Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
О странностях любвиАвтор программы Александр ГенисВедущий Иван Толстой Есть в мире предметы, которые, выполняя самые прозаические утилитарные функции, в то же время содержат в себе некую тайну. К таким странным вещам относятся, например, часы. Каждый умеет ими пользоваться, во всяком случае, до тех пор, пока не начнет задумываться о природе времени. Но уж если до этого доходит дело, то нас не может не потрясти это незатейливое устройство, которому подчиняется такая загадочная и серьезная штука, как время. Календарь, отдаленный родственник часов, - еще хитрее. Вот он - висит на стене и даже не тикает, но попробуй не подчиниться его диктату, сразу схватишь простуду. Впрочем, подчинение календарному распорядку, как любому разумному закону, скорее приятная необходимость, чем тяжелая обязанность. Можно, конечно, в декабре щеголять флоридским загаром, но мудрость, приобретаемая с возрастом, советует не перечить временам года. Как сказал по этому поводу Гиляровский: "Кто же станет есть белорыбицу с мартовским огурчиком в августе". Самые отчаянные анархисты вынуждены превращаться в рабов ритуала, если они не хотят остаться без праздника. Однако рабство, как любые добровольно взваленные на себя обязанности от супружества до коллекционирования марок, не приносят с собой горечи. Напротив, послушно смешивая ингредиенты обычной жизни с особым настроением, мы выжимаем из праздника, из рядового дня вроде среды, на которую в этом году выпадает Валентинов день, праздничные чувства. Отмечая Валентинов день, я привык каждый год делиться со слушателями мыслями о странностях любви, вспоминая известную сцену из поэмы Ерофеева: "У нас тут прямо как у Тургенева, все сидят и спорят про любовь. Давайте и я вам расскажу про исключительную любовь и про то, как бывают необходимы плохие бабы. Давайте, как у Тургенева: пусть каждый чего-нибудь расскажет". То ли мир создал нас по своему подобию, то ли мы его. Но вышло так, что основным параметром Вселенной является парность - то не может существовать без этого. Верхнее нуждается в нижнем, правое в левом, бытие в небытии и мужчина в женщине. Половые признаки - частный случай дуальности, благодаря которой все на свете можно назвать им или ею - янь или инь. Мир возможен лишь потому, что за внешней симметрией он скрывает тайную асимметрию, которую мы прячем под трусами. Дуальность мироздания питает нашу жизнь, давая ей незнакомую для многих устойчивость. Ее-то мы и лишаемся всякий раз, когда в утопическом раже беремся обойтись сладким без горького, правдой без лжи, реальностью без иллюзий и жизнью без смерти. Космическая арифметика отличается от обыкновенной. Отнимая у двух одно, мы получаем не единицу, а ноль. Разъяв пару, остаемся ни с чем. Как всегда, вычитание приводит к фантастическим результатам. Оно создает химерический пейзаж. Существующий как лента Мебеуса - вопреки природе. В двадцать лет я решил жениться. Как водится, одна крайность повлекла за собой другую. В поисках заработка я оказался в пожарной охране, где на протяжении двух лет проводил каждые четвертые сутки в сугубо мужской компании. Примостившаяся у заводского забора, пожарка состояла из двух комнат без окон. В первой стоял неработающий телевизор. Во второй - стол для игры в домино. Вдоль стен тянулись топчаны, но я предпочитал жить в гараже вместе с нарядной пожарной машиной. Воздух там был холоднее и чище. Зимой я бинтовал поясницу шарфом, надевал кирзовые сапоги, застегивал пальто, поглубже нахлобучивал ушанку и укладывался на санитарные носилки, украденные с машины скорой помощи, которую выпускал охраняемый нами завод, когда ему хватало деталей. Даже в Новый год я предпочитал мороз коллегам, и жалел только о том, что приходилось снимать варежки, чтобы переворачивать страницы. Но даже в таком виде я превосходил остальных нормальностью. Я приходил сюда из дома и на время. Им идти было некуда. Пожарка не заменяла дом, а была им. Я рвался наружу, они - внутрь. Их нельзя было прогнать с работы, и когда кончалась смена, они прятались в сортире, чтобы провести лишний час в тепле и уюте. Разумеется, все они были безнадежными алкоголиками. Но я так и не понял, была ли водка причиной их жизни или ее следствием. Больше лживых патологических глубин меня волновала честная поверхность жизни, говорящая точным языком антуража. Все это напоминало Беккета. Нас окружали либо сломанные, либо лишние вещи, но каждая из них играла незаменимую, как нота, роль в этой драме абсурда. Полоумный телевизор, например. Говорил, но не показывал. Физический недостаток придавал аппарату неожиданную значительность, которой решительно недоставало его программам. Поскольку природа телевизионного текста не терпит описательности, мои пожарные компенсировали слепоту экрана воображением. Это придавало пикантность даже дневнику социалистического соревнования. Пытаясь внести лепту в общий досуг, я починил телевизор. Попросту повернул ручку яркости. К следующей смене