Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[18-11-02]
Лицом к лицуАлександр КалягинМарина Тимашева: Сегодня у нас в гостях Александр Калягин, народный артист России, председатель Союза театральных деятелей России и художественный руководитель московского театра "Et Cetera". Вопросы ему задают журналисты Флеминг Розе, корреспондент в Москве датской газеты "Ютленд Постен", и Наталья Каминская, заведующая отделом газеты "Культура". Ведет программу Марина Тимашева. Калягин Александр Александрович родился 25 мая 1942 года, закончил театральное училище имени Щукина. Работал в Театре на Таганке, театре имени Ермоловой, с 1979 по 1993 год - во МХАТе. Исполнитель театральных и киноролей: Ленина и тетки Чарлей, Шиндина и Платонова, Паприщина и Дон Кихота, Аргона и Протасова, Шейлока и Чичикова, Пиквика и Эзопа, и многих-многих других. Лауреат Государственных премий РСФСР и СССР, народный артист России. Преподавал актерское искусство во Франции, Англии, Швейцарии. Занимался также и режиссурой, вместе с Анастасией Вертинской поставил для Франции спектакль "Чехов. Действие третье". С 1993 года - руководитель созданного им сами театра "Et Cetera". С 1996 года - председатель Союза театральных деятелей России. Женат на актрисе Евгении Глушенко, двое детей, сын и дочь. Последняя роль в театре - Крэп (в "Последней ленте Крэпа" Беккета в режиссуре Роберта Стуруа). По нашей традиции, Александр Александрович, скажите, пожалуйста, не сделала ли я каких-то ошибок? Или есть ли у вас какие-то дополнения, которые бы вам хотелось внести в собственную биографию? Александр Калягин: Если быть более точным, лауреата Государственных премий СССР, России я пока еще не заслужил. Марина Тимашева: Александр Александрович, тогда я начну вот с такого странного вопроса. Я прочитала в одной из ваших биографий, что вы учились играть на скрипке. И что над вами было совершено некое насилие, какое совершается всякий раз, когда маленького ребенка учат чему-то вроде игры на скрипке или на фортепьяно, и что вы, в общем, перестали любить это занятие и перестали ему уделять внимание. И тогда мне пришла в голову одна странная мысль. Что человек, который становится актером, он как будто бы дает обязательство во всем подчиняться некой чужой воле, в случае с театром это воля режиссера. Отчего же такой своенравный и своевольный человек как вы, тем не менее вошли в ту профессию, которая требует от человека попрания даже собственных прав в угоду чужой идее, чужой логике, чужой эстетике? Александр Калягин: Да, очень такой серьезный вопрос, он требует рассмотрения, я бы сказал, на генном уровне, видимо. Искренне скажу, я сам удивляюсь. С одной стороны, я, действительно достаточно конфликтный человек, но, скорее, я внутренне конфликтный. Если я конфликтую внешне, вот, например, так, выяснение с режиссером для себя принципиальных вещей (у меня сохранилось очень много писем Ефремову и Ефремова мне), то внешне я конфликтую только потому, что я знаю, что человек меня очень любит. Если он меня любит, он, я знаю, он выслушает. Я чувствую, он должен выслушать, понять, но насколько понять, это еще вопрос, во всяком случае, что-то поймет. У меня достаточно опыта в этом плане, и если я по-настоящему выношу свою боль на обсуждение, я выношу ее человеку, который меня любит, знает и так далее, который способен вынести мой плохой (ну, так "плохой" в кавычках, а, может быть, без кавычек) характер. Я не конфликтую с людьми, зная, что они меня не любят или не уважают, или лицемерят. Я внутренне нахожусь с ними в конфликте, но для этого мне не надо внешних каких-то рычагов: писать, выяснять и так далее, и тому подобное. Как исключение, мое отношение к критике. Я не скажу, что я уважаю некоторых людей в этой области, но когда речь идет об общем деле, об общем театральном процессе (а я считаю, что критика в какой-то степени, не будем говорить в какой, но в какой-то степени формирует вкусы зрителей или должна формировать вкусы зрителей), я, естественно, завожусь. Только по этому поводу. А так, я подчеркиваю, я конфликтую только с людьми близкими. Наталья Каминская: Если посмотреть на вас, чисто визуально вы, конечно, комик, и не раз вы этом признавались сами. В то же время из перечисленных Мариной ролей можно понять, что существует некое интересное противоречие. Может быть, и единство противоположностей: абсолютный комик, способный сыграть героя-любовника. Как сосуществует или конфликтует герой-любовник и комик, или почти клоун? Александр Калягин: Это вопрос, да? Наталья Каминская: Да. Александр Калягин: Я должен как-то серьезно отвечать на такие вопросы? Наташенька, вы уж так хорошо, я знаю, знаете