храм. Но, правда, он взамен построил свой храм. В принципе, по сути, церковь должна быть безмерно благодарна Льву Николаевичу Толстому, она должна быть благодарна ему за пробуждение интереса, и внимания, и любви к христианству. И кто знает, сколько людей, взяв сначала в руки Толстого, и от Толстого придя к Евангелию, вошло в православный храм. Лично моя судьба так она и складывалась - от Толстого к Евангелию и потом в храм. Я думаю, что я здесь не исключение, а я скорее какое-то типичное массовое явление, естественно, для российского интеллигента. Яков Кротов: В 1901-м году, когда жена Толстого обратилась с открытым письмом к митрополиту Антонию, ей возразили: "Почему Толстой может всячески поносить церковь, издеваться над нею и ее святынями, кощунствовать, оскорблять совесть верующих, а церковь не может сказать спокойно своим верным чадам - берегитесь Толстого, он сам себя отлучил от церкви?". На самом деле, ответ на этот вопрос есть, это не риторический вопрос. По той причине, что если церковь действительно считает себя церковью, телом Христовым, то она не может вести себя так, как ее враги. Если церковь считает, что Толстой агрессивен, то церковь должна показать пример того, как можно быть духовным, религиозным и при этом не быть агрессивным. Как не ответить на насилие, в данном случае интеллектуальное насилие, интеллектуальное оскорбление насилием. Толстой был очень архаичен, он полемизировал с церковью с яростью Вольтера. И вот уже нет этой полемики, нет этого обличения, есть нечто значительно худшее, то же, что составляло основную толщу русской культуры уже в эпоху Толстого, есть абсолютное равнодушие. Да никому не хочется спорить с русской православной церковью, с католичеством ли, с протестантизмом ли, вообще с религией, большинство людей даже не смотрят в эту сторону. И в этом смысле секулярное общество отлучает от себя церковь с несомненно большей последовательностью и силой, чем церковь отлучала Толстого. Существует ли какой-то другой, третий способ решать духовные конфликты помимо горячего отлучения, гневных анафем или холодного безразличия и не видения? Глеб Якунин: Машина анафематствования, механизм анафематствования начал широко употребляться еще в нашей приснопамятной Византии, когда церковь была придатком империи, и на кого пальцем укажет император, кого надо отлучать, того, как говорится, отлучали. И мы видим, все это переметнулось и в нашу империю. И даже после Петра Первого, нашего великого реформатора, мы же знаем и Емельяна Пугачева, Степана Разина. Вот чисто политических деятелей, которые были религиозными, православными, их отлучили от церкви, пожалуйста. Опять это орудие по использованию церкви для расправы со своими политическими противниками. И я боюсь, что с Львом Толстым - действительно вопрос очень сложный. Ведь Лев Толстой формально был еретиком, это - безусловно. Боюсь, что там тоже ведь, он ведь и прекрасные вещи написал, "Хаджи-Мурат", одна из лучших, он был против войны в Чечне. Если бы сейчас стоял вопрос, то, конечно, наверное, его с удовольствием московская патриархия отлучила именно за это, а не из-за его инаковерия. Мы сейчас постановили, наша церковная организация, что если, допустим, священник не достоин носить сана, просто пусть община, мы предоставляем общине материалы о недостойном поведении этого пастыря и предлагаем им самим, если они проголосуют, просто его уволить с работы, говоря светским языком. Отправить его за штат, осудить все его деяния, открыто выступить, показать, что он сделал нехорошего, не вмещающегося в рамки поведения священнослужителей. И все. Если это епископ, тоже пусть его епархия отправит за штат, на покой, можно как-то выразиться по-другому. Но, конечно, надо обличать. Может быть, это не хорошо звучит, но я, честно говоря, горжусь, что удостоился этой чести Московской Патриархии быть отлученным. Но ведь за что меня отлучили? За то, что я в течение, слава Богу, 35-ти лет резко критиковал Московскую Патриархию. Сначала за то, что она сотрудничала с госбезопасностью, потом за то, что она не покаялась, когда пришло время. Меня отлучали за то, что якобы я хулил рядовое духовенство, я хулил епископат русской православной церкви. Даже, простите, в 37-38-м году, когда заседали "тройки", все-таки обвиняли в каком-то шпионаже, допустим, или когда Берия судили уже в предхрущевский период, то ему говорили конкретно, что он английский шпион, допустим, это конкретное обвинение, или других иностранных разведок. А мне просто - я хулил. Хотя бы цитату привели, какие хулительные слова я произнес. А все мое хуление заключалось в том, что я требовал отчета. Яков Кротов: А вы бы, отец Глеб, причастили бы Толстого, если бы он к вам пришел? Если бы к вам пришел толстовец и сказал бы все то, что писал Толстой о церкви, как бы вы себя повели? Глеб Якунин: Знаете, если говорить прямо, не знаю. Я, честно говоря, может быть, действительно тоже не стал бы его причащать, если он не исповедует символ веры. За каждой литургией это одно из центральных моментов литургии, это - символ веры. Если он верует в этот символ веры, то я его должен причастить. Если он отклоняется, я бы сказал: дорогой Лев Николаевич, несмотря на то, что вы - великий, давайте, подумайте. Может быть, надо с ним побеседовать. И конечно, мы видим, что было в 20-е годы, были огромные стечения народов, тот же самый Христу Спасителю, когда Луначарский с руководителем обновленческой реформаторской церкви Введенским вели диспуты. Вот такие диспуты и надо проводить, в том числе и с Львом Толстым. Если бы ему протянула руку доброго расположения церковная иерархия, пригласили бы его для беседы, для публичной беседы. Не было тогда радио, телевидения, но, тем не менее, при стечении большого количества народа это имело бы большой резонанс. Яков Кротов: Почему многие последователи Толстого, многие почитатели Толстого, кого он привел к церкви, оставались в ней, зная все то, что Толстой написал о христианстве? Александр Нежный: Все-таки Толстой не критик церкви, а он создатель нового религиозного учения. Он как бы сам по себе - церковь. Ни Бердяев, ни Мережковский, при всех своих несомненных дарованиях и при всей остроте своего ума и всем блеске их таланта, таковыми не являлись. В них, вероятно, не хватило той самой мощи, вот этой страшной земляной силы, которая подняла Толстого на создание своего вероучения, своей церкви, которая подняла переосмыслить. Опять-таки я за скобками оставляю - хорошо он это сделал или плохо, но переосмыслить Евангелие, создать свое Евангелие, "продолбить" насквозь всего Макария, написать исследование догматического богословия, - я скажу, что это страшно читать. Страшно читать не потому, что это так кощунственно мерзко, а страшно читать, потому что там многие места и по сию пору остаются выстрелами в десятку. И мы знаем, что Толстой в этом смысле прав. Алексей Степанович Хомяков называл этот труд Макария "позором для России", для русского богословия. Лев Николаевич Толстой один в глазах и умах общества превосходил всех тех, кто ему противостоял, плюс к этому те больные места, те темные стороны церковной жизни, на которые он безбоязненно указывал, были настолько очевидны обществу, что все то, что шло в опровержение слов Льва Николаевича Толстого, казалось бледным, слабым. Вся команда не могла его переиграть. Не нашлось у Победоносцева, либо у двух Антониев какой-то мудрости выпустить некое обращение, заявление, не прибегая к этой крайней последней мере, которая ставит Льва Николаевича Толстого в один ряд с Григорием Отрепьевым, и с Емельяном Пугачевым, и с Глебом Павловичем Якуниным. Это прибавило Толстому, а не убавило от него. Яков Кротов: Войдя в музей Толстого на Пречистенке, в служебной части музея я увидел объявление о паломнической поездке в Шамординский монастырь. Нынешние сотрудники музея Толстого, все его почитатели, но при этом среди них, как явствует из этого объявления, есть вполне православные люди. Но если церковь, скажем, сегодня добьется того, что роман "Воскресение" не будут проходить в школе, потому что в нем содержится кощунственное, отчужденное описание евхаристии, если опять перестанут печатать "Исповедь" и "В чем моя вера" Толстого, не боится ли этого директор музея Толстого? Виталий Ремизов: Да, я понимаю то, о чем вы меня спрашиваете. Это действительно проблема серьезная, непростая проблема. Но я не боюсь. Я вам скажу почему. Дело не в том, что клерикализм придет с мечом огненным, начнет выжигать все остальное. Потому что если он с этим придет, он от этого и погибнет, хотим мы этого или не хотим. Это уроки Евангелия. Потому что если будут нарушены законы терпимости и понимания, что все-таки Бог послал нас в этот мир, и он послал нас служить добру и правде, и если человек служит добру и правде, то, независимо от того, в какой он вере, он, вероятно, выполняет свою миссию на этой земле. Яков Кротов: Революция показала, что большинство православных, которые составляли опору, источник финансов российской греко-православной кафолической церкви в 19-м веке, в начале 20-го века, были православными только по имени. Церковь в России слишком долго была типичной средневековой церковью, это не чисто российская проблема, которая действовала по принципу - поймать десять львов и обратить их в десять агнцев. Через исповедь Толстого, через его романы человек вдруг ощущает, что мир не исчерпывается материей, что действительно есть вечность, человек перед ней предстоит. Общение с этой вечностью, вопрос о смысле жизни, о том, как вечность вдвигается в человеческую жизнь, все это составляет, собственно, материю религиозной жизни, это фундамент. Обряды, догматы - это все уже на этом фундаменте стоит. И если нет фундамента, то все остальное превращается в фикцию. Поэтому к Толстому люди возвращаются вновь и вновь. Но если христианин действительно верит в то, что Иисус это не просто один из многих людей, что Иисус - это Сын Божий в самом точном, буквальном смысле слова, это - воплотившийся Бог, тогда свидетельства Толстого о Творце, о Боге есть и свидетельства о Христе. И это не просто примиряет с Толстым, это заставляет отнестись к нему как к одному из великих пороков христианства, пророку, который явился в православной стране, не был принят, но который все равно остается тем, чем, может быть, будут оправданы, будут искуплены все недостатки российского православия на Страшном суде. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
