Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
ЭкслибрисИгорь Мартынов: "Фриланс. 10 лет на Свободе"
Ведущий Сергей Юрьенен
Сергей Юрьенен: "Фриланс. 10 Лет на Свободе". Книга под таким названием только что вышла в Санкт-Петербурге. Из минирецензии на суперобложке. "B литературном голосе Игоря Мартынова слышится мне отрадная свежесть - примета выхода молодости, Муз, да и самого духа искусства из смрадной спертости совковой казенщины". Юз Алешковский, США. Другой американец, поэт и прозаик Алексей Цветков скажет сам: "Мартынов – режиссер гамлетовской "Мышеловки", раздражающий культурное общество своим зеркалом, щекочащий ему в носу солнечными зайчиками. Лауреатам и любителям взаимных поздравлений, когда они раздраженно чихают, кажется, что зеркало – кривое. Но зеркало правильное – это общество криво." Алексей Цветков, США Сергей Юрьенен: "Фриланс: 10 лет на Свободе". Избранные места и годы представляет автор книги: Игорь Мартынов. 1991, август, двадцатые числа. Лит-парад на прошлой неделе выдался слегка бронетанковый, немного военизированный. Зато и военный переворот был по сути литературен. Теперь говорят: хунта, дескать, путчисты, диктаторы. А разве, во-первых, не явления культуры? Нас убеждали, что Дмитрий Тимофеевич Язов - тонкий лирический поэт; Борис Карлыч Пуго музицирует на кларнете; Крючков рисует акварелью натюрморты; Валентин Сергеич Павлов обожает прикладные искусства, особливо мебель из карельской березы, на даче своей, под Звенигородом; остальные тоже что-то вяжут, вылепливают, лобзиком. Короче, не правители, а мир увлеченных. И вот восемь муз сошлись несуетные, в туниках, поэтично назвались ГКЧП и призвали народы мира ко всеобщей инвентаризации и уборке картофеля. Да еще наклеили на лобовое стекло своих танковых колонн "Слово к русскому народу" Бондарева -Проханова- Распутина. Этим словом заслушивались бухарцы в БТРах, а может под броней сидели сами авторы? В эту же пору на юге творил еще один вдохновенный литератор. Фаросский узник, железная маска перестройки, Михайло Сергеич Горбачев. На первой же послепереворотной пресс-конференции он, раз эдак пять, восхищенно припоминал, что именно в тот самый день писал главу для книжки как раз о военном перевороте. "Ай да мишка, ай да сукин сын!" - читалось в его глазах пушкинианское. И пока кремлевские самородки предавались искусствам, профессиональным отечественным литераторам было не до чернил. Таскали кирпичи, грелись у костра, ложились под танки и совсем ничего не писали. Всё что надо ими было написано. Настал черед материализации текстов, пришло время биографических аргументов. Ведь если есть Баррикадная, должны быть баррикады? Если есть площадь Восстания, будет и восстание? Фатальность и накарканность. Так на голос срывается горный обвал. Так в ночь на 21 августа в Москве палили чеховские ружья боевыми зарядами. Среди "активистов" и "бойцов" в нашем лит-параде иронические поэты, кого клеймили безродными ерниками. Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный нет нужды перечислять. Были все свои, и была роскошная тусовка. Прощальная, как симфония Гайдна. Был восторг, но ходил по сердцу на цыпочках, боясь спугнуть ноги. По разряду "издатели" в лит-параде более всех отличились два старых иудея Ксерокс и Принтер. Не жалея порошка печатали прокламации, листовки, копии экстренных выпусков запрещенных чапаевским комитетом газет. Инородцы, а Россию спасали. Но самые символические баталии проходили по разряду "язык". Я видел, как вышедший из тоннеля на садовом БТР попался в заградительные троллейбусы, в дорогие сердцу каждого москвича троллейбусы маршрута "Б" и "10". БТР глупо метался, дергался, отстреливался и был абсолютно косноязычен. Слепая железка не знала что сказать. Зато по другую сторону баррикад витал купеческий московский говор и добровольческий