меня, что вы прекрасно понимаете, что любой актер, а тем более если он герой-любовник, он, если он хороший герой-любовник, он долен быть особенно с большим юмором по отношению к любовным своим, я не знаю, ролям, что ли. Масса примеров, когда герой-любовник, актер герой-любовник, изумителен только потому, что он немножко с юмором ведет себя. И я действительно комик, мне иногда кажется, что мне это очень легко дается. Поэтому я часто избегаю уже таких прямых комических ролей, за исключением, может быть, тетка Чарлей и король Убю. Вот надо же было столько сыграть, чтобы по-настоящему окунуться в две такие комические стихии. Только потому, что мне действительно очень легко дается. Потому что я знаю, что я могу насмешить, очень быстро насмешить любую публику, растопить ее, не будем говорить "насмешить", но "растопить" ее. Но я стал избегать этого, стал больше себя кидать в какие-то драматические, трагикомические роли. Я думаю, что комический дар от этого не исчезнет, но он более как-то оформится в другую какую-то ипостась и будет более интересен, что ли. Будучи воспитан на Чаплине, этой мой кумир, я изучаю его и до сих пор изучаю, я перед Крэпом за несколько дней вдруг начал смотреть чаплинский фильм, причем несколько раз один фильм - "Собачья жизнь". Вроде бы глупо, Крэп - серьезная драматическая роль, но это мне нужно было, так сказать, как противовес такой, найти, поплакав, порыдав от смеха над Чаплиным, я шел репетировать Крэпа. Флеминг Розе: Я хотел бы просто перейти к актуальным политическим делам. Казалось, что может быть дальше от войны в Чечне, чем театральная жизнь в Москве, а случилась вот эта трагедия в "Норд-Осте". Повлияет ли это на театр, на театральную жизнь? Будем ли мы сейчас ходить в театры через металлические детекторы, как вот мы входим в аэропорты, и, вообще-то, влияет ли это на театр, то, что впервые, в общем-то, театр стал центром таких террористических актов? Александр Калягин: Мне кажется, просто террористический акт, он может произойти в любом месте, но в данном случае он произошел в театре. Для меня, как человека из этого цеха, из театрального цеха, для меня это очень больно и, конечно, очень неприятно. И, конечно, мы первое время даже почувствовали как зритель отшатнулся от театра. Но это первое время. Вы живете в России, вы очень хорошо знаете, что русский человек, он не злопамятен настолько, или - я обожаю Гоголя, поэтому я так говорю, - он беспамятлив, так сказать, во многих вещах не обладает такой глубокой памятью. Вообще человечество не обладает глубокой памятью, но русский человек как-то особенно. Он наделен такой, как бы сказать, жизнеспособностью жить, переваривать, и побыстрее переварить, и побыстрее уйти от неприятности, что, я думаю, это забудется. Может быть, и нужны детекторы. Может быть, нужны и металлические всякие двери, это же касается не только России, это касается и других стран. Вполне возможно, может быть. Но тут вещь в более глубоком, как бы сказать, аспекте можно рассматривать. Насколько это повлияет вообще на наше сознание в дальнейшем. Пока мы на таком отрезке времени коротеньком живем, что мы воспринимаем всю эту и войну, и теракты сиюминутно. Есть молодежь, есть дети, которые растут, есть беременные, которые передают страх своим будущим детям. Трудно очень сказать, чем это закончится, насколько этот страх вообще вселится в нас и насколько он будет живуч. Я надеюсь, я надеюсь опять-таки, на русскую такую способность беспамятства, - я в хорошем смысле говорю, - ну, прожить это как можно быстрее, потому что иначе было бы нам трудно всем. Потом, слишком много мы вынесли, чтобы засиживаться даже на трагическом событии, теракте, слишком много прожили, пережили, я имею в виду, наша страна. Поэтому теракт, как бы он ни был трагичен, как бы я, действительно, по-настоящему ни сочувствовал тем, кто потерял близких и родных, и тому, что испытали актеры. Я смотрю эти кадры, и меня просто жуть берет, я представляю себя в этих обстоятельствах, просто понять это нельзя, это мужество, конечно, всех этих людей, которые были там, но страна слишком много прожила и пережила. И, как видите, даже, простите меня, почти ничему и не научились. Тут вопрос другой: а как они попали, а как они проникли, а как они оказались в центре Москвы, а как они прошли, а как они оказались с таким количеством оружия? Вот это проблема. Флеминг Розе: А что вы думаете? Александр Калягин: Что я думаю? Что это плохо, плохо сработали органы наши, плохо сработала доблестная милиция. Плохо сработано, плохо. Что я могу думать? Я же не знаю, через какие взятки они проходили, через какие кордоны они проезжали. Но могу представить