Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Беседа с Ниной Аловерт. К столетию Н.П.АкимоваВедущий Иван ТолстойИван Толстой: Наша тема - столетие Николая Павловича Акимова, выдающегося режиссера и художника. Гость нью-йоркской студии - балетный фотограф, драматург и прозаик Нина Аловерт. Нина, я все правильно про вас сказал? Нина Аловерт: Спасибо, даже очень много. Иван Толстой: Нина Аловерт работала в Ленинграде вместе с Николаем Павловичем Акимовым. Нина, сейчас многие уже и не слышали этого имени. Что это была за фигура? Нина Аловерт: Николай Павлович Акимов был совершенно уникальный режиссер и художник театра и вообще личность в театре, которая как-то в последнее время не то что забыта, а уведена в тень по злому или не злому умыслу. Тут причины уже не важны. Я очень рада, что сейчас в Петербурге все оживились, празднуют столетие со дня его рождения и в Строгановском дворце будет выставка его портретов и эскизов к спектаклям, и Театр Комедии, который он создал, и бывший Театр Ленсовета, Открытый театр, кажется, теперь, когда-то называвшейся Новым, где он когда-то работал, делают спектакли в честь Акимова. Говорят, что Александр Белинский написал спектакль целый, где даже тень Акимова участвует, но не могу сказать. Те, кто в Петербурге, те увидят, а мы услышим потом. Николай Павлович Акимов родился в Харькове. Но это деталь его биографии, которая не имеет к его творчеству никакого отношения. Он был настоящий петербургский интеллигент в самом старом, высоком значении этого слова. Он окончил Открытую студию в Петербурге, учился у Яковлева, Шухаева и Добужинского и таким образом вынес идеи мирискуссников. Они были основой всего того, что он делал. Иван Толстой: Но в 1950-60-е годы, когда слава Николая Павловича как режиссера гремела, мирискуссники - это был вчерашний день. А сам Николай Павлович, он не был человеком вчерашнего дня. Оставался ли он новатором? Нина Аловерт: Должна сказать, что мирискуссники не были чем-то прошлым. Они вообще были прерваны, остановлены, запрещены и по возможности изжиты из психологии искусства. Он был хранителем ценностей, какое уж там устаревшее искусство! Он, слава богу, был почти единственный, кто сохранил идеи того замечательного момента в истории русского искусства, когда шел такой невероятный бурный расцвет и от которого потом мало что осталось. Но, кроме того, он, конечно, идеи развивал. Иван Толстой: Но чтобы не смешивать Николая Павловича режиссера, художника и человека, Нина, я хотел вас попросить как-то разделить, расфасовать и положить на полочки. Николай Павлович - режиссер. Что самое главное, что он сделал как режиссер? Нина Аловерт: Как режиссер, с моей точки зрения зрителя, Акимов создал уникальный театральный театр. Вот путь это будет масло масленое. Мне очень трудно разделить - Акимов-режиссер, Акимов-художник, потому что это было одно и то же. Как художник, он придумывал такую невероятную конструкцию, декорацию на сцене, которая полностью соответствовала его желанию выявить суть спектакля в форме. Я бы так сказала, что он взял сцену, абсолютно отказался от метода других художников. То есть тех, у кого висел задник, потом были кулисы и так далее. А он сделал из этого настоящее трехмерное пространство. Там был передний план, средний план и задник. И на всех трех плоскостях разыгрывалось действие преувеличенно театральное. В форме такой гротесковой и преувеличенной он доносил до зрителя то, что ему хотелось сказать. Причем у него огромную роль играли не только актеры, которые выходили, играли свою роль, а вот массовка всегда была невероятно интересная. Такой был спектакль, я считаю, пожалуй, самый интересный из того что я видала у него, кроме Салтыкова-Щедрина, там был такой спектакль Шварца "Дракон". Сначала его в 40-х годах запретили, за то, что он был естественно антисталинский, а потом, когда во время оттепели Акимов его возобновил, его вновь на моих глазах запретили, потому что он был естественно вообще антисоветский - антихрущевский. Там была, например, такая страшная сцена. Там шел бой Ланселота с Драконом, совершенно сказочная история со сказочными огромными зелеными головами, которые одна за другой умирали, говоря ему: "Мы оставляем тебе мертвые души". И постепенно все погружалось во мглу. Выбегал народ. Сначала они выползали, не веря тому, что это могло произойти. Потом оживлялись. Сцена заполнялась буквально всеми артистами, которые только могли выйти на сцену. И они, постепенно понимая, что произошло, начинают танцевать почти Карманьолу. Было такое впечатление, что просто французская революция. И после этого на сцену выходит сын бургомистра Генрих и говорит: "Молчать! За распространение слухов отрубаем голову без права