Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[11-03-03]
Ведущий Владимир Бабурин "Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства". Статья 1 Всеобщей декларации прав человека. 5 марта исполнилось 50 лет со дня смерти Сталина. В сегодняшней программе - вторая часть заметок историка Леонида Баткина "Сон разума", размышления об индивидуальном масштабе и уровне Сталина. Кому-нибудь заметки могут показаться несколько парадоксальными. Напомню, что в прошлой программе Леонид Баткин провел любопытное сравнение: анализ текстов и выступлений Сталина и героев Михаила Зощенко. Порой, не сверяясь с текстом оригинала, трудно было безошибочно определить авторство. Сегодня Леонид Баткин продолжит свой анализ текстов Сталина. Как замечает историк, в отличие от своих преемников, Сталин писал их сам. Сегодня речь пойдет о докладе Сталина 10 марта 1939 года на XVIII съезде партии. Это был первый съезд после начала "большого террора". Леонид Баткин: Сталин сказал: "Иногда спрашивают, эксплуататорские классы у нас уничтожены, враждебных классов нет больше в стране, подавлять некого, значит, нет больше нужды в государстве, оно должно отмереть. Почему же мы не содействуем отмиранию нашего социалистического государства, почему мы не стараемся покончить с ним? Не пора ли выкинуть вон весь этот хлам государственности?" Никто, разумеется, не задавался тогда такими вопросами. В 1939 году было бы в высшей степени несвоевременно спрашивать об отмирании сталинского государства. Разъяснительная работа была, в основном, проведена. В стране не осталось идиота, который бы не понял, что государство пока отмирать не собирается. Только один человек в стране мог позволить себе вслух этакое теоретическое вопрошание. Итак, "Некоторая неразбериха в этих вопросах и отсутствие полной ясности среди наших товарищей" - риторическая коррида, которую Сталин разыгрывает сам с собой, благодушно воображая некоего идеологического тореадора с выцветшей красной тряпкой энгельсовских высказываний на сей счет. Энгельсовских, но не аналогичных ленинских из "Государства и революции". По утверждению Сталина, во второй, более важной, но оставшейся почему-то ненаписанной части этого труда, Ленин после октября непременно развил бы марксизм по вопросу государства. Дальше: "опираясь на опыт существования советской власти в нашей стране..." Вот этим Сталин и занимается. "Чего не успел сделать Ленин, должны успеть сделать его ученики" (бурные аплодисменты). Изобразив перед едва ли не оцепеневшим залом одного "из наших товарищей", предлагающего "выкинуть вон весь этот хлам государственности", Сталин тут же повторяет эти фразы на другой голос, в чуть измененном виде, и вместо "выкидывания хлама" - "не пора ли сдать государство в музей древности?" Пропев, таким образом, голоса из хора тех, кто "не разобрался в марксизме и проглядел факт капиталистического окружения, засылающего в нашу страну шпионов, убийц и вредителей, недооценил роль и значение карательных и разведывательных органов" (то есть, вообще-то, вполне заслужил отправку в ГУЛАГ), Сталин, неторопливо доведя аудиторию до транса, вдруг добавляет: "Нужно признать, что в этой недооценке грешны не только вышеупомянутые товарищи" (хотя он ведь никого не упомянул), но каждый согрешивший в сердце своем мог бы считать себя как бы упомянутым. Сталин же заканчивает тираду: "В ней (то есть в недооценке роли органов - Л.Б.) грешны также все мы, большевики. Все без исключения. Мы не могли предположить, что эти люди могут пасть так низко", но это-де не объяснение и не оправдание. "Все без исключения"! Потрясающий катарсис! Ведь это означает, что в недооценке роли карательных органов был раньше грешен и он сам, Сталин. "Факт промаха мог произойти, - размышляет вождь, - только из-за непозволительно беспечного отношения к вопросам теории. Факт промаха объясняется теоретической недооценкой роли и значения социалистического государства и его разведки, недооценкой этой разведки, болтовней о том, что разведка при советском государстве - мелочь и пустяки, что советскую разведку, как и само советское государство, скоро придется сдать в музей древности". Разведку после 1937 года никак нельзя было счесть "мелочью и пустяками". Но нужно предупредить страну, что террор должен продолжаться и впредь, что послаблений не следует ожидать даже при полном коммунизме. Так наступает звездный час для теории. Час прощания с покойными немецкими бородачами. Энгельс считал, что обращение средств производства в общественную собственность явится последним самостоятельным действием государства в качестве государства, после чего его вмешательство в общественные отношения станет