Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Неудавшаяся миссия: как Симонов возвращал в Россию Ивана БунинаАвтор программы Аркадий ЛьвовВедущий Иван Толстой
К 85-ти летию со дня рождения Константина СимоноваВ январе 1965 года на даче в Красной Пахре Константин Симонов рассказал мне об одной своей миссии, которая, по его словам, была одновременно и литературная, и международная. Летом 1946 года Симонова отрядили во Францию с заданием вернуть на родину писателя Ивана Бунина, единственного в то время русского писателя лауреата нобелевской премии. Тогда же была сделана и попытка вернуть и Алехина - крупнейшего русского шахматиста, который с 27-го года, без малого 20 лет был мировым чемпионом по шахматам. Диктор: Обе эти миссии, - сказал Симонов, - были связаны, хотя и выполнялись порознь. И обе по личному указанию Сталина. «Я не знал деталей, но знал, что контакты с Буниным, которого хотели вернуть в Россию, уже устанавливались прежде, но ни к чему не привели. А теперь ожидалось, что у меня сложится успешнее». Аркадий Львов: В своих записках «Глазами человека моего поколения», надиктованых за несколько месяцев до смерти, Симонов говорит, что с постановкой вопроса о возможности возвращения Бунина в Россию впервые столкнулся летом 1946 года во Франции. Послом во Франции тогда был Богомолов, который кстати, и устанавливал уже прежде контакты с Буниным, не приведшие, как рассказывал Симонов, к успеху. Трудно поверить, что по тогдашним нравам московский посол в Париже мог сам проявить инициативу в таком деле, как возвращение в сталинскую Москву столь ярого ненавистника большевизанов, как автор «Окаянных дней» Бунин. Однако неудача Богомолова в этой операции по возвращению домой блудного сына нобелевского лауреата Ивана Бунина, которая задумана была в Кремле, в Кремле и привела к мысли, что надо бы отрядить в Париж молодого, знаменитого, дворянских кровей, княжеского рода, боевого офицера, лауреата, поэта, классический, по сути хрестоматийный для отечественной истории тип барда, у которого много больше шансов обольстить строптивого своего коллегу по цеху изящной словестности и склонить к возвращению в родные Пенаты. Диктор: Советский патриотизм сразу после победы над Гитлером чуть не вошел в моду в эмигрантской русской среде во Франции, где под обаянием, какое свойственно было победителям во все времена, готовы были отождествить советское и русское. Или если не отождествить целиком, то, по крайней мере, не усматривать более, как это было прежде, несовместимого, непримиримого различия, под действием которого четверть века назад бежали из большевистской России. Естественно, не все поддались этому обаянию, и, кроме того, патриотическое поветрие которому поначалу благоприятствовало благосклонное отношение французских властей, вскоре прошло. Однако следы его и весьма заметные сохранились довольно долго. Летом 1946 года, когда Симонов прибыл в Париж, советский патриотический настрой в русской эмиграции был еще весьма крепок и лишь немногие, подобно Марку Алданову, не усматривали в победе Сталина над Гитлером повода для ревизии своего отношения к большевикам. Аркадий Львов: Про Бунина еще прежде распространился слух, что он вхож в советское посольство, где его не просто привечают, но и всячески обхаживают. В какой-то момент Бунину даже пришлось оправдываться перед своими компатриотами, которые оставались неприклонными антибольшевизанами и порицали его не только за малодушие, но и за оппортунизм, чтобы не сказать прямую готовность продаться большевикам. Потому что по канону, какой утвердился в их среде, всякие переговоры с большевизанами означали не что иное, как готовность продаться им. Симонов сказал, что он только краем уха слышал о возне, какую затеяли вокруг Бунина в связи с контактами, которые у него наладились то ли с самим послом Богомоловым, то ли с его культурным атташе. Но, насколько он знал, дело в действительности не продвинулось далее переговоров об издании собрания сочинений Бунина в СССР. Диктор: «Хотя в посольстве, - сказал Симонов, - мне не говорили, делали ли прямо предложение Бунину вернуться, я полагал, что делали. Может быть, на свой дипломатический манер, чтобы, смотря по результату, можно было повернуть так или эдак. Ну, а я не дипломат, мне дипломатничать не надо было. Мне надо было связаться с Буниным и договориться о встрече. Но получилось так, что первая встреча произошла случайно, в каком-то большом парижском зале, где собралось тысячи полторы народу. Богомолов там выступил официально как посол, а я читал свои военные стихи. Когда кончилась официальная часть, меня познакомили с Буниным и Тэффи, которая была чуть не ровестницей Бунину, выглядела много моложе, да и много приятнее была всем своим обликом, особенно поведением. Я бы сказал демократичным, в отличие от Бунина, взявшим с самого начала какой-то странный тон демонстративного отчуждения». Аркадий Львов: «Что