как актер, который всегда погружается в определенные обстоятельства и фантазирует эти обстоятельства, могу представить все. Даже невозможное. И поэтому поражаюсь этому беспамятству. Марина Тимашева: Просто я совершенно согласна в принципе с Александром Александровичем. Единственное, что меня совершенно поразило, что я увидела по телевизору, что наши театры (я не буду называть фамилии, потому что я в любом случае уважаю этих людей и надеюсь, что они в какой-то момент поймут свою ошибку), как они себя рекламировали и использовали этот теракт. Один говорил, что трое его артистов, занятых в премьере, были в заложниках, что не соответствует действительности. Таким образом, рассказывая как бы не о премьере, а о своих артистах, и под эту сурдину продавая свой спектакль. А вторые показывали, как они уже поставили металлоискатели в дверях и таким образом тоже рекламировали свой собственный театр. Вот это меня, честно говоря, поразило гораздо больше, потому что то, что там где-то берут взятки, и то, что можно, заплатив какие-то деньги, попасть туда или сюда, или вообще сделать все, что тебе заблагорассудится, вот это я знаю. Но что театральные люди, которых я уважаю, будут пользоваться чужой трагедией для того, чтобы себе любимым сделать имя и славу, вот это меня, честно говоря, задело гораздо больнее, потому что, ну, ближе к телу своя рубаха, как говорят. Александр Александрович, вот что мне очень интересно. Вот свой собственный театр, созданный вами 10 лет тому назад, совсем недавно отпразднован был юбилей, и я вам еще раз публично в эфире приношу благодарность за то, как корректно, умно это была сделано: вы просто сыграли спектакль "Последняя лента Крэпа", и потом предоставили возможность Швыдкому и мэру Лужкову высказать несколько добрых слов и представили всех молодых артистов трупы. То есть это было сделано очень коротко и очень интеллигентно, в отличие от обычной "разлюли-малины", которую наши театры практикуют в таких случаях. Вот театр "Et Cetera", и вы - художественный руководитель. Что на самом деле зависит от вас? Например, выбор пьес, приглашение режиссеров, это все фактически определяете единолично вы? Александр Калягин: Если, так сказать, честно, я имею, имею как бы перед глазами и в душе пример своего учителя, с которым я 30 лет проработал, Олега Николаевича Ефремова, у которого слева и справа на столе, на его письменном столе, были кипы пьес. Он разбирался, читал, он уносил их к себе домой, приносил и так далее. Тогда были худсоветы, тогда были другие органы, которые должны были отслеживать. Потом Ефремов брал на себя, когда уже все разваливалось, - ну, страна разваливалась и все эти органы уходили, - он брал на себя эту ответственность. От этого легче не становилось, а еще хуже было, потому что советчиков много, таких человеческих советчиков, но принимать решение надо одному человеку. Все зависело от вкуса, от его гражданской позиции тогда. Сейчас, имея в виду этот пример... Положение для меня от этого не легче. Я видел как он мучился, я часто вспоминаю его, и я так же мучаюсь. Потому что то количество режиссеров, которые есть и которые уже как бы разобраны, они, молодые, я имею в виду, они, не скажу, что они меня все удовлетворяют, хотя бы просто по тому, что я вижу, - что раскручено, а что на самом деле в остатке есть. Та режиссура, к которой я привык: насыщение мизансцен какой-то философией, какой-то мыслью, перемещение в пространстве актера слева направо, справа налево всегда оплодотворено какой-то мыслью, каким-то движением, - не словом, я говорю, а каким-то внутренним движением, - все это исчезло. А если это присутствует, то это какие-то полунадуманные и с потолка взятые метафоры: "А почему это? А можно это". Понимаете, кто круче предложит, кто горячее предложит, та и метафора проходит. Меня это не очень удовлетворяет в этой современной режиссуре, хотя, я вижу, они способные люди. Поэтому поиск, видите, мой закончился тем, что вот Морфов, вот Стуруа, вот Стуруа, вот Морфов. Вот сейчас я веду переговоры, буквально сегодня у меня встреча с Александром Пономаревым. Но то, что я о нем собрал, я слышу хорошие слова. Хочу посмотреть, хочу это попробовать. Я считаю, что молодая труппа, а у нас молодая труппа, должна воспитываться с режиссерами, которые имеют традицию, которые впитали ее от многих-многих своих великих учителей. Вот, например, Арье, Евгений Арье, с которым мы сейчас ведем переговоры, и я надеюсь, по весне он уже начнет что-то ставить у нас. Я считаю, что это один из лучших режиссеров сейчас. Вот это попробуем. То есть это действительно очень трудно, это очень трудно. Мариночка, вы хорошо ходите в