замены этой казни штрафом". И вся массовка приседала. Вот это надо было видеть. Они приседали просто как балетные танцовщики на сцене. И потихоньку на этих согнутых ногах уходили со сцены. Вот ничего более страшного я в своей жизни не видала. Хотя это была очень даже добрая комедия, поскольку Шварц был человек добрый. И так же как в последнем акте, когда, наконец, попадала власть бургомистру, выстраивались все его чиновники поперек сцены, и бургомистр выходил широким шагом на сцену, выходил Суханов абсолютно лысый в клоунском наряде. Вот за это, я думаю, спектакль в конце концов и сняли. Это была такая пародия на Хрущева - выходил Хрущев один к одному. Суханов еще и был похож на Хрущева. И шел по сцене, лицемеря и говоря всякие жестокие вещи. Иван Толстой: Нина, а какими еще спектаклями был славен Николай Павлович? Нина Аловерт: Та же "Тень" Шварца. Это наиболее типичный для Николая Павловича спектакль, где острая, сатирическая декорация, лошадь, у которой две ноги сведены в одну точку, такой абсурдный мир королевства, в котором существуют персонажи. А какой там был великолепный прием с отрубанием головы! Вообще, насчет театральных приемов Акимов не имел себе равных. Это началось еще в "Робеспьере", когда он придумал, как изобразить заседание конвента, я этот прием потом видала по всему миру в разных театрах. Это не то, что кто то видел Акимова и у него взял, но идея, я думаю, родилась у него первого. Иван Толстой: А что это был за прием? Нина Аловерт: Он ставил черную раму, огромная черная рама, которая занимала всю сцену, она была затянута черным сукном или бархатом. На нее были наклеены муляжи голов, причем в париках, в белых воротниках. Было такое впечатление, что вся сцена представляет собой огромный зал, причем, они уменьшались в перспективе. И когда Конвент судил Робеспьера и осудил его на казнь, все должны были встать, чтобы это подтвердить, эта рамка сзади приподнималась и было полное ощущение, что огромный зал вставал. Фантастика была. Этого я не видела. Это я читала, а вот то, что я видела в "Тени" у Шварца, там, когда отрубают за сценой голову ученому, то у Тени тоже должна голова отпасть. Потому что он только Тень. И вот это было сделано, конечно, тоже великолепно. Мелиндер, игравший Тень, сидел после длительного монолога, где он вообще лежал у трона, извиваясь на ступеньках. И потом он садился на трон, запрокидывал голову и в этот момент отрубали голову ученому, а он слегка приподнимал плащ, который сидел на каркасе и оказывался без головы. А голову выбрасывал из-под этого плаща на сцену. Впечатление было полное - никто не успевал заметить этот момент трюка. Все это было исключительно для того, чтобы показать театральным приемом, театральной формой то, что он хотел сказать. Иван Толстой: Нина, скажите, а портретная деятельность Николая Павловича, его знаменитая галерея лиц, созданная на протяжении многих лет, как это все соответствовало его режиссерским замыслам, началам, его философии. Нина Аловерт: Я думаю, что это исходило из тех же самых его творческих представлений о жизни. Потому что театр - это была его жизнь. Он другой жизни себе не представлял, и когда у него были перерывы - театр уезжал в отпуск - он рисовал портреты, потому что в другое время времени не было. Эти портреты были еще одним видением мира, связью с миром, причем, он с миром был связан очень театрально. Это ведь тоже не были сугубо реалистические портреты. Акимов начинал рисовать даже раньше, чем в 30 годы, совсем молодым, и всегда хотел быть портретистом. Еще пока он даже не учился в Открытой школе, а потом Академии, он никогда не думал, так я во всяком случае прочитала, что он никогда не будет художником - он хотел быть портретистом. Портреты его тоже были очень театральными. Лица были похожи, но все-таки они были слегка утрированы, иногда мило, иногда зло. Вдали какие-то пейзажи в связи с происходящим на полотне. Например, как он рисовал вашего отца, с которым был очень дружен - сзади был средневековый задник. Иван Толстой: Это был не средневековый задник. Я помню, папа в 1958 году съездил в Бельгию, в прелестный город Брюгге и привез какие-то фотографии. Показал Николаю Павловичу (своему другу), и Николай Павлович нарисовал папу в большом баскском берете, слегка сползающем на плечо, и сзади вот эти старинные домики и кривые мостики города Брюгге. Тут, может, и было свое средневековье, но тут, конечно, и был сегодняшний день моего папы, который один из первых ленинградцев вырвался за границу. И это было такое продление папы не только во вчерашний день, как может показаться, но нашей семье казалось, что в сегодняшнее, западное, недоступное общество. Нина Аловерт: Западное общество вообще Акимова