двигало им - не знаю, но думаю, что он разу хотел установить дистанцию: вот это, дескать я, Бунин, а это вы, оттуда, из большевистской Москвы. Вы «Окаянные дни», - вдруг перебил себя Симонов, - читали? А если бы читали, то лучше бы представили себе этого человека, большого, очень большого писателя, но при том и обывателя очень злого, желчного, с очень сильной личной нотой. Я пригласил его и Тэффи в кафе. Она сразу, не скрывая удовольствия согласилась, а он, все такой же чопорный старик, совершенно седой, сухопарый, чуть кивнул головой, что, мол, тоже принимает приглашение. Тэффи недолго посидела с нами, сказала, что ей где-то надо быть ко времени, думаю, просто хотела оставить нас вдвоем. Но затевать сразу разговор о главном нельзя было, Бунин, хотя таял немного, но дистанцию продолжал держать. Я предложил ему пообедать в один из ближайших дней, когда ему будет удобно, в ресторане, который он сам выберет. Он согласился сразу, наверное ожидал приглашения и уже приготовился про себя. Но насчет выбора ресторана взял прежнюю ноту, объясняя, что в Париже все нынче неимоверно дорого и хороший ресторан не доступен. Я ответил ему, что нынче как раз при деньгах, во Франции вышли две мои книжки стихов и я получил за них гонорар». Позднее, читая записки Симонова «Глазами человека моего поколения», я вспомнил его рассказ насчет французского гонорара, который пущен был на угощение Бунина в очень дорогом парижском ресторане на берегу Сены. Вспомнил, читая то место в «Записках», где Симонов говорит, как перед многомесячной командировкой за границу, его пригласил к себе Молотов, пригласил, естественно, по указанию Сталина и сообщил о решении правительства, выделить ему, Симонову, и двум другим писателям, которые отряжались в Америку, надлежащую сумму для того, чтобы, по словам Симонова, «мы имели достаточно средств на все расходы, включая гостиницы, разъезды, ответные частные приемы и оплату за свой счет переводчиков, которые нам могут понадобиться». «Сумма,- замечает Симонов, - которую назвал Молотов (не комментирую ее), даже поразила меня в первый момент своей величиной». Диктор: Поездка во Францию, была частью общей тогдашней командировки Симонова за границу. И хотя свой авторский гонорар, полученный во Франции, он пустил частью или, может быть, даже целиком на обед с Буниным в ресторане «Лаперуз» на берегу Сены, щедрые расходы эти, по-видимому, вполне покрывались из тех выделенных правительством сумм, которые поразили его, когда Молотов назвал их, своей величиной. Что касается самого Бунина, то объяснение, которое Симонов дал ему насчет своего французского гонорара, не повлекло за собой никаких дополнительных вопросов и в ближайшие несколько дней после первой встречи они опять встретились в этот раз за столиком в ресторане, который Бунин выбрал сам, по своему вкусу. «Когда делали заказ, - сказал Симонов, - у меня сложилось впечатление, неожиданное для меня, что у Бунина проблемы с французским языком». Аркадий Львов: Я знал, что Симонов не говорит по французски, он сам как-то обронил в одном из разговоров, что по поводу французского и немецкого, когда возникала нужда при работе над рукописями, обращался к своей матери, которая хорошо знала оба языка. Естественно, слова его о Бунине показались мне тогда сомнительными. Но позднее, уже в эмиграции, я рассказал об этом Андрею Седых, который был секретарем у Бунина и ездил с ним в Стокгольм на нобелевскую церемонию. Андрей Седых, закончивший университетский курс в Париже, подтвердил, что ни тогда, ни позднее, до конца своих дней Бунин так и не осилил французский в объеме, когда можно говорить о знании языка, но на бытовом уровне кое-как изъяснялся, и впечатление, какое сложилось у Симонова, было правильное. Диктор: «Я еще до ресторана, - сказал Симонов, - решил, что надо сразу говорить о деле. Бунин тоже, я был уверен, понимал, какого рода разговор предстоит. И наверняка приготовился. Тем не менее, поначалу шло через пень-колоду. Заговорили об отношении Бунина к советскому подданству. Тут он вспомнил Куприна, как того привезли, он так и выразился: «привезли» в Россию, и сказал, что не хотел бы, чтобы и его так привезли. Ну, тут показалось мне, что дело на лад идет, коли сам, хотя пока и в отрицательном смысле, Бунин говорит о советском подданстве. «Можно, конечно, - продолжал Бунин, как будто полемика была не со мной, а с самим собой, - принять советское подданство, но остаться во Франции. А для чего? Какой резон?» Франция - не чужая ему страна. За четверть века он полюбил ее, привык к парижским улицам, к здешним людям, к образу жизни. Все это было так, да не так. Полюбить-то полюбил и привыкнуть привык, но все равно оставался чужим. Я уже знал из разговоров с другими, что хоть уже минуло четверть века, а варятся они в своем соку, живут, как и жили, своей колонией. Как же вы, Иван Алексеевич, говорю ему, привыкли к французской жизни, если живете истым