театры, вы сами знаете, что значит смотреть спектакли, которые вас перестают удивлять, просто перестают удивлять. Марина Тимашева: Я для наших слушателей поясню, что Евгений Арье руководит театром в Израиле, театром "Гешер", вообще он московский в прошлом режиссер, а Александр Пономарев и по сей день остается московским режиссером. Я, кстати говоря, Александр Александрович, недавно была в Эстонии на юбилее Карен Райт, которая делала в Москве дипломный спектакль, свой "Стеклянный зверинец", вы играли в этом спектакле. Она была так счастлива получить ваши поздравления. И после этого к нам в Москву приехал нью-йоркский ваш коллега, Юрий Жигалкин, спрашивал, где бы ему посмотреть хороший психологический театр. А в этот момент нескольких спектаклей не было, и я долго задумчиво соображала и пришла к выводу, что в Эстонии можно посмотреть хороший психологический театр у Карен Райт. Флеминг Розе: Вы сказали, что, так сказать, в первые дни после теракта был спад, так сказать, посещаемости. Вообще-то последние годы такой всплеск интереса к театру, все залы заполнены, и так далее. Чем вы это объясняете? Конечно, в советские времена тоже ходили в театры, но вот тогда, в общем-то, это было одним из немногих развлечений. Сегодня очень большой выбор, и, тем не менее, люди ходят. С чем это связано? Александр Калягин: Вы знаете, я, конечно, практик театра. Я понимаю, я должен как-то соответствовать вашему вопросу, но здесь сидят такие прекрасные теоретики. Пускай они отвечают на этот вопрос. Не потому, что я такой слабак и не могу ответить. Я могу вам назвать одну причину, другую причину, и все причины будут иметь место, как бы сказать, они будут правильны. Ну, могу говорить о традициях вообще русского человека, о том, что мы еще не разучились просто коллективному сопереживанию, я не знаю. И много-много других вещей. О традициях русского театра. О том, что (мы раньше говорили) театр - единственное место, особенно в беспределе, который существовал раньше, в 1990-х годах, театр - единственное место, где тебя не убьют, не пришьют, не обворуют и так далее. Но теперь, видите, и это исчезло. Но все равно люди будут ходить в театры у нас, я глубоко в этом убежден. Меня даже смущает иногда, что люди так искренне радуются даже плохому спектаклю и с криками "Браво!", "Спасибо!" заваливают актеров цветами. А что делается в провинции русской, когда приезжает хорошая или не хорошая антреприза. Вообще люди стоят так, как вот раньше встречали членов Политбюро, так провожали и встречали. Просто не отпускают, стоят и считают просто за долг и за честь проводить вот так московских гостей. От этого провинциальным театрам не легче. Потому что, знаете, все-таки наезды наши, столичных актеров на провинцию - от этого лучше провинции не становится, наоборот, какое-то легкое извращение и развращение идет. Но в принципе это хорошо, так и должно быть. Мы попали, театры попали, и я вот, например, думаю, вот Марина мне задала вопрос о выборе пьес. Я нахожусь в такой ситуации, что, чтобы заинтересовать публику, чтобы не было элитарности, с одной стороны, с другой стороны как-то и не изменить своему вкусу, не идти на потребу, но, с другой стороны, слышать улицу. Это не значит, что надо ставить мюзиклы или музыкальные спектакли, дешевые или одни комедии. Но какой-то баланс находить между тем и тем, чтобы зрителя не потерять. А с другой стороны, все-таки знать, что за этими зрителями идут дети. Наталья Каминская: Александр Александрович, сравнительно недавно вы получили престижную премию Станиславского за исполнение роли короля Убю. И я помню, что Марк Захаров, вручая вам эту премию, сказал, что "я режиссер опытный, и я обычно вижу, как это сделано. А вот когда смотрю на Калягина, я никогда не знаю, как это сделано, я всегда поражаюсь". Я знаю, что вы в свое время учились в медицинском училище, а потом уже вот перешли как бы на актерскую стезю. И вот, пытаясь копаться в вашей актерской индивидуальности безуспешно, я заметила одну особенность. При и психологизме определенном, и всегда острой форме вы очень хорошо чувствуете физическое состояние своего персонажа. Причем иногда на грани фола, на грани натурализма. Например, Пол Уорлаф, комический замечательный персонаж в фильме "Старый Новый год", сколько бы он ни говорил, не выплескивал на нас интеллигентских сентенций, а лейтмотив, как мне кажется, - он хочет есть. Может быть, вам помогла вот эта первая ваша профессия всегда ощущать, как себя человек чувствует физически, какова его природа? Или это я нафантазировала? Александр Калягин: Марк Анатольевич сказал только хорошие слова. Потому что это торжественный вечер, говорят друг