мало-помалу излишним и прекратится само собой. На смену управлению лицами становится управление вещами и так далее. Сталин в ответ заявляет, что рассуждения Энгельса отличает общий абстрактный характер проблемы, поэтому они не подходят к частному и конкретному случаю победы социализма в одной отдельно взятой стране, которая имеет вокруг себя капиталистическое окружение. И дальше речь идет о необходимости вылавливания внутри страны засланных шпионов, убийц и вредителей. Вылавливание, как поясняет в заключение Сталин, поэтому сохранится и при коммунизме, если это капиталистическое окружение не будет ликвидировано. Вот мысль Сталина, и вот его угроза. Ибо его мысли всегда ни что иное, как угрозы или, реже, отсрочки угроз. В данном теоретизировании вождя присутствует все характерное для этого социально-исторического типа мышления. Во-первых, общее абстрактное, то есть действительно теоретическое, с раздражением и брезгливостью отбрасывается, как нечто оторванное от практики, неинтересное и недостаточное. Практика - вот таинственный пароль этих людей, столь поразительно непрактичных во всем (от предвоенного развала армии и сельского хозяйства до уничтожения наиболее выгодных наук - генетики и кибернетики). И теория. Ну, конечно, теория - однако, конкретная, приспособленная к так называемым зигзагам истории, теория как огрубелая, расторопная и доступная прислуга. Теория возглашает белое - ну-с, а мы сейчас, опираясь на опыт, покажем, что белое есть черное. Сталин называет это "конкретизировать отдельные общие положения марксизма, уточнять и улучшать их, а не спокойно лежать на печке и жевать готовое решение". Зал в ответ разражается "общим смехом", явно считая невозможным для себя жевать марксизм. Во-вторых, вопрос о логической связи между абстрактным общим положением и его конкретным антиподом даже не возникает. Почему хорошо организованные карательные органы, это "уточнение и улучшение" марксистского идеала отмирания государства и грядущей замены управления лицами управлением вещами - остается абсолютно неизвестным. Но убедительным. Марксистская теория социализма, уж какова они ни есть, понимается Сталиным без какой-либо догадки об ее системности, как именно набор отдельных положений, любое из коих можно вмиг вырезать и всунуть другое, уточненное. И опять-таки, нет вопроса о том, что эта резекция сулит марксизму в целом, может ли теория социализма уцелеть, ежели взамен постепенного ослабления государственного вмешательства в жизни людей опереть социализм на государственный террор. Если бы можно было говорить обо всем этом вздоре с некоторой степенью серьезности, то вопросы теории требовали, прежде всего, разъяснений того, каким образом сильное государство в отдельно взятой стране вообще совместимо с социализмом в марксистском понимании. Но, Боже ты мой! - для нашей темы существенны не свирепые эвфемизмы сталинских рассуждений о разведке как конкретном своеобразии советского социализма, а то, что Сталин и миллионы его читателей искренне полагали, будто этот набор фраз и есть занятие вопросами теории. Уровень был задан, притом - на полвека вперед. (Между прочим, формула реального социализма брежневских времен находилась на том же уровне логической рефлексии, служила сходным прагматическим интересам и была достижением умов, ничуть не более примитивных, чем ум Сталина.) Второй вопрос - это вопрос о советской интеллигенции. Ну, Сталин разъяснил, что такие интеллигенции, то есть с достойным, неинтеллигентским происхождением, с безупречными анкетами, не должны, в отличие тех, прежних, считаться людьми второго сорта. "Неправильно думать, что образование - вредная и опасная штука" (в зале смех) - он возразил "странным товарищам", которые считают подозрительными и опасными даже рабочих и крестьян после того, как рабочие и крестьяне станут культурными и образованными. В зале раздается общий смех. Он отметил, что было бы неправильно докатиться до воспевания отсталости, невежества, темноты, мракобесия, что такие взгляды были бы "теоретическими вывихами", что старая теория об интеллигенции следует совершенно верно только по отношению к старой же интеллигенции, а не ко всем, окончившим советские вузы. К новой же интеллигенции надо относиться уважительно и дружески. Кажется, понятно. Да, ничего не может быть понятнее этой теории, но как-то недостает настоящей сталинской убежденности. То ли гениальный кадровик опасался, всякой ли анкете можно верить, то ли, тяготея к большей теоретической конкретности, понимал, что положение о безвредности образования носит слишком абстрактный характер. Отдельно взятого человека образованность может сделать опасным. По сей день вопрос