эмигрантом, и вся ваша жизнь здешняя в русской колонии. От ответил не сразу. Я думал, готовит мне отповедь, а он вдруг согласился: Да, это так. Но и в советской России он будет, как в колонии. Из его поколения кто там остался? Один Телешов. Да и тому... Нет, покачал головой Бунин. Нет ему резона туда ехать. Все чужое. Аркадий Львов: Симонов задумался, полуобернулся к окну. Быстро темнело, на горизонте оставалась только узкая пепельная полоска, видневшаяся за чернеющими по зимнему деревьями. Симонов тряхнул головой, движение было резкое, решительное, как будто производится какой-то внутренний расчет с кем-то, с чем-то, хотя, как я понимал, с давним, все еще томившим его и произнес громко, с отчетливой нотой возмущения: «Это чепуха, что пишут теперь в предисловии к Бунину. Дескать, автор пересмотрел свою позицию. Я на Западе прочитал «Жизнь Арсеньева», «Лику», щемящие по русскому, по всему настрою своему вещи, которые дали мне тогда ощущение, почти уверенность, что есть реальный шанс вернуть Бунина в Россию. Мне казалось, надо только преодолеть его недоверие к советской власти, его неприятие большевиков, которых он и ненавидел и боялся одновременно. В какой-то момент, во время разговора в ресторане мне почудилось, что он колеблется, надо слегка подтолкнуть его. Я спросил, может, он опасается мести, каких-нибудь репрессий со стороны властей? Это явно задело его. Он ответил с вызовом, напрочь отметая всякое по его адресу подозрение в страхе: «Чего бы я не говорил, как бы не писал против большевизанов, но я же никогда не призывал загонять большевикам иголки под ногти». Диктор: Симонов уставился в окно. Видно было, просматривает в памяти картины, отбирает, что в строку для разговора, и сказал: «Я предложил, в порядке продолжения контактов, устроить у Бунина на дому русский обед. Наши летчики каждый день в то лето летали в Москву. Я объяснил ребятам, какое дело. Вот старейший русский писатель Бунин, надо угостить его по-нашему, по-русски, чтобы вспомнил свое, родное. И ребята привезли из Москвы, покупали в магазине Елисеева черного хлеба, колбасы, селедки, водки, калачей. И все это я приволок в дом к Бунину. Бунин ел с аппетитом да приговаривал: «Хороша большевистская колбаска!». Опять зашел разговор о возвращении на родину. Я прочитал свою поэму об эмигрантах. Может быть, надо было выбрать что-нибудь другое. Прлучилось немного прямолинейно. Ну, да слово не воробей. Аркадий Львов: Симонов опять уставился в окно. Я ждал продолжения. Наконец, не выдержал и спросил: «Был в этот вечер отдельный разговор с Буниным?» «Был, - сказал Симонов, - в этот вечер и после были еще встречи, разговоры». О последней своей встрече с Буниным Симонов рассказывал: «Перед моим отъездом в Москву Бунин просил уладить кое-какие дела с Гослитиздатом. Настроение у него держалось прежнее. До меня доходило, что Алданов сильно накручивал его против большевиков. Но старик все-таки не уклонялся от разговора. Видно, оставалось чувство недосказанного, незавершенного. Когда я воротился в Москву, - Симонов выбил из трубки пепел, поковырял лопаточкой, - как раз взяли в оборот Зощенко с Ахматовой, так что Бунин отпал само собою, само собою, - повторил Симонов. Диктор: Почему после погрома, учиненного по приказу Сталина, Зощенко и Ахматовой, Бунин отпал само собою, объяснять не было надобности. «Нет, - уверенно произнес Симонов, - в Россию он не вернулся бы. Это чепуха, что Бунин пересмотрел позицию, ничего он не пересмотрел». Аркадий Львов: В «Окаянных днях» под 16 февраля 1918 года Бунин записал в Москве разговор двух прохожих солдат. «Москва брат теперь ни... не стоит. Теперь и провинция ни ... не стоит». Несколькоми днями позже, ранней весной, Бунин сделал в своем дневнике запись о съезде советов: «Речь Ленина. О! Какое это животное». Лубянская площадь, утопавшая в жидкой грязи, вызвала у него крик души, не крик, а вопль: «Азия, Азия! И какие все мерзкие даже и по цвету лица у солдат и рабочих. Морды торжествующие». Диктор: О впечатлении своем от «Окаянных дней», прочитанных им впервые в Белграде 22 года спустя, Симонов написал в «Литературной России»: «Словно под тобой расступается земля и ты рушишься из большой литературы в трясину мелочной озлобленности, зависти, брезгливости и упрямого до слепоты непонимания самых простых вещей». Аркадий Львов: На даче у себя, рассказывая о своей тогдашней парижской миссии, Симонов тоже говорил об очень сильной личной ноте в «Окаянных днях». Но говорил не обличая, не осуждая, а с видимой досадой и, как мне показалось, грустью. Повторив свои слова, что Бунин ничего не пересмотрел, да и не мог пресмотреть, он тут же, чтобы исключить всякие недомолвки и двусмысленность, решительно произнес: «А писатель большой, большой русский писатель. Мне говорили, на Нобелевскую премию было три кандидата - Горький, Мережковский и Бунин. Выбрали Бунина». |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