другу приятности. Все он знает, как это достигается. Но это не значит, что я в это верю. Ваша профессия - все объяснять. Развязывать какие-то узелки. Но вы прекрасно тем не менее знаете и, видимо, будете фиксировать историю театра через актеров, через режиссеров, исходя из того, что актер любой и режиссер - это характер, это гены, и ничего с этим не сделаешь. Мне трудно объяснять какие-то вещи, потому что это находится на уровне моей природы. Я, единственное, скажу одну фразу, которая для меня очень важна вообще в жизни, и которую я знаю очень хорошо, и это давным-давно я осознал. Я из любого предприятия, из любой ситуации, из любых событий делаю праздник. Я не могу засиживаться долго на плохом. Это мое свойство проходить побыстрее боль. И мне важно, и я всегда это говорил, и своим детям говорю, что жизнь настолько коротка, что если еще долго ходить в злом состоянии по отношению к другому, это - хуже нет. Я на себя смотрю со стороны, какой я худрук, и смеюсь над этим. Я смотрю, какой я председатель, и тоже смеюсь, потому что тот металл в голосе, который у меня появляется при "ры-ры", - при вынесении каких-то..., я тут же сбрасываю, потому что, как только закрывается дверь, я думаю: "Ага, хорошо, хорошо сыграл. Хорошо. Человек испугался, видимо". Ведь я серьезно все равно ситуацию не могу воспринять. Я не знаю, сколько отведено каждому, но жизнь настолько коротка, чтобы не прожить ее радостно. Я думаю всегда: вот почему я с детства увлекался одним предметом со школы, географией? Я обожал географию, я все изучил, все страны, где кто находится, какие полезные ископаемые в Индии. Потому что я с детства мечтал только об одном. Я говорил себе, и это абсолютно точно, что как только у меня появятся деньги, первые мои деньги, я буду только одно делать - путешествовать. Я не понимал, что такое закрытое общество, открытое общество, в чем мы жили, настолько мама меня оберегала от всех этих событий. Но я знал, что я буду путешествовать. А путешествие - это всегда радость, это всегда окунуться, это всегда посмотреть на что-то, это попробовать, пощупать, подышать. Это походить, полюбопытствовать. Это праздник. Вот этот праздник, он всегда должен присутствовать и в работе. Какая бы мучительная работа меня ни преследовала, так должно быть. Я не люблю актеров, которые долго носятся со своей болью: ущемили, прищемили. Если тебя настолько прищемили, уходи из театра. Король Убю. Мы долго думали: что это за персонаж? Мы говорили: "Это мальчик, который..." Вот есть мальчик, вот в вольере, которому дают игрушечки, он интересуется, какая игрушечка, ага, что к чему, ага, и бережет ее - или под подушечку ее, или как-то. А есть мальчик, который получает игрушку, и если он что-то не понял, он тут же ее ломает, он ее ломает, получает удовольствие, он ее коверкает и выбрасывает тут же. Вот я такой мальчик был в "короле Убю". Но это мальчишеская все равно радость: взять и даже сломать, но сломать ее так, чтобы уже никому не досталась. Марина Тимашева: Вот ваша мама, она знала очень хорошо языки. А вы знаете языки сами? Александр Калягин: Как пишут, "со словарем"? Нет, я, к сожалению, английский так и не познал, французский я более-менее знаю, и сейчас уже стал забывать, но как только я приезжаю во Францию, я могу, как бы сказать, через недели две-три уже навыки языковые какие-то возникают. Хотя можно больше было знать. Моя мама столько языков знала в совершенстве, что мне уже никогда не выучить. Марина Тимашева: А вот вы сами вырастили дочку. Я вообще никогда особенно не вникала в подробности личной жизни, и случайно где-то прочитала и совершенно удивилась, потому что вы кажетесь внешне благополучным человеком. Вот то, о чем вы говорили, что вы, видимо, умеете как-то или переламывать, пересиливать боль, или вы умеете, во всяком случае, не выносить ее на публичное обсуждение и просмотр, скажем так. И я была совершенно поражена, что, оказывается, благополучный, свободный человек, притом, что вы полненький такой, легкий, и такой, кажется, иногда легкомысленный во всем, что не касается собственно профессии, что вы вырастили ребенка. Отец, который вырастил ребенка, да еще и девочку. И девочка не стала при этом актрисой. Вы очень не хотели, чтобы она стала актрисой? Александр Калягин: Единственное, что я скажу, что дочь после того, как я потерял свою жену Таню, первую жену, я... Мы учились вместе в "Щуке", я считаю, что дочь меня спасла в этой жизни, просто это, как я говорю, это мой якорь. Я, действительно, все делал, чтобы она не чувствовала потери мамы, ну, мне это очень достаточно сложно было, потому что я тогда только-только становился на ноги. Театр