Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Наш НабоковАвтор программы Татьяна ВольтскаяВедущий Иван Толстой Наш Набоков. Новый культ в новую эпоху. О «своем» Набокове говорят писатели, филологи, музейщики, дачники. Жданович: Маме моей в 60-е годы привезли из Америки «Другие берега» на английском языке. Впервые, мы не знали, кто такой Набоков и не слышали о нем. Я девочкой была, в школе училась. Она читала на английском языке и все нам переводила. А потом мои родители поехали сюда в усадьбу. В парке встретили старушку, которая у Набоковых была няней или кем-то. Она помнила мальчиков и рассказывала им про этот дом, провела по всему парку, показала им грот. Мама привезла примулы весенние отсюда, из этого парка и посадила у нас в саду. А потом, когда ехала в Чехословакию через много лет, выкопала у нас в саду эти примулы и отвезла на могилу матери Набокова. Татьяна Вольтская: Это рассказала мне Наталья Жданович, архитектор. Моя встреча с нею в набоковских местах явно проходит по классу «рояль в кустах». Представьте себе огромный дворянский дом. Полусгоревший, мучительно восстанавливаемый буквально из пепла. Глина, штукатурка, доски. Между лесов и стропил женщина с несколькими девочками, стайка случайных экскурсантов-дачников. И вдруг такая неожиданная история запретной любви к запретному писателю. Этот дом в селе Рождествено, совсем рядом от Выры, неправдоподобно красиво стоит на высоком красном берегу Оредежи. Помню, увидев его впервые, я сразу подумала: так вот почему Набоков всю остальную жизнь прожил в гостиницах. На самом деле, этот дом ему не принадлежал. Вернее, он не мог ему принадлежать. Рассказывает сотрудница музея-усадьбы Рождествено Татьяна Семочкина. Татьяна Семочкина: Дом был основан в 1780 году, когда Екатерина Вторая решила сделать село Рождествено уездным городом. Умирает матушка Екатерина, и Павел решает сделать уездным городом Гатчину. В 1890 году этот дом покупает Иван Васильевич Рукавишников. В 1901 году этот дом он оставляет своему сыну Василию. В 1916 году, после смерти Василия, эту усадьбу он отписывает своему племяннику Владимиру Владимировичу Набокову. Но так как в 1917 году приходит советская власть и Набоковы уезжают в конце года за границу, то эта усадьба не смогла принести счастья и благополучия ее последнему наследнику Владимиру Владимировичу Набокову. С 1917 года здесь находится общежитие ветеринарного техникума. С 1941 по 1944 год здесь стоят немцы, инженерная часть. С 1952 года здесь школа. В этой школе учились все местные жители. С 1974 года здесь находится краеведческий музей, а с 1988 года это дом-усадьба Набокова. Татьяна Вольтская: Восстановлением дома занимается архитектор Александр Семочкин. Он же директор музея. Дом самого Семочкина в Выре, так что он, если можно так выразиться, земляк Набокова. Александр Семочкин: Для меня Владимир Владимирович Набоков - это, безусловно, самый яркий и талантливый певец нашей земли, которую мы все любим до неприличия. Где действительно развит такой местнический шовинизм, что уж красивее наших мест быть не может, потому что этого не может быть никогда и нигде. Меня всю жизнь угнетало ощущение того, что в какой-нибудь Орловщине, где и смотреть не на что, есть певец - Тургенев. В какой-нибудь Рязанщине, там есть Есенин, в Тульщине... везде где-то кто-то есть. А у нас в Ингерманландии, столь прекрасной и по-северному таинственной, нету этого певца. Почему такая несправедливость, вопила душа моя юношеская, пока не познакомилась с творчеством Владимира Набокова. И эта ниша оказалась не только заполнена, но и восполнена, переполнена творчеством этого выдающегося мастера. И хотелось бы ему за это в ноги поклониться. Татьяна Вольтская: С Набоковым, певцом родной Ингерманландии, не все так просто, как кажется. Во всяком случае, не для всех. В том числе, для филолога Бориса Аверина. Борис Валентинович