ее оторвали с мясом, а я научился обходиться без топчана. Товарищи мои тоже редко им пользовались. Они проводили ночи там, где их оставляло вакхическое вдохновение - в шкафу, на полу или за столом, который считался самым ценным предметом обстановки. За ним даже не ели. Застеленный свежей газетой стол служил полем боя. Домино - бесстрастная, как азбука Морзе, вязь точек, призывающая к сухому союзу продолговатые костяшки. Их цепочки ограничены строгими, как в химии, законами валентности. Зато во всем остальном они беззастенчиво случайны и причудливы. Втыкаясь штепселем в розетку, домино ветвится, не принося плодов. Высокая в своей бескорыстности игра шла без денег и прерывалась только измождением, вызывая попутно такие чувства, которые в нас будят самые темные страсти тела и самые светлые души. Подобно многим культам, связанным поклонением козлу, домино разыгрывает мистерию любви, но однополой. Этим оно отличается от карт, где жовиальная кутерьма дам, королей и валетов напоминает о свальном грехе, а иногда и ведет к нему, как это случается в покере с раздеванием. Если карты - схема жизни, то домино ее перверсия. Именно потому оно так тесно вписывалось в устройство пожарной службы. Путь сюда вел в обход всякой нормы. В отличие от монастыря, тюрьмы и казармы, здешняя мужественность не допускала исключений. Женщина - якорь в болоте, волочась по тине, она оттягивает крушение. Потерпев его и оказавшись на дне, пожарные вышли с другой стороны. Опустившиеся мужчины, как ангелы, теряют способность грешить. Они скорее боятся женщин, чем мечтают о них. Из желанного объекта обладания, женщина становится источником карательной власти. Продавщицей, санитаркой, вахтером... Истребив женское начало, пожарные создали безоговорочно импотентный пейзаж, в котором не осталось места природе. Как в платоновском государстве, здесь царил незамутненный чувствами разум. Он мешал им желать невозможного и делать лишнее. Они так мало ждали от окружающего, что ему не удавалось им в этом отказать. Лучше всего эту уникальную ситуацию описывает фраза того же Беккета: его поселившийся под перевернутой лодкой герой признается читателю: "Что же касается моих потребностей, они сократились до моих размеров, а с точки зрения содержания сделались столь утонченными, что всякая мысль о помощи исключалась". Разделение полов в нашей пожарке достигло того редкого уровня, когда одна половина не только обходилась без другой, но не признавала в ней человека. В этом была своя логика. Женщина не совместима с аскезой, ибо она не только жаждет собственности, но и является ею. Требуя заботы и охраны, женщина придает то оправдание природе, в котором ей напрочь отказывали мои коллеги. Дело в том, что спрятавшаяся в нас природа интересуется исключительно воспроизводством. Люди для нее -энергоносители, вроде бензина. Занятая собой жизнь следит за своевременной передачей эстафеты, маскируя коварство любовью и похотью. Отказавшись примериться с коренным условием нашего существования, пожарные добились того, что алкоголь вымел из них все инстинкты, кроме самосохранения, заставлявшего их сдавать бутылки. Борясь с плотью, они искореняли в себе плодородие самыми изобретательными способами. Помимо очевидного в дело шел очищенный на сверлильном станке клей БФ, разведенная зубная паста, хлеб, пропитанный гуталином, вымоченное в тормозной жидкости полотенце и, конечно, политура. В морозные дни ею поливали подвешенный ломик, посторонние примеси прилипали к железу, повышая градус того, что стекало. Глядя на меня с высоты своего изощренного опыта, они делились бесстрашной мудростью: вас, студентов, пугают метиловым спиртом, вам говорят, что от него слепнут, но ведь не все. Впрочем, меня тогда не занимала экзистенциальная диалектика, толкавшая человека за грань произвола. Голос природы лишь начал мне петь серенады, к которым давно были глухи мои наставники. Освободившись от всего, что мешало домино и выпивке, пожарные ненавидели живое, и истребляли повсюду, где оно еще встречалось. Саженец березы поливали кипятком, на куст сирени, чудом пробившийся сквозь колючую проволоку заводской ограды, ушел последний огнетушитель, что касается клумбы с Терешковой, то на нее мочились до тех пор, пока завядшие гвоздики исказили лицо героини на цветочном портрете. Презирая естественное, пожарные млели от механической жизни и глядели с завистью на конвейер позволявший размножаться не раздеваясь. Привыкнув спать одетыми, они месяцами не снимали штанов. Наше форменное галифе, в котором я из хитроумия ходил сдавать экзамены, надежно укрывало пожарных от их тела. Оно претило им, как всякая органика, не смиренная бутылкой. Еда считалась естественным отправлением, и ей доставался метаболический минимум внимания. Выпивая без закуски, чтобы сильнее стукнуло, пожарные ели по одиночке, стоя от отвращения. Отдавая предпоследнюю дань природе, они пользовались самым компактным продуктом - плавлеными сырками. Трех хватало на всю смену. За два года я достаточно освоился