Ермоловой, переход во МХАТ, во МХАТе полтора года я еще ничего не делал, до репетиции "Старого Нового года", поэтому это достаточно очень сложно. Вдруг со мной на репетиции "Старого Нового года" сидят Андровская, Яншина, я помню, вдруг со мной истерика ни с того ни с сего, меня уводят. Это такие были очень тяжелые дни. Дочка, зная мою бешеную, безумную любовь, и вообще все, что я делал для нее и делаю, я практически посвятил во многом ей жизнь. Это потом появилась уже и Женя, и чудная жена, и сын. Но поначалу меня держала дочь в этой жизни. И она поступила. Потом уже, слава Богу, поступила в МГУ на филологический, потом... У нее изумительный вкус, у нее, она все читает, она все знает. Когда мне дочка сказала однажды: "Папа (я уже стал известным актером тогда), а что, мне, может, пойти в театральное?" Я так посмотрел, думаю: "Если так ребенок говорит "а что..." Я говорю: "Никогда, через мой труп!" "А что, если..." - это быть не может в этой профессии. То есть как бы "пойти в магазин или не пойти", "купить или не купить". Я думаю: "Боже мой, какой ужас!" И тут я сказал: "Никогда ты не будешь в театральном!". Я же увидел внутренний какой-то посыл. И правильно сделала. Потому что сейчас она живет в Америке, у нее чудная семья, она родила мне внука. То, что произошло именно так, я думаю, она мне благодарна. Марина Тимашева: И сын не будет? Александр Калягин: Нет. Сын на философский пошел факультет. Марина Тимашева: Уникальный человек. У нас у всех артистов теперь дети тоже артисты. Я иногда думаю, что фраза Шекспира сейчас бы звучала: "весь мир - театр, и люди в нем - дети актеров". Флеминг Розе: Вы не только актер, вы и театральный деятель. Чем сегодня занимается председатель Союза театральных деятелей и чем, так сказать, в чем отличается вот эта работа от такой же работы в советские времена? Александр Калягин: Работа, конечно, сейчас, я думаю, более насыщенная, чем в советские времена. Конечно, должность председателя Союза, она не видна, не публична, а публичность только с одной точки зрения - что все бьют, все недовольны. Я с этим уже примирился. Раньше я очень болезненно реагировал, но я так понял, что любой руководитель должен знать, что он встает на какую должность на руководящую - он обязательно должен иметь вот эту слоновью кожу. Чем я занимаюсь, я не хочу сейчас перечислять. Создание государственной пенсионной системы, дома ветеранов. Чем по-настоящему сейчас мы хотим заняться, это благоустройством здравниц, если говорить о такой социальной линии нашего Союза. Я понимаю, что сейчас возможностей много где отдыхать, можно и в Турции, на Кипре, пожалуйста, где хотите. Но актерский человек, он, как бы сказать, он любит со своими потолкаться, посплетничать, поговорить, поболтать. И эту атмосферу надо сохранить. Другое дело, должны быть достаточно приемлемыми условия. Здравницы, к сожалению, запущены, некоторые из них пока в непотребном виде в силу безденежья. Мы их поставим, это я надеюсь, до окончания моего срока председателя Союза я это сделаю. Наталья Каминская: Александр Александрович, вот вы говорили о своем театре, о том, что вы приглашаете режиссеров по принципу все-таки какого-то багажа и традиций. А я вот смотрю на тех режиссеров, которых вы приглашаете, и когда слушаю звонки звучащей чаплинской мелодии, и бывала в вашем кабинете, где много висит портретов Чаплина, то мне кажется, что вот где-то подспудно выбор режиссеров идет отсюда. Все-таки в вашем театре, как мне кажется, меньше психологии, больше представления, много метафоры, много музыки, много пластики. Короче, вот эта игровая природа, хотите вы этого или не хотите, идущая от вас, вахтанговская, она, видимо, и диктует приглашение режиссеров. Это так? Или завтра может прийти глубоко психологический, чуждый игровой, так сказать, стихии человек, и это тоже будет ваш режиссер? Александр Калягин: Чуждое ничего не может быть театру, все, что может театр освоить, все должно быть на нашей сцене. И если придет такой режиссер, я рад буду. Вот пригласить Женовачая, предположим, поставить у нас, хотя я приглашал, - ну, отказывался. Говорил с Рощиным, он молодой. Поставил "Король-Олень", все хорошо. Уговорил его, он пришел, собрал труппу. Объявил пьесу, прочитал - и исчез. Считай, театр не даром назван "Et Cetera", "и так далее, и тому подобное". Это путь, который в бесконечность идет, и остановки быть не может. Конечно, Наташенька, вы правы, потому что, может быть, отчасти мое вахтанговское, чаплинское, я не знаю, что там есть во мне, но оно играет какую-то роль при выборе. Дитятковский... мне важно было, чтобы труппа прошла через руки такого режиссера. Это было сделано, они прошли