фольклор: "Забил заряд я в тушку Пуго и думал: угощу-ка друга!" или "Кошмар на улице Язов", или, из черного юмора: "радуюсь я, это мой труп вливается в труп моей республики". В общем, художественные таланты чекистов-путчистов оказались зело преувеличены. На самом деле: банальные графоманы. Столько боевой техники и ни одного толкового хита. Это обидно до слез, потому что бездарность - главный грех. Таков филологический итог времен военного переворота. муз 1991 год, сентябрь, Михаил Щербаков Дело было в Находке. Сидели мы с попутчиком на морвокзале, дожидая катамаран во Владик, на большую землю. Подходит к нам классический тихоокеанский бич, в котурнах на босу ногу. - Где здесь выпить? - спрашивает. - Ааа...вон там... на холмах... пиво китайское - замахали мы. - Да вы что, мужики?! - обиделся бич. - Какое пиво?! Мне надо по-тяжелому. Ну, конечно, вот оно, ключевое: по-тяжелому! Пить по-тяжелому, любить по-тяжелому, вообще - жить по-тяжелому. Закон тяготения, это главный русский закон. Страна вечнобеременных отяжелевших женщин и перегруженных зилоподобных мужчин. А ночью над нашим домом снова пролетали тяжелые бомбардировщики. Стреляла царь-пушка, утробно родина - мать звала и выпадал тяжелый стронций. Все случилось неспроста, а с литературной индульгенцией. Напомню: Ходасевич, "Тяжелая лира". Мандельштам, "Камень". Цветаева, "Поэма горы". Бродский, "Мрамор". Основная похвала поэту, когда он "томов премногих тяжелей". Короче, в здешних аномальных широтах все измеряется и оценивается только на вес. Только бурлаки неизменно в фаворе. Уже вовсе непроходима бессменная наша глинистая колея и взявши непомерный вес 1/6 земли, мы стоим по пояс в почве, но это ничего, это просто скифская культура, то есть культуризм. Как неизменны в наших парках дискоболы! Гераклы в тамбурах последних электричек! И что там Шопенгауэр, не рекомендовал читать книгу, если ей нет минимум двух веков? Наша литература сразу рождается с двухтысячелетней библийской весомостью. Потому-то почти непроизносимо свинцовое слово, вечное "убий- не убий". Бумага уже не терпит текста, не выносит. Для транспортировки его требуются подъемные агрегаты, массивные луженые глотки, пантонные голосовые связки. Тяжелый рык Высоцкого, рок Башлачева. Монументальный блюз вбивает стихи как сваи в пространство. Оттого и привилось на Руси название "бард", ибо корневое, монолитное. Вот, Михаил Щербаков - бард. Словарь старательски процежен и промыт, в строку допущены только родовые имена: Любовь, Страна, Герой, Полковник, Смерть. Классицизм на грани банальности и графоманства. И нехитрая мелодика песен с головой выдает учителя, Сизифа: от куплета к куплету ступенчатый подъем, восхождение, преодоление сопромата и потом спланированное низвержение к азам. Иностранец мог бы учить по Щербакову русский, 300 самых употребительных слов и выражений. Так зачем с таким восторгом мы встречаем линялые шапито десяти привычных заповедей? Не здесь ли и разгадка таинственного русского тяготения? Да, набор первозданных истин окончателен и обжалованию не подлежит. Но при малейшей перемене мест слагаемых сумма меняется катастрофически. Начни с любви - полковником не кончишь. Щербаков как раз двигает краеугольные камни, перетасовывает исходные данные, подстраивая взрывоопасные связи. А мы вообще все время только этим и занимаемся - расшатываем фундамент. В словесности так получается поэзия, а в жизни - Россия, страна, где все происходит по-тяжелому, то есть по-настоящему. 1993-й, лето, Баковка ...