с мужским пейзажем, чтобы с уважением оценить его гордый вызов жизни. В угрюмой пустоте нашей пожарки мне виделись сухие ландшафты столь уместного в данном контексте Марса. Я не раз любовался его панорамами в рижском планетарии, и планетную пустыню расцвечивали как раз те бурые цвета, которые окрашивали лица моих коллег несходящим кабацким загаром. Этот мутный багрянец лампадой рдел под каской, напоминая, как о том огне, что сжигал их изнутри, так и о том, с которым мы боролись в рабочее время. Труднее всего пожарное ремесло давалось начальнику караула. Он вел журнал происшествий, отсутствие которых ежедневно скреплялось подписью. Толстая амбарная книга считалась символом власти и хранилась в столе рядом с домино. Так продолжалось до тех пор, пока как-то ночью нас не навестило начальство, затеявшее сдуру проверку. Сигнал тревоги поднял на ноги только меня. Остальные не стали беспокоиться. На память о себе гости оставили лаконичную надпись: "Караул пьян, завод беззащитен". Утром выяснилось, что стереть пятно с нашей репутации не было никакой возможности, ибо все страницы книги были тщательно пронумерованы. Журнал бросили в выгребную яму, что значительно упростило пожарное дело всем, кроме меня. Как самый молодой и по их меркам непьющий, я по-прежнему был топорником и работал с рукавом, который профаны называют брансбойтом. Один конец этого брезентового хобота накручивался на гидрант, другой следовало держать пустив по спине широко расставленными руками. Водяная струя нагнетаемая насосом способна развить давление в 12 атмосфер и перерубить балку, не говоря о человеке. С ее силой я познакомился на практике, когда дежурил в лакокрасочном цехе. Зачитавшись Гончаровым, я не сразу обнаружил возгорание, а когда мне на него недвусмысленно указали рабочие, поторопился направить рукав на потолок, но попал в сварщиков. С лесов они послетали, как утки в тире. Огонь залили из ведра только после того, как меня удалили с территории. Несмотря на фиаско, я не разлюбил пожарных и любуюсь их работой каждый раз, когда представится случай. Боясь накликать беду, я не берусь назвать пожар красивым, скорее он прекрасен своей смертоносностью, как всякий парад стихий. Огонь, конечно, мужчина - не умея рожать он производит бестелесное: свет, тепло, тени. Вспыхивая от смехотворно-ничтожной искры, он вздымается в одно мгновение, но и опадает, как только исчерпает возбудившую его материю. Живя по другим правилам, огонь подчиняет своей астральной природе нашу трезвую физику. Присутствие пламени не материально, но бесспорно, как сновидение. Огненные языки подражают зыбкой архитектуре сна. С помощью дружественной стихии - ветра - пламя строит свои воздушные замки. Красивые, опасные и недолговечные, как все создания духа, они искушают нас убийственным обаянием. Огонь ведь творит наоборот, не создавая, а уничтожая. Он расплетает ткань бытия, завершая ее существование величественным фейерверком. Пожар - апофеоз траты. Бесцельный, как искусство, он живет в столь яростных порывах, что кажется непобедимым. Но нет такого пламени, которое бы не одолела вода, дожидающаяся своего часа, чтобы залить головешки. Лицемерная мягкость и бескрылая приземленность воды всегда возьмут верх, потому что сама она, в отличие от огня, стремиться вниз. Разнонаправленность этого движения делает немыслимым брачный союз двух стихий. Однако подлинная гармония и не похожа на головоломку, разнятую на специально подогнанные части. Истинная целостность не составляется, а рождается их оксюморона. Только соединение несовместимого производит плодотворный взрыв, способный превратить два в одно и создать Вселенную. Пожарные - профессиональные сводники. Они способствуют соитию двух стихий, ни в чем не похожих и именно потому дополняющих друг друга. Пожар, впрочем, был не причиной, а поводом нашего пребывания на работе. Окончательно это выяснилось, когда завод сгорел, пока я был в отпуске. Рабочим удалось спасти в дым пьяных пожарных, но больше я их никогда не видел - только во сне - хотя я наяву думал о них чаще, чем о тех, кто достоин вроде большего внимания. Теперь я объясняю настойчивость этих воспоминаний тем, что мне довелось посетить уникальный мир, из которого вычли женщин. Китайцы, которым мы обязаны вечному танцу янь и инь, считали людей парами. Лишь соединившись, мужчина и женщина образуют человека. Одинокие особи, как дроби, возможны в арифметике, но не в жизни. Тот факт, что я провел с ними два года, лишь утвердил меня в этом мнении. Мои пожарные одушевляли парадокс. Пребывая в бытийном вакууме, они вели жизнь, лишенную онтологического основания. В этих неземных координатах разворачивалась драма иного, нечеловеческого существования. Ее сокровенная острота напоминала о тех переживаниях, которыми дарят нас пиитический экстаз и беспробудное пьянство. Поклоняясь естественному, мы не нуждаемся в религии, но всякий невозможный пейзаж отдает потусторонним и дразнит мыслью о боге. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
