Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Когда дерево было Богом: Новогодний радиоочеркАвтор программы Александр ГенисВедущий Иван Толстой Понятно, что в конце года главным предметом обстановки вашей квартиры становиться елка. Раньше она у нас дома называлась новогодней, сейчас уже мы привыкли звать ее рождественской. А это означает, что стоять у нас ей приходится дольше, чем у соседей. Если те выбрасывают елку сразу после рождества, то мы под одним деревом отпразднуем и рождество, и Новый год, да еще и старый Новый год - 13 января. То есть, нам нужна елка особая, выносливая, чтоб хватило чуть ли не на месяц праздников. Конечно, проще всего обзавестись всем необходимым на ближайшем перекрестке - в рождественские дни праздничным товаром торгуют повсюду. Но это было бы слишком просто. Куда интереснее, дешевле и надежнее покупать елку на специальной ферме. После двух часов езды по шоссе, вы сворачиваете на маленькую пеннсильванскую дорогу - и сразу, без перехода, оказываетесь в сельском раю. Не зря этот штат славится своими аграрными пейзажами. В Нью-Йорке одна слякоть, а здесь - снег лежит, пруды ледком покрылись, кругом добродушные пейзане. А чтобы эта мирная картина приобрела праздничный вид, все телеграфные столбы украшены фонариками, лентами и венками. Елочная ферма представляет собой смесь леса с парком: бескрайное поле, усаженное деревьями разного возраста и, кстати, разных пород - у каких хвоя длиннее, у каких окраска интенсивнее. Хозяева вам вручают пилу и отправляют на охоту за самой красивой елкой. Любая из них выглядит прекрасно, но раз есть такой выбор, вы начинаете привередничать. То она не круглая, то не густая, то ствол кривой. Короче говоря, два часа мы бродили по лесу, пока не остановились у последнего дерева, дальше уже шли поля. Отсюда тащить добычу надо было с километр, но так уж устроен человек: чем больше трудностей, тем слаще результат. Спиленную елку засовывают в хитрую машину, которая превращает дерево в аккуратную упаковку. Теперь ее можно привязать на крышу и ехать домой. Однако традиция требует по пути остановиться в баре, так и хочется назвать его постоялым двором, куда все заходят, чтобы выпить чего-нибудь горячительного и посидеть у камина. Паркинг перед баром сплошь уставлен машинами и на крыше каждой - связанная елка. Как будто и в самом деле охотники собрались. Только вернувшись домой, мы поняли, что натворили. Выбирая елку, мы, естественно искали самую большую. Но одно дело, когда дерево растет в лесу, под открытым небом, а дома-то - потолки. Мало сказать, что наша елка оказалась огромной, она просто вытеснила нас из гостиной. Теперь мы обречены делить с ней жилое пространство - ходить бочком, телевизор смотреть стоя и гостей принимать на кухне. Зато мы убеждены, что из тех 34 миллионов деревьев, которыми в это рождество украсили свои дома американцы, наша елка - самая роскошная. И стоять она может хоть до весны. К тому же - никакого вреда природе. На место спиленного дерева сажают новое, которое уже через шесть лет будет готово выполнять свои праздничные функции. То-то я не слышал, чтобы в Америке, кто-нибудь жаловался на экологический урон, который наносят природе рождественские традиции. Елочные фермы позволяют найти выход из положения: деревьев на всех хватает, так что никому не приходится обходиться в праздничную ночь пластмассовым суррогатом. И в этом году, по давно заведенному в нашей семье обычаю, наши новогодние торжества начались в открытом поле задолго до празднества и далеко от дома. По дороге к елочному полю вас встречают первые признаки местного промысла: на бельевой веревке сушатся колпаки Санта-Клауса. Отсюда уже не заблудишься - дорогу украшают неоновые крендельки. Сразу за последним - триста акров елок, которые здесь называют "рождественскими". На самом деле Рождество - антитеза Нового года. Одно несовместимо с другим, как грамм с метром. Рождество отмечает разовое событие, ознаменовавшее выход человека из природы в историю, причем - священную. Распрямляя время, Рождество переворачивает часы, чтобы высыпавшийся песок обнажил дно страшного суда. Конец придает смысл пути и освещает его начало. За рождественским столом мы отмечаем день рождения времени; за новогодним - его похороны. В последнюю ночь года время умирает, словно змея, подавившаяся собственным хвостом, а над его трупом мы возводим пирамиду украшенной елки. Она стережет свою жертву, чтобы время не сбежало в вечность, а проросло, как зерно. Рождество - это смиренный Новый год, укрощенный и безвредный, как медведь на фантике. Но Новый год остался собой, сохранив свою нецивилизованную архаическую природу. Праздничная елка, как и сам Новый год, не имеет отношения ни к Рождеству, ни к его обстоятельствам. На жарком Востоке вечнозеленое дерево, вроде пальмы - не исключение, а правило. Лишь в голом лесу Севера ель поражает, как одетый в бане. Отправляясь к ней на поклон, мы следуем обычаю более древнему, чем кажется. Когда лес служил первым храмом, богом в нем было дерево. Неразрывное сочетание корней, ствола и кроны - прообраз космической оси, протыкающей прошлое, настоящее и будущее. Молясь мировому древу, человек не сотворил, а нашел себе кумира в священной роще. Поэтому так дорого расплачивались те, кто решался оскорбить его действием. Так, у германцев всякого, кто сдирал кору стоящего дерева, ждало наказание, которое мог бы придумать начитавшийся Сорокина "зеленый". Бесстрастный хронист свидетельствует: "Преступнику вырезали пупок и пригвождали его к той части дерева, которую он ободрал; затем его вертели вокруг дерева до тех пор, пока кишки полностью не наматывались на ствол, чтобы заменить засохшую кору дерева живой тканью человека". Из всех деревьев именно ель стала эмблемой леса, ибо оно всегда равна себе, не только летом, что не фокус, но и зимой. Будучи родовым понятием, елка представляет дерево вообще. Как яблоко или Пушкин, она первой приходит в голову и последней уходит из нее - обычно на похоронах, которые принято украшать свежим лапником. Считается, что ель, как свидетель вечности, дает покойнику пример бессмертия, а если у него с этим все-таки не получится, то своими смолистыми эманациями она хотя бы подольше сохранит тело от разложения. Этим объясняется соседство елей с мавзолеями. Пеннсильванский ельник - наша священная роща. Но в отличие от предков мы поклоняемся деревьям не у них дома, а у себя, и не живым, а мертвым. Поэтому прежде, чем обрядить свою елку, мы обрубаем ей корни. От этого она становится не такой вечнозеленой, но убитая стоит все же дольше купленной. Как я уже говорил, найти подходящую елку не легче, чем жену. В толпе себе подобных они все соблазнительны, но стоит принять решение, как другие кажутся лучше твоей. Так и бродишь, как вор в гареме, пока ранние сумерки не решают дело, и ты, тыкая пилой в первую попавшуюся, оправдываешь ее тем, что любовь - не причина союза, а его результат. С елкой предстоит прожить так долго, что в этом нельзя не убедиться, особенно, когда накопятся воспоминания о двойном наборе наших семейных праздников - от Григорианского Рождества до Юлианского Нового года. Овладеть елкой проще, чем выбрать: несколько энергичных движений - и она твоя. Хваткие юнцы засовывают поверженное дерево в похожую на мясорубку машину, оттуда она выходит спеленатая, как сумасшедший. Остается привязать елку к машине и отвезти домой добычу, где, развязав путы, ты понимаешь, что наделал. Злорадно расправляя зеленые лапы, елка захватывает весь дом, являя свои подлинные размеры, о которых никто не догадывался, пока она жила на воле и крышей ей служило небо. Теперь, беря реванш за пережитые в девичестве унижения, елка всех заставляет ходить по стенке. Отовсюду выпирая, она даже стоя в углу, оказывается в центре. Вокруг себя елка очерчивает магический круг, попав в который быт перестает быть прежним. Под елкой невозможно ругаться и спать без сновидений. Вильям Похлебкин, великий знаток символики, а не только кулинарии, удачно заметил, что в отличие от другой геральдической флоры - дуба, лавра и оливы, ель не бывает искусственной. Дубовый венок можно сделать из золота, оливковый - из мрамора, лавровый - из жести, но чтобы елка сохраняла свои чары, она должна пахнуть. Правда, из скупости, на юге, или спьяну новогоднюю елку заменяют хлорвиниловой, пальмой или сосной, но это все равно, что пить желудевый кофе и обниматься в перчатках. Свежая елка сводит с ума смоляным запахом, заражая домашний воздух диким духом. Любить ее можно, но жить с ней, как Печорину - с Белой, нельзя. Чтобы сделать совместное существование возможным, елку смиряют кандалами игрушек. У нас их - полгаража. Дело в том, что когда четверть века назад мы отправились на Запад, у нас был самый странный багаж во всем эмигрантском поезде. Послушавшись бывалых путешественников, которые, как выяснилось, к сожалению слишком поздно, преувеличили свою бывалость в несколько тысяч раз, мы вложили капитал в неподъемный набор слесарных инструментов, пользовавшихся - по не менее преувеличенным сведениям - повышенным спросом в транзитной Италии. Обеспечив себя материально, остальную часть багажа мы отвели елочным игрушкам, чтобы они грели душу на холодной чужбине. Но не успели мы еще до нее добраться, как первая часть багажа смешалась со второй - с непоправимыми для последней последствиями. Оставшись без игрушек, мы принялись собирать их заново с ностальгическим усердием - теперь их столько, что под них не найти елку. Затоварив праздники, мы вышли из положения, сделав их разноцветными. В грустный год елку украшают синие игрушки, в глупый - зеленые (масло масленое), в богатый - золотые, в русский - красные, а в польский - бело-красные. На этот раз, разменивая новое столетие, мы решили одеть елку в серебро, сочтя Серебряный век лучше Золотого. Согласно Гесиоду, который первым присвоил истории металлические клички, серебряное поколение открыло старость. В Золотом веке все умирали, как перегорают электрические лампочки, - в расцвете сил (что, если вспомнить Пушкина и Лермонтова, похоже на правду). Впервые узнав седину, люди открыли мудрость и, как добавляет Овидий, - четыре времени года:
"Сроки древней весны сократил в то время Юпитер, По-моему, этого уже достаточно, чтобы предпочесть серебро золоту. Когда Марк Твена спросили, по какой причине он переехал из теплой Калифорнии в холодный Коннектикут, писатель привел не одну, а четыре причины: весну, лето, осень и зиму. Помимо ноябрьского инея, январских снежинок и мартовских сосулек, у серебра есть и другие достоинства. Ему свойственна почтенная второсортность: Гайдн вместо Моцарта, красная икра вместо черной, Селигер вместо Крыма. По старомодному нерасторопное, оно напоминает того неудачника, что даже на конкурсе дураков занял второе место. Но есть в серебре и благородство уступчивости, и добродетель умеренности и смирение мудрости. Стоя на пороге всякого совершенства, оно ведет себя, как всем бы следовало: пропускает лучших, не уступая худшим. Своим матовым величием оно иллюстрирует совет Лао-цзы: будь блестящим, но не слепящим. К елке, впрочем, это не относится: и в серебряном наряде она сверкает, как в золотом. Поскольку Новый год - праздник с тевтонским акцентом, самую знаменитую елку следует искать у Гофмана в "Щелкунчике": "Большая елка посреди комнаты была увешана золотыми и серебряными яблоками, а на всех ветках, словно цветы или бутоны, росли обсахаренные орехи, пестрые конфеты и вообще всякие сласти. Но больше всего украшали чудесное дерево сотни маленьких свечек, которые как звездочки, сверкали в густой зелени, и елка, залитая огнями и озарявшая все вокруг, так и манила сорвать растущие на ней цветы и плоды. Вокруг дерева все пестрело и сияло". Гофманская елка с цветами и плодами, в кроне которой запутались мерцающие звезды свечек, напоминает напольный макет мироздания, домашний рай из набора "Сделай сам". Как и положено райским кущам, здесь царит вегетарианство, мешающее украсить елку, например, сосисками (хотя это пришлось бы по вкусу нашему коту). Из съестного на елку идет то, что растет: мандарины, конфеты, яблоки и - наряднее всех - завернутые в серебряную фольгу грецкие орехи. Их морщинистый мозг прячет такой крепкий череп, что сразу понятно, зачем щелкунчику зверские челюсти. Всегда готовый к зловещим подвигам, он приоткрывает сокровенный смысл святок по Гофману. Все прекрасное у него - либо заводное, как часы, либо деревянное, как щелкунчик, либо съедобное, как леденцы. Зато все живое - омерзительно, как мыши, которые грызут кукольный мир, наделенный вечной, а значит мертвой жизнью. Новый год, - говорит нам эта страшная сказка, - темный праздник. Не зря мы отмечаем его дремучей зимой и глухой ночью, пока спит земля и природа. Как все значительное, он связан со смертью и напоминает ее. Не зря главные здесь дети: ведь к небытию они ближе взрослых. На эту - столь простую, что и не заметишь - истину, твердо указал Мандельштам:
О, как мы любим лицемерить, Пряча от себя инфернальную подоплеку, мы, тем не менее, собираем елку, как скифы - курган. Сюда идет все, что может пригодиться в будущей жизни: сахарные домики и деревянные лошадки, румяные плоды и стеклянные ягоды, ватные ангелы и кружевные снегурочки; то есть - еда, жилье, слуги и средства передвижения. Последнее украшение елки - ее материализовавшийся дух. Устроившись в ее ногах, Дед Мороз сторожит праздник и олицетворяет его. От других красных дат Новый год отличается тем, что он не поддается разоблачению, мистификации, профанации. Он не уступает позорящему насилию прилагательных, как это, скажем, случилось с крестинами после того, как они стали комсомольскими. Если годовщины вождей, государств и режимов жмутся к выходным, как двоечники, то Новый год не переносится - никуда, никогда, ни за что. Служа источником календарю, он не считается с похмельем, а служит его причиной. Сила Нового года в его непоколебимом постоянстве. Укорененный в мерной смене дней, он - гарант того высшего порядка, что просвечивает сквозь хаос обыденной жизни и освещает ее. Мир непознаваем, пути неисповедимы, будущего нет, но есть Новый год, и нас греет уверенность, что, где бы он нас не застал, мы встретим его бокалом. Добровольное рабство стоит свободы. Сдавшись календарю, мы обмениваем анархическую волю произвола на дисциплинированный азарт игры. Прекрасно понимая смехотворную условность ее правил, мы не смеем их нарушить, потому что они составляют и исчерпывают игру: если в футбол играют руками, то это не футбол. В седьмой книге своих "Законов" Плутарх писал: "Человек - это какая-то выдуманная игрушка бога, и по существу это стало наилучшим его назначением". Мы следуем ему лишь тогда, когда вышедший из елки дух торжества переносит нас в запредельную реальность праздника, где атеизм без берегов смыкается с религией без веры. Этот древний культ ничего не требует и ничего не обещает, кроме того, что дает: внерассудочную и бескорыстную радость новогодних ритуалов. Ритуал - это игра в порядок. Его нерушимость держится на необязательности. Он лишен смысла, но полон значения. Участвуя в новогодней литургии, мы помогаем свершиться космическим переменам даже тогда, когда в них не верим. Все, что мы делаем истово, но не всерьез, обязательно, но понарошку, зная, когда, не зная, зачем, называется суеверием, но является первой, предшествующей всем другим верой. О ней писал Баратынский:
Предрассудок, он обломок Но раз в году этот мертвый язык оживает в новогоднем тосте. Булькает водка, шипит шампанское, взрываются хлопушки, осыпая салаты конфетти, и мы торопим секундную стрелку приближающую себя к 12-ти, а нас к смерти, чтобы восторженно приветствовать священный миг за то, что он, ничем не отличаясь от остальных, позволяет нам участвовать в мерном шествии вселенских ходиков. С Новым годом! |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