пока довольно острый. Или из более связных и тонких сталинских рассуждений: "Особенное значение имеет здесь вопрос о смелом и своевременном выдвижении новых молодых кадров. Я думаю, что у наших людей нет еще полной ясности в этом вопросе. Одни считают, что при подборе людей надо ориентироваться, главным образом, на старые кадры. Другие, наоборот, думают ориентироваться, главным образом, на молодые кадры. Мне кажется, что ошибаются и те, и другие". После глубокомысленного начала Сталин объясняет, тратя на это около 200 слов, что "старые кадры хороши тем, что старые, молодые - тем, что молодые. Вместе с тем, старые кадры имеют тот недостаток, что они старые, а молодые - тот, что они молоды. Поэтому, - задумчиво говорит затем Сталин, - задача состоит не в том, чтобы ориентироваться либо на старые, либо на новые кадры, а в том, чтобы держать курс на сочетание, на соединение старых и молодых кадров". (Интеллектуальное усилие оратора вознаграждается продолжительными аплодисментами.) Итак, катехизисная форма, бесконечные повторы и переворачивание одного и того же, одна и та же фраза в виде вопроса и в виде утверждения, и снова она же - посредством отрицательной частицы. Ругательства и штампы партийно-бюрократического наречия. Неизменно многозначительная, важная мина, призванная скрыть, что автору мало есть что сказать. Бедность синтаксиса и словаря, которая почти пошла Сталина на пользу, усилив те свойства его высказывания, которые позволили ему сшить из серой ткани узнаваемый стилистический наряд. Стиль Сталина неповторимо соединял медлительную шаманскую важность, риторические приемы недоучки-семинариста, убийственный канцеляризм, натужный юмор, о котором нет времени сейчас говорить. Эта вот бедность чужого для него языка, столь удачно довершавшая и сплавлявшая остальные элементы. Когда были изведены вожди-интеллигенты, этот стиль стал, собственно, эпохальным. Если речи Брежнева, Суслова, Черненко и других нам справедливо кажутся гораздо более бесцветными и неразличимыми, то надо все же оговориться: государственные речи в нашей стране 60 лет текли с того же мыслительного плато, что и речи Сталина. Эти последние, как и речи соратников Сталина, отличались, конечно, соответственно времени гораздо большей жесткостью, пестрыми бранными отголосками былых внутрипартиийных драк и, следовательно, меньшей внешней обтекаемостью и снотворностью. Ведь всегда хотя бы отчасти донашивается стиль предыдущей эпохи. Сталин, Жданов и другие - "донашивали" 1920-е годы. Их преемники "донашивали" стиль 1930-1940-х годов. У самого же Сталина в этом общем стиле очень заметно своего рода индивидуальное обнажение приема, особая сухость конструкции. Однако главная тайна рассуждений Сталина состояла (и тоже с неким заметным необходимым для вождя преувеличением), в сущности, в том же самом, что и тайны всех прочих тогдашних и позднейших советских официальных текстов. Только позднейшие стерли, износили до прозрачной ветхости эту тайну по причинам достаточно историческим и объективным. Тайна логики Сталина состояла в том, что никакой логики не было. Отсюда весь эффект. Риторическая мощь его рассуждений именно в том, что это не рассуждения, а нечто иное. Поэтому незачем предъявлять к сталинским текстам неправомерные требования, уличать в софизмах, тавтологии, грубой лжи, глупостях и пустословии. Все это так, лишь пока мы видим в них рассуждения, ждем от них содержательности и логичности. Но это неправильно. Сталин в первые 50 лет своей жизни старался, как мог, будучи участником политических дискуссий, как-то рассуждать публично, то есть доказывать и убеждать. Но в этом партийные интеллигенты, теоретики и краснобаи, его далеко превосходили. Очевидно, уже с 1929 года Сталин окончательно пишет и выступает не для того, чтобы высказать то, что он думает, и как он думает. Его полная победа позволяет в конце 1930-х годов созреть тому ритуальному стилю, который был действительно доведен Сталиным до совершенства, и в котором вполне выразились его личный характер и масштаб. Дело в том, что любые рассуждения, пусть немудрящие, все-таки движутся к какому-то выводу, но у Сталина-диктатора вывод предшествует рассуждениям. То есть не вывод, конечно, а умысел и решение. Поэтому текст - это способ дать понять, догадаться о решении. И, в такой же мере, способ помешать догадаться. Это вдалбливание в головы тех лозунгов и формулировок, которые заключают в себе генеральную линию и скрывают эту линию. Текст тайно, так сказать, магичен. Он не равен самому себе, больше самого себя. Он не подлежит обсуждению, но дает сигнал к очередному всесоюзному ритуальному изучению, пропаганде, разъяснению, зачитыванию вслух, к массовым - в миллионы голов, в миллионы языков и ушей - идейным танцам в сети партпросвещения. Так предваряется новая кампания, новая охота на мамонта. Он бесконечно содержателен, сталинский текст, хотя сомнений, раздумий, самовозражений, действительно, проблем в нем нет. Хотя логика его состоит из цепочки простых тождеств: "А = А" и "Б = Б", "этого не может быть, потому что этого не может быть никогда", "это так, потому что это так", вопрос - ответ, вопрос - ответ. Но в вопросе уже непререкаемый ответ. А в ответе намек, будоражащая недосказанность самой торжественной опорожненности тезиса. Пытливые читатели 100 раз перечитывали каждый драгоценно редкий исторический документ, так алчущие переворачивают и трясут пустую бутылку - может, на дне есть что-то еще. Это пустословие не так-то пусто. Убого-риторическое топтание на месте почему-то создавало впечатление приращения, сгущения смысла. И недаром. Тексты ведь впрямь были историческими. Ими предвещались судьбы страны. От их сверхсмыслов могли зависеть жизнь и смерть целых категорий российских жителей, социальных классов и каждого человека в отдельности. Как в хрестоматийном примере с фразой "казнить нельзя помиловать", чья-то судьба зависит от того, где будет поставлена запятая. Сделана пауза. Так некогда была значительна всякая даже пауза в звучании медлительного, глуховатого, с сильным акцентом заоблачного гласа. Только и всего? Я уверен, что да. Пусть это не единственное объяснение харизмы Сталина, но все же главное. Сила его власти. Ничтожество любого из сталинских выступлений, из которых ушла сила (сила в прямом, политическом и даже физическом смысле, сила домны и рудника, канала и плотины, армии и органов, единодушного вопля и неслышного доноса, ночного стука в дверь и парадного шага по брусчатке), содержательное ничтожество сталинских речей может быть без труда доказано. Но - не ничтожество последствий. Василий Гроссман написал о Гитлере, что тот был великим, пока побеждал, и перестал быть великим, когда его армии откатывались на запад. Сталин тоже не казался великим между 22 июня и Сталинградом. Впрочем, непрерывные военные, дипломатические, хозяйственные катастрофы, беды и конфузы во все прочие периоды (вроде "головокружения от успехов", голода 1933 года, провала политики Коминтерна, урока озера Хасан, зимней Финской войны, пакта Молотова - Риббентропа, изгнания СССР из Лиги наций, фантастических военных потерь, послевоенной нищеты, "холодной войны") не только преподносились как новые победы, но и подлинно не уменьшали впечатляющего и загадочного величия этого тоталитарного Вия, поскольку не ставили под сомнение степень концентрации сверхчеловеческой власти в его руках, и прочность режима, казалось, рассчитанную на тысячу лет. Гипноз слагался из разных элементов, но в его подоснове было вот это ощущение тысячелетия, конца всей прежней истории и начала неисчерпаемой вечности. Его слушали, затаив дыхание, но когда в декабре 1949 года Сталин на своем юбилее не промолвил ни слова, он поразил всех своим молчанием точно так же, как если бы выступил, ибо отсутствие текста казалось нагруженным тем же сверхсмыслом, что и текст. Если бы он сообщил, что Волга впадает в Каспийское море, это поразило бы точностью и простотой правды. Если он сообщил бы, что Волга больше не будет впадать в Каспийское море, никто не отнесся бы к этому с недоверчивостью. Собственная смерть была последним решением Сталина, но смысл этого решения не знал ни один человек. В марте 1953 года поэтому многие плакали - из-за брошенности, неизвестности, казавшейся космической (как выражался Сталин - "поздно приходит сознание"). Речей Брежнева не читали, над ними (уже над Хрущевым) смеялись, потому что "в дымок над кратером вулкана" напряженно вглядываются лишь в периоды непрерывной сейсмической активности. Конечно, Брежнев был куда более слабым, мелким, неспособным человеком, чем Сталин, но и Сталин не был сам по себе значителен. Дело в разных исторических фазах, их системе, в меняющихся запросах аппаратно-иерархической пирамиды к тому, кто занимает "свято место". При Брежневе оно могло быть - и должно было быть - некоторым образом пусто в соответствии и в интересах так называемой стабильности. Если бы Леонид Ильич на год куда-нибудь исчез, и кто угодно другой исчез, и их заменили двойники-актеры, колесики крутились бы с прежней налаженностью и бессмысленностью, а население, углубленное в частную жизнь и в поиски дефицита и прочего, не заметило бы исчезновения лидера. Владимир Бабурин: Это была вторая, заключительная часть заметок историка Леонида Баткина "Сон разума". Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