О ты, предохранитель застойной юности, прообраз дирижабля, кошелка пламенных оргазмов, прослойка смычек, цензура и главлит партерных повестей, если в обход - кончишь только самиздатом... О, часовой любви! Пусть ты сражался против родины, но в тот Всемирный день защиты от детей, когда мы станем вечномолодыми, в честь тебя укроют землю куполом, спасая от залетов НЛО... Запах паленого каучука выдавал координаты наших стойбищ, и черная копоть над веселым крематорием любви... Ничто так не красит свободу, как её ограничение, ничто так не возвышает брутальную мощь, как прочность её усмирителей - а эти, с Баковской фабрики резиновых изделий - монопольной на весь Союз - эти никогда не служили плезиру, но, обметаны штангистским тальком, проверенные электроникой, но толщиною с танковый чехол и видом с саркофаг четвертого реактора - они вносили в амурные дела бдительность и труд, и производство, и плоти перевосптитание. У нас была эпоха единого контрацептива и нерушимости границ. Наши паломничества в Баковку, особенно в студенческую эру, имели цели сразу две: во-первых, через задний забор за пузырь бралось кило изделий, которыми, надутыми, мы веселили женские бараки на сельхозработах -для пущей прелюдии. И во-вторых, Казимир Малевич, творец черного квадрата, сугубо презервного, связал свой прах почти с фабричной территорией - неподалеку погребен Казимир и тяжкий смысл супрематизма дано нам было испытать в оковах баковских предохранителей. Тогда, на зорьке перестройки, фабричный вход знаменовала доска почета, звучны были титулы ударниц: Съемщица издалия, Податчица изделия, Испытательница изделия...Оборонность и секретность окутывали флагмана бытовой резины. Ох, не к добру занесло сюда новые веяния! Год 88-й, иноземные журналисты впервые впущены в баковское нутро, они галдят, они лепечут "ой-ля-ля", увидев доказательства родства резиновых перчаток, детских шариков и главного изделия, которое оказалось продуктом ампутации перчаток, тогда как беспалый остаток, слегка заштопанный, становился шариком. Впервые радость детства так наглядно совпала с тем, что наиболее омрачает его, то есть - исключает. Мы в цехе ОТК. Идет ревизия. Изделия накачаны водой, на специальных штырях, копирующих будущие. Испытательница нежная, Леночка, девятнадцати лет, она в белом, в халате, но в белом - она приступает к испытанию. Ладошкой проводя по каждому изделию, проверяет на сухость- не каплет ли? Так возникает штамп- проверено электроникой. Западные апплодируют рукотворности чуда...Директор горд: "Наши - самые прочные в мире." "А как же дизайн, удобство, и вообще - соответствие интиму?""Насчет дизайна - выдумки всё. В мире две модели - наша и индийская, кох-и-нор, с так называемой смазкой.У нас в народе об этом говорят - директор победно озирает иностранцев- Масло масляное!" И тут шалый француз вдруг распахивает саквояж и мечет в лицо директору изделия мира - с клубничкой, на колесиках, расклешенные, из слизистой юного гепарда, с поволокой и без, для орального...Поэтапно спадает с лица директор Баковки, глаза его в прямом смысле разбежались, мысли спутались, что-то главное заклинило. И грянул крах - от передозировки. ...Вновь я посетил, на днях. Лишь квелая сторожиха - нянечка на воротах, лишь полуразрушенная пельменная и ни доски почета, ни испытательницы Леночки - упорхнула в Париж испытывать их, расклешенные. Баковская, прежде цветущая отрасль объявлена банкротом. Новый корпус с дымчатыми витражами перепрофилирован под тюбетейки для отечественных Барби. Весь коллектив - немножко пенсионеров, сторожиха объясняет: нет спроса на изделия, не секрет, что в России СПИД не прижился, да и потенция не та, что в застойную, тоталитарную старину. И пахнуло прямо в лицо символизмом. Вот он, корень кризиса державы! Кому же в голову пришло, что можно оборонку обратить в забаву, к нашему стоику с тальком приделать усики, что можно раскрасить и облегчить здешнюю жизнь?! Что местные захотят работать - зарабатывая и играя?!Нет уж, стоп-кран нам ближе, чем езда в незнаемое. Производство затухло, ослепнув от чрезмерного ассортимента, от райских перспектив. Свет цивилизации слишком ярок, похож на пыточную лампу. Свобода захлебнулась выбором. Растаял черный квадрат. Шарик не вернулся. Упразднение границ. Да, это финиш, если нет нужды даже в контрацептивах. Мы - без предохранителей... О, дирижабли молодости! О Баковка - любовь моя! 1993-й, октябрь ...Пора, Делакруа, черед воспеть и подноготную октябрьского мятежа, камуфляж её Жан- Дарков и ледей Годив. О музах павших, но не падших, о туалетах баррикадных одалисок, чья вечная невинность оплачена кровью, о той опасной связи меж тем крючкотвором-снайпером, лежалым в голубином помете на тухлом чердаке и этой юной в теннисной юбке, которую покуда сухо, без деталей, назовём Либерта. Она вошла в поле зрения, когда мы продвинулись до упора штурмового четвертого октября - без всякой на то нужды, по глупости, ведомые безумным репортером, завсегдатаем Карабаха. Куря неуместные длинные "Мор" с ментолом - тот лез под огонь, и провороцировал нас. Говорят- стыдно, стыдно за мОлодежь,что так досуже, так без контрамарок вломилась в первые партеры сурьезной осады: но мальчуган, взращенный Высоцким и зарницей, мог ли лишить затылок колкой радости побыть мишенью в родимом городе, когда тот обстрельный перекресток Садового с Новым Арбатом, где мог словить он пулю - всего в пяти минутах от Грауэрмана, роддома, где он произошел на свет...До тридцати танцуют рок-н-ролл, играют в преф и объявляют войны. Нас было четверо, еще толстяк-возвращенец из Штатов Боб и друг-миллионер, которого взяли за чудо-технику на жидких кристалах, чтобы смотреть на себя в Си-Эн-Эн - но при первой же пробежке япония выпала на асфальт и захлебнулась жидкостью своих кристаллов. Так мы остались без автопортретов, под хлипкой обороной коммерческого ларька, с банановым ликером, абсолютно неспособным к анестезии сердец. Та же компания, что в студенческие времена на спор штурмовала никчемное посольство Уганды - только тогда был Херес, и не Калашниковы, но бабье лето смумифицировало нас настолько, что даже доги из охраны посла отдали честь, вставая на задние, как разведенные мосты. А теперь были гарь, скрежет, нервы и солнце, слишком здравое для самоубийства. Мы решили слинять на первом же антракте, к тому же тротуары устлали весомые опровержения репортера-карабаховца, что, дескать, бьют холостыми, для острастки. И вот, когда нагрянуло затишье, из укрытия первой возникла она: я говорю, в чем то тенисном, в довольно пыльных, но скорее белых гольфах, и в свежайшем каре стрижки, в позе приема подачи явно искала спутника своего, ибо такое в одиночку по Москве не ходит, существо сверхсметных кондиций, одним наличием бросающее в мильон таких терзаний, что лучше сразу быть импотентом. "Лук!" - перешел на английский толстяк-возвращенец, а карабаховец уже во всю наяривал "Никоном". Она не подкосилась, не подмялась, не упала - она именно рухнула, именно как взорванная с фундамента церковь - снайперская пуля, разрывная, с широким диаметром на выходе распечатала ей аорту. Она рухнула, открыв нам тайну, которая две секунды назад бы вызвала священный трепет, но сейчас только печаль и ужас: покуда мы не некрофилы... Без контекста не обойтись: тот год, тот мятежный октябрь прошел под знаком "Базового инстинкта", триллера с Шарон Стоун - и немало её подрожательниц, чудных на просвет, бороздили проспекты. короче, павшая Либерта оказалась из них, из рискованных, то есть - без исподнего, а может, просто пожертвовала на перевязку раненных или для белого флага?! Тот чердачный охотник в комбезе - конечно, выбирал, конечно знал, что не про него - гремучий порох похоти и ненависти послал патрон. Когда её оттаскивали на обочину, первым делом прикрывали жураву, но вряд ли это теперь поможет: с тех пор так и жить под двумя дулами, под двумя прицелами. Свобода приходит нагая... Свобода уходит нагая...Осиротели персики на рынках , секс ускоряется до первых патрулей: мне не хватило тысячи рублей на шоколад с кокосовой начинкой. Мне не хватило тысячи ночей для той одной, в плохом бронежилете - высокий снайпер в кремовом берете пришил её на склоне мятежей. Теперь тут вечный комендантский час, седой ОМОН прочесывает Пресню и если эта девочка воскреснет - то вряд ли здесь, и явно не для нас... Сергей Юрьенен: Избранные места и годы ищ книги "Фриланс" - Издательство Общества Друзей Селина, Санкт-Петербург, год 2000. Из минирецензии на обложке. ДС - Дмитрий Савицкий - Париж: "... в эту перекошенную эпоху потери всех ориентиров и замутнения языка, Игорь Мартынов прорывается к уцелевшему читателю, защищенный иронией и вооруженный ритмом. Новейшую глухоту он одолевает хрустом битого стекла раздавленных клише. Постмодернизму он показывает фигу и говорит то, что и нужно сказать: - Ты, пост-... Ритм его упругих синкопированных фраз трясет как пригородный автобус - заснуть невозможно. Его закодированные намеки, его веселое хулиганство мелькают светлыми струями в сточных водах новейшей фени. Он понял раньше многих: с постсоветским сапиенсом говорить нужно не на русском, а на смеси беспардонной издевки, китчевых угроз и небритой нежности. Это - объяснение в любви в отягчающих обстоятельствах". 1993-й, конец, Чарльз Буковски ... В тот день, когда в городе ангелов, штат Калифорния, умирал Бук, в московском метрополитене ко мне продрался человек в камуфляже, с черной повязкой на черепе и с одним глазом: - Я - защитник Белого дома, - сообщил доверительно, - ты нравишься мне, хочу подарить тебе свой глаз. - Спасибо, дружище, я подумаю. - Думай скорее, а то другому отдам. Кто-то и думать бы не стал, это же такой почет, а я засомневался: смогу ли, обладая глазом защитника Белого дома, закончить кое-какие дела наверху, а главное вычитать первую на русском книгу Генри Чарльза Буковски, в доме художников, под картиной Васнецова, где издательница в черном мне сказала: "Эту книгу надо обязательно издать... а то мой муж как раз возле Останкино погиб". Были в тот день и другие вещие эпизоды. В "Детском мире" некто в хаки подорвал баллон с черемухой; народ интелигентничал, дескать, все путем, хорошо одна Маня сибирячка зажмурила ноздрю, заорала: "Газы!" - и все разбежались, только с неба камнем голубь упал с нераскрывшимися крыльями, возможно - голубь мира - и никто не сделал искусственное дыхание... потому что умер Чарльз Буковски, а больше некому. Причем здесь этот пруссак с изъеденным лицом, сын молочника, двух лет переселенный в США, обладатель фамилии, которая в русских мозгах застолблена совсем другим персонажем, антиподом ? Причем здесь этот пьющий, блюющий, дезертирующий, проигрывающийся на бегах, очерняющий, сквернословящий... какой еще... курящий поэт глухого подполья? Все подстроено так, чтобы вывести нас из себя - а Чарльз Буковски из себя не вышел, остался в рамках, вечный сквоттер на постое в этом теле двуногом. Пока другие ждали больших событий и великих идей - он ни единой буквой не отступался от лица и памятник себе воздвиг, где каждая опорожненная бутылка скотча в фундаменте. Он весь на виду... боец неневидимого фронта... Поздно уже прятаться, мужики! Смысла нет конспирироваться. Мы все на учете, на крючке, на пушке, данная местность простреливается отовсюду! Чарльз Буковски понятен без перевода, не нуждается в переводе, это то, чем остается литература за вычетом слов. Он перевернул кверху айсберг Хемингуэя, у которого главное скрыто - и никто не утонул, кроме титанов. После общения с Буковским тянет еще пожить, покувыркаться. "И это вы называете литературой?" - пытал Бука агент ФБР, за его дезертирство, за скабрезность и злостную неуплату алиментов. "Делаю все что могу" - отвечал Бук. И никто этого за тебя не сделает. Ты доказываешь себя ежедневно, как аксиому, наперекор жлобству и пафосу. Буковски просыпается в 12.30. Первый стакан - немедленно. Девчонки тут же под рукой: Клара, Пенни, Алиса. Если Буковски приходит домой с открытой раной, не приминет покапать кровью на сковородку, чтоб лучше пекся эскалоп. Буковски ненавидит Деда Мороза. Капля дождя упадет --Буковски плачет. Буковски заплачет - дождь пойдет. Буковски не хочет в армию и сражаться с Гитлером, дезертир. Он ничего не понимает в успехе Фолкнера, Генри Миллера, бейсбола, Шекспира, Чехова. "Война и мир" - самый страшный провал Буковски, не считая "Шинели" Гоголя. Достоевский слишком тяжел. Теннис и оперу можно оставить. Красивые тачки, только мытые. Значки, часы - разумеется. Очень молодой Горький. Лоуренс, Селин - без проблем. Долой варенные яйца! Арто - когда он нервничает. И да здравствует греко-романская борьба! Статуя Буковски дрочащий, напротив Кремля. Буковски и Кастро под кубинским солнцем, на двухместном велосипеде, Буковски сзади, как всегда сачкует, педали крутит Фидель... Буковски - странная птичка в клетке мироздания, тоскует - куда подевалась удача?! И плачет: о фонтаны, о биржи, о человек, о всемогущая полиция, о всемогущее оружие, о всемогущие безумцы и бедные клошары, подыхающие с голоду посреди всемогущий Америки... о Боже, пославший нас на этот правеж... я об одном мечтаю... когда я попаду в тот заоблачный замок бумажного змия, в руки профессиональных ангелов, скажи только одно: ПРОЩАЮ, ПРОЩАЮ, ПРОЩАЮ тебя и всех, живущих на земле... Если Бук чего попросит - дадут. ...Потом знатоки мне сказали, что подарить глаз - значит пристрелить. Все равно спущусь в метро, к тому защитнику, скажу: парень - оставь глаз себе, чтоб было чем читать вот эту книжку... Это Чарльз Буковски... Это настоящий... 8 1994-й, весна, тридцатник Мы - дети местного созыва, мы - гусляры васильевского пуска, звеним, как наканифоленные, только тронь! Но руки прочь! Мы закалялись в одной проруби с Лужковым! Мы прошли профанацию черепа и в ступинских лесах тушили бюллетени всемирного референдума! Мы слыхали, как поют дрозды, они поют так - "ча-ча-ча" и пляшут танго на лаптопах! Так нам ли, под лопанье почек, когда раскрылся бледный пах родной природы, нам ли, страусу подобно, бежать головку склоня, не достроив ни одной гипотенузы, не найдя себе удобства на Земле?! Стоять! Стоять, сказал! Не суетись, зема! Еще наши кровные полотна на корню закупит шведская академия! Еще барон Хуляка и вождь Лябуду во дворцах и темницах посмакуют наши эскизы, малевичи и парцелланы! Лишь дайте срок, хотя бы недельку до второго пришествия - и под нашу музыку будут рожать президентов и диктаторов! И "Три богатыря" стронутся с Васнецова и потекут за три моря, чуя под ногами землю, слыша речи за десять и дальше шагов! О, какой оголтелый холст, это "Девочка на мальчике", эпоха половой зрелости! Избудет ли наутро говядинки от наших пиров? Навряд! Присоединяйтесь незамедлительно! Вгрызайтесь в эту солонину, пропитанную слезами двухсот тридцати пятилеток - о Русь, опять за шеломами еси, а мы - здесь, мы - местные, явились, закаленные в холке, и в руках у нас экстрактор вакуумный, и значит - будем продолжать процесс, нам завещал старик Грауэрман в роддоме номер семь: "Назад дороги нет!" 1996-й, товарищ Юз Где же ты, человеческий фактор? Я точно помню - был. Наш вертолет спикировал на сибирский град Нижневартовск. Ночь, перестройка, молодость и нефть. Артистов из Москвы, агитбригаду, размещают на партийной усадьбе "Кедр", где еще не остыло от четы Горбачевых, даже лунки на пуфиках не зажили. И вот уже вратарь Третьяк пустил по кругу покусать свою золотую шайбу; актриса под москитной сеткой изображает ласточкино гнездо; а когда человек-космонавт развел пятый тюбик сгущеного портвейну, вдруг на стол опал передними секретарь обкома и затянул: "Товарищ Сталин, вы большой ученый, в языкознании познали высший толк" и до упора допел, как провокацию, а потом говорит: "У этой песни анонимный автор, а именно Лёня с третьей буровой, но он в болото с "Магирусом" потонул..." И пошли мы назавтра на те болота, и возложили мы Иван-чай Лёньке Магирусу, как автору песни про товарища Сталина, которую сочинил еще в 1959-м Алешковский Юз. Что характерно: протокол всегда поименный, неофициальная часть - ничейная, как сын полка, как инкубатор. Мужики лучшеют, дамы податливы хохмам, и дольше века длится ночь, и какая разница, кто придумал Луку Мудищева, открыл Америку, изобрел це два аш пять о аш? Кто бы он ни был - он не был жаден... Есть вещи, которыми мы пользуемся как уже при коммунизме, абсолютно безвозмездно - Алешковский, в том числе. А почему? А потому что галстуки всё туже, сидим, как из базальта, страшно отлучиться даже до витру, всё ждем чего-то... то апокалипсиса, то слоновьих дивидендов. Какая-то нездоровая страсть к результатам, процесс заброшен, даже в природе никаких явлений, затмения не практикуются, ни месячных, ни кометы Галея, последний тунгусский метеорит упал на царское время. И литература заткнула обоняние. Где неофициальный персонаж? Который без экспортного глянца, в натуральную, бытовую величину? Акакий, Теркин, Сандро? Некому выслушать простолюдина, ведь не все же здесь мафиози и экстрассенсы, а некому увековечить маленького человека постсоветских лет - о, как он ломится в строку, на битом "Опеле", на конверсионных станках, без КГБ, при баксах - но он счастливый или несчастный, короче - прижизненный. Он скоро захлебнется накипевшим - излить некуда. Довольно уже притворяться, что ты не отсюда, что не умеешь дрынкактын с похмелья на рассвете, что прочитал Макса Фриша и ни разу не зевнул. Сделай без затей, чтоб не остыло в пересказе, чтоб Лёнька в "Магирусе", уходя на дно болот, пропел как лебединую песню! Будь щедрее, товарищ! Все знают вас по именам, никто не помнит, что вы сочинили, то ли делоЮз Алешковский, анонимный автор, человеческого фактора псевдоним. Сергей Юрьенен: 1999-й, Маркиз де Сад "Ты зачем Лермонтова убил?!" - с малолетства, практически сызмальства пришлось мне отдуваться за стрелковое мастерство своего пращура. Уж я помыкался по черным спискам, по гулагам генофонда! Уж я поел черствый мякиш персоны нон-грата! Со мной якшались Дантес и Фанни Каплан, нарком Жданов катал на лимузине до звезды и Лубянка почти не пытала - живого места не было и так. Бобок не бобок, но знаю зло не понаслышке. И со всей ответственностью, как спец говорю: тогда было проще нагадить так, чтоб на века, чтоб детей до восьмого колена тобою пугали. Всего делов: сыпанул понюшку стрихнина в стакан Амадею - вот и путевка в бессмертие! Теперь не то. Слишком много умеющих отравлять. Никто не может сочинить сороковую. Такой перекос. На одной шестой с названьем кратким "Русь" возобладали злые. В консерватории и по вещанию - сплошной Сальери. Паломнический тур на родину Дантеса, где его потомки в артишоковых кущах расстреливают чучело нашего всего на бис. Университет миллионов звал меня читать лекцию "Как попасть в Лермонтова", у входа балерины и пентхауз требуют автограф. Нефтяной магнат учредил премию имени меня. Вчера живодеры - сегодня герои! Вчера Марат друг народа, сегодня - брюхом на пику и бросят в останкинский пруд кормить голодных водолазов! Образовалась нездоровая тяга к сатанизму, Вельзевулу, Люциферу. "Мама, я киллера люблю, мама я за киллера пойду". Если ты не Чекатилло, оставь надежды на рейтинг! Если не сидел минимум трижды - на выборы не суйся, не смеши людей! В президенты захотел?! А что ты для этого сделал? Расстрелял несчастных по темницам?! Распорол дыроколом уши меньшинств?! Чем злей и хуже - тем больше шансов на деньги и власть. Такая была у нас злобища. Буквально до этой весны. И вдруг во что-то уперлась недобрая тенденция. Вроде бы все как всегда: компроматы гнусавят; свирепствуют некрофилы, педофилы, зоофилы... А народ не реагирует с восторгом. Казалось бы?! Вот издали маркиза де Сада, энциклопедию перверсий и извращений, причем в ордена Трудового красного знамени издательстве "Детская книга", именно как завещал автор: "Мать предпишет чтение этой книги своей дочурке". И что? Лежит основоположник на всех лотках, мама дочурку умоляет - "почитай!", а та кочевряжится - "Надоело про флагиллянтов и маньяков, хочу про алые паруса и маленького принца!". Обожрались скверны... В атмосфере новые идеи: жениться, зашиться, родить, посадить сады, написать что-нибудь - да хотя бы сороковую... И может быть, уже не убивал я Лермонтова. 2000-й, август, десять лет спустя Экстремальный отрыв... чека выдернута... бьют струи прямо в интерфейс... коэффициент жесткости вот-вот иссякнет... Но назад дороги нет! Он уже начал, он уже пишет! Какая шум и ярость в каждой ижице! Мало кто помнит те недюжинные времена, когда его профессия была мечтой и целью молодых сердец, когда чтобы им стать, ехали эшелонами, терпели слякоть, нужду и перебои водоснабжения. Был конкурс по семьсот на место и прочий ажиотаж, чтоб заниматься этим сверхопасным делом. Потому что он - впереди, на острие, без парашюта и без права облажаться. Он все увидел, все обнюхал, владеет боевым искусством, может своими руками пускать под откосы поезда, разводить мосты и строить будущее, не отходя от настоящего. А кто летит на вертолете над тайгой, внося огрызком важные пометки? Кто перемазывшись даже гуще, чем сам шахтер, спускается в забой практически с одним блокнотом? Без кого немыслимы ни снега Килиманджаро, ни архипелаг ГУЛАГ, ни ночь в Лиссабоне, ни люди, годы, жизнь? Он - как вершина рода человеческого, как один за всех, универсальный герой, больше, чем бэтмэн, восьмой, дополнительный день творения. Да, это он - писатель. Легальный способ прожить сто жизней и остаться на века, как последняя инстанция. На равных с Богом, властью и народом. Но это не тот современный дохляк-словесник, который двигает буквами ради текста, ради сочетания морфем и фонетического братства. Который не знает жизни и не хочет знать, не сплавлялся на барже, не стоял со всеми у мартеновской печи, не вживался в образ до полной потери себя. Какое тут уж уважение к писательскому труду, когда далеко не каждый современный скриптер способен починить трансмиссию или сделать руками операцию на человеке, на себе, хотя бы базовый аппендицит? Слово потеряло вес, не обеспечено золотым запасом биографии, не пропитано потом, кровью, выделениями других желез. Оно слишком легко теперь достается, слово. Потому и не стоит. За такое не посадят, не убьют, не пригласят в правительственную ложу. Такое даже читать не станут! И не читают уже... Был другой - был настоящий писатель. Потому что все-таки настоящему писателю требуется настоящий читатель. Настоящий человек нужен для повести о нем. Большой литературе - большая жизнь. Но жизнь начинает увиливать... Читатель ленится соответствовать герою... Шахтер не хочет быть шахтером... Писатель экономит душевные порывы, время; зачастую пользуется фактурой "сэконд хэнд", не пропитывая личным... И выясняется пресволочнейшая штуковина - литература уже не есть инстанция, ее не слушают ни небо, ни земля. Никто не ценит просевших почек и пупочной грыжи, заработанной на отгрузке большой словесной руды. Ненастоящие писатели, ненастоящая жизнь. Какая есть, ничего не попишешь... Сергей Юрьенен: Игорь Мартынов, московский писатель и журналист, представил в Экслибрисе свою книгу "Фриланс: 10 лет на Свободе". Издательство Общества друзей Селина, Санкт-Петербург, год 2000-й. В передаче прозвучали песни автора. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