очень интересовало, он был настоящий западник, хорошо знал западную культуру и прекрасно говорил и читал по-французски. За границу ему удалось съездить два раза, насколько я помню. Один раз он ставил в Париже "Свадьбу Кречинского". Он был страшно счастлив тем, что ему удалось там сделать. С большим удовольствием на французском языке с ними репетировал. А второй раз его уже выпустили с группой других работников искусства, их отправили в Америку. И это было очень забавно. Он приехал из Америки и рассказывал: просто, что хотел, то и рассказывал. Я помню, как во Дворце искусств на общем заседании он сказал: "И нас возили в автобусе по Америке, и вот кто должен петь "Широка страна моя родная". Можете себе представить, что больше его за границу не пускали. Иван Толстой: Нина, вы были моделью Николая Павловича, он делал ваш портрет. Каким он был за мольбертом? Нина Аловерт: Вы знаете, я конечно была моделью, но я не была его тип женского лица. Он предпочитал более широкие лица, длинные глаза где-нибудь на висках. А между бровями баба с коромыслом может пройти. Вот Елена Владимировна Юнгер была, конечно, идеальным объектом. Но сначала он фотографировал. Он пытался ко мне приспособится, к моему лицу. Я со своим узким лицом и длинным носом не совсем вписывалась в его любимый идеал. Он меня в 1957 году много снимал, у меня много дивных фотографий. И только в 61-м нарисовал пастель. Рисовал недолго. Я сидела очень тихо и неподвижно и боялась шевельнуться. Он меня развлекал, какие-то мне рассказывал милые истории. И портрет этот я увезла с собой. Я обожаю этот портрет. Была такая зеленая барышня, как все в Петербурге, мы тогда мейкап не употребляли - я цвета травки, как полагалось. И вдруг смотрю: у меня такие розовые щечки. Ой, говорю, Николай Павлович, откуда же у меня такой румянец? А он говорит: в портрете надо видеть. Иван Толстой: Нина, как он уживался с собратьями режиссерами? Ему завидовали, им восхищались? Нина Аловерт: Да, ему завидовали. Я бы сказала, что он не то, что уживался, он никак с ними не уживался. Скажем, с Товстоноговым у них было такое джентельменское соглашение: они друг к другу на спектакли не ходили, мелкие сплетни, конечно, друг о друге собирали от доброхотов, бродивших между театрами. Они были просто абсолютно, категорически противоположные. Интеллигент, театрал, театральный художник и режиссер, западник Николай Павлович и в общем-то разночинец Товстоногов, в общем умевший сидеть между двумя стульями. А Николай Павлович по возможности, насколько это было возможно в этой стране, между стульями старался не сидеть. И вот тут, я думаю, было его главное отличие от всех режиссеров его времени. Ни тех, которые пришли потом, а его времени. У меня есть такая убежденность, что он был единственный нонконформист 40-50-х и 60-х годов, до того момента когда появились уже Эфрос, Фоменко. Но надо сказать, что Николай Павлович уже ничего этого не понимал, для него театр, сцена были страшно ограничены, никаких новомодных приемов - пришел из зрительного зала, поговорил со зрительным залом. У него сцена должна была быть сценой. Еще такая забавная деталь: он на сцене прекрасно понимал, где рампа. Практически это была граница между залом и сценой, которую нельзя было переходить, и очень редко как специальный прием он использовал эту рампу. Обычно все было внутри, все было театрально. Как он говорил, все должно быть в театре преувеличенным, ничего не должно быть правдоподобным. Так вот, возвращаясь в то время. У него никогда не было подмены моральных ценностей. Он никогда не утверждал, что белое на самом деле черное, а черное оно может быть и зеленое. Всегда с точки зрения морали он был идеально честен и в жизни и на сцене. Иван Толстой: Нина, а в чем Николай Павлович был наиболее характерен как режиссер? Нина Аловерт: Он никогда не ставил Шекспира "Укрощение строптивой". И он очень сердился, когда я его об этом спросила, и сказал, что Шекспир не мог написать эту пьесу, потому что он не мог написать пьесу об унижении женщины. И это тоже очень входило в кодекс русского интеллигента. Он, например, целовал руки дамам и всегда предупреждал: "Но имейте ввиду, в присутствии Марьи Александровны Шуваловой - моего завлита - я вам руки не целую, чтобы не целовать ей". А Шувалова считалась его главным противником. Когда его выгоняли за формализм, она очень свирепствовала, и он ее оставил работать, когда вернулся. И я тоже очень удивлялась, говорю: "Как же вы ее оставили?" А он говорит: "А мне даже нравится, что теперь она должна всюду меня хвалить с придыханием в голосе, и вообще она тот дракон, у которого взяли напрокат ядовитый зуб и забыли вернуть". |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