какую-то философию режиссера. Другое дело, я не позволю каким-то вещам совершаться на нашей сцене, с точки зрения безвкусия, постараюсь отговорить режиссера. Тем не менее я наступаю себе на все органы и говорю: "Если он хочет, пожалуйста, пускай сам ошибется, пускай сам получит все, что надо". Даже я готов терпеть, как руководитель театра, стрелы, справедливые стрелы критиков. Если он меня не послушал, он это поимел. Я помню как Олег Николаевич Ефремов перестраивал спектакли, как молодые мучились. Я помню это, я думаю: "Господи, ну не надо мне превращаться в такого же, в такую ипостась ефремовскую, когда он, значит, выворачивал немножко спектакль. Пускай ошибется уж до конца сам. По крайней мере, не будет пенять: "Вот, я бы сделал, а вот меня вот он так поправил, что все искорежил". Нет, пускай до конца ошибется настолько, чтобы..." И я готов потерпеть ради этого. Марина Тимашева: Александр Александрович, а вот сейчас я читала, что строится новое здание для театра, оно строится или нет? Что происходит? Александр Калягин: Оно будет строиться. Я надеюсь, что в январе-феврале заложат камушек первый. Но я единственное знаю, внутри будет такое, что нигде не было. Марина Тимашева: Александр Александрович, а вот это вот помещение, которое вы сейчас занимаете, что с ним произойдет? Александр Калягин: По распоряжению правительства Москвы, оно должно быть отдано Москомимуществу, и дальше оно будет распоряжаться. Другое дело, я бы, конечно, если у нас все удачно получится, я бы сделал это открытой площадкой. Мне бы, конечно, не хотелось, чтобы это здание превращалось, это театральное здание, впоследствии превращалось в казино. Было бы хорошо, если бы какая-нибудь молодежная, знаете, антрепризная такая площадка была бы. Марина Тимашева: Молодые артисты вашего театра, они, когда вы репетируете, вот вы репетировали со Стуруа "Последнюю ленту Крэпа", или вы репетировали со Стуруа "Шейлока", я сейчас все-таки сосредоточусь на Стуруа, потому что это один из мощнейших режиссеров мира, я обожаю его как режиссера, как человека просто боготворю. Вот вы репетируете, это достаточно долгое время занимает. Они сидят на всех ваших репетициях? Александр Калягин: На "Крэпе" не сидели. Потому что тогда параллельно Дидятковский шел, на "Шейлоке" - да. Я такой же актер. Я так же дожжен выслушать замечания. Мне говорят "неправильно" так же, как и рядом стоящему Коле, так же делают и Саше замечания, все это в порядке вещей. Я актер, я обязан подчиняться слушать, скушать неприятное. Переварить и идти дальше. А как? Флеминг Розе: В советские времена я занимался литературой и культурой и видел как это происходит - выстраивание взаимоотношений с властью и так далее. А как сегодня это происходит? Как российская интеллигенция сегодня соотносит себя с официальной властью? Александр Калягин: Я не знаю насколько сейчас вообще существует эта российская интеллигенция. Это долго, с этим надо еще разбираться, как она вообще трансформировалась, что такое вообще интеллигент: это человек, который прочел на три книжки больше, или занимается, я не знаю, там не металлургической профессией, а сидит за столом, писатель какой-нибудь? Я не знаю. Мне сейчас трудно сказать вообще об интеллигенции как о классе. Поэтому, простите, я, может быть, не удовлетворю ваше любопытство именно потому, что я не вижу класса интеллигенции, о котором вы так вот спрашиваете. Мы почти все одинаковые сейчас, озабоченные и одним, и другим, и третьим. Нас роднит очень многое, а разъединяет очень мало, поверьте мне. Ну, что там разъединяет? Флеминг Розе: Давайте, тогда я просто более конкретно и в лоб вам задаю один вопрос. Недавно я общался с Сергеем Адамовичем Ковалевым, он очень разочарованно высказывался об интеллигенции, об отношении интеллигенции к Путину, к Кремлю. И он считает, что недостаточно критически относятся, так сказать, к власти, и недостаточно в стороне от власти находится сегодня интеллигенция, в частности, по вопросу о чеченской войне и по многим другим вопросам не звучит вот этот критический голос Александр Калягин: Ковалев озабочен, что не звучит по отношению... Флеминг Розе: К власти... Александр Калягин: К власти? Флеминг Розе: Вы поняли? Александр Калягин: Критический голос? Флеминг Розе: Да. Александр Калягин: При всем моем уважении к Ковалеву, это его должно волновать, почему так. Вы знаете, один из моих учителей, Михаил Абрамович Швейцер, величайший режиссер, незадолго до смерти он давал интервью. Этот человек был в высшей степени интеллигент, если говорить, в высшей степени. Он не только знал литературу, он и знал русскую культуру. Он практически этой культурой оплодотворял все, что он делал. И то, что он сказал, я готов повторить сейчас и подписываюсь под его словами. Он так яростно, в камеру, Михаил Абрамович Швейцер, сказал: "Ненавижу правозащитников. Потому что они качают права, забывая об обязанностях". Потом кулачищем как треснул по столу и сказал: "У человека есть обязанности. Хотя бы десять заповедей соблюдать: первое, второе, третье... Соблюдай эти десять заповедей, потом кричи о правах". Человек должен иметь обязанности, починиться этому, этому, этому. Есть законы, нравятся - не нравятся. Если не нравится, давайте его применять, изменять, поправки такие. Но человек должен иметь обязанности, а потом уже говорить о правах. На Западе все говорят сначала об обязанности (вот в такой последовательности), потом говорят о правах. У нас как-то, ну это мы сами, конечно, сами россияне, поставили все с ног на голову, сначала мы поговорим о правах. Понимаете, на Западе никто вам не скажет... А права... Вам заткнут глотку о ваших правах, если вы не законопослушный гражданин. Здесь в нас немножко по-другому, поэтому с Чечней вся эта боль, которая сейчас творится, и насколько мы ее все переживаем, она должна быть, вот эта проблема, настолько нас должна бередить, но не проституировать этой проблемой. По-настоящему, что мы хотим предложить власти? С кем мы хотим договариваться? А особенно сейчас, когда после 11 сентября, с кем мы хотим договариваться? Я смотрю как Америка ужесточила свою жизнь. Там никто не кричит сейчас о правах, лишь бы безопасность была. Поэтому я обязан все, что угодно сделать, а потом я буду говорить о правах. Вы знаете, находясь в этой руководящей должности, будь она проклята, я понимаю, что это не приносит никаких лавров, кроме одного: боли, мучения и вечного тебя избиения. Я понимаю, что люди недовольны. Я уйду с этой должности, будут другого так же бить. Это мы, так сказать, все подвержены этому как бы критическому взгляду на власть. Но насколько она критична, насколько она позволительна сейчас, в этих условиях? Знаете, существует этика. Когда мне рассказали, что во время какого-то события американские журналисты не посмели брать интервью, просто все отказались брать интервью у человека, который испытал горе, и закона не было, и поправки не было никакой, и ничего не принимали конституционно, просто как-то сговорились, вот. Некрасиво лезть с микрофонами к человеку, который испытал горе. У нас это позволительно. Почему? В чем твоя обязанность? Донести боль? Сообщить? Информировать или интерпретировать, или, наоборот, нажать на что-то на больное такое, или сказать: "Ага! Вот!" Время и место. Марина Тимашева: Мне очень жаль, что время наше подошло к концу. И у нас есть такая тоже традиция: журналисты должны высказать какие-то свои впечатления от этой беседы. Наташа Каминская, заведующая отделом театра газеты "Культура". Наталья Каминская: Мои впечатления более раннего периода совпали с сегодняшними. Да здравствует мужское упрямство, кураж и талант! Флеминг Розе: Что я запомнил больше всего. Сначала был разговор о том, что вы конфликтный или внутренне конфликтный. Потом вы сказали, что вы долго не задерживаетесь на боли, что вы пытаетесь сделать из любого события праздник. Дай Бог, чтобы, так сказать, любому человеку можно было прожить жизнь таким образом. Марина Тимашева: Поскольку нас не видят, а нас только слышат, то Александр Калягин - фантастически обаятельный человек. Я где-то читала, что он был маленький, толстый, его как-то дразнили, обижали, и в юности тоже вроде бы как-то обижали и так далее, и так далее. Я думаю, что теперь он может смело, глядя в глаза всем женщинам мира, сказать, что он компенсировал эти свои детские обиды, потому что довольно ему только посмотреть на любого человека, как человек этот, как вы это назвали? Растопить публику, да? Точно так же он может растопить любого собеседника. А кроме всего прочего, это глубокий, умный человек, который не лжет. И про отношения художника и власти, если бы я отвечала, то я бы ответила очень просто: художники и руководители театров близки к власти, они, тем не менее, берут от этой власти не себе в карман, а на то дело, которому они посвятили свою жизнь, и на то дело, за которым они повели своих молодых артистов и свои труппы. Поэтому это, знаете, не совсем то же самое, что клянчить себе. Это когда человек достойный, гордый, и, вообще-то говоря, первый идет на унижение, но не ради себя, а ради дела, которому он верно служит. И мне кажется, что это, в каком-то смысле, очень их оправдывает всех. Спасибо большое, Александр Александрович. Александр Калягин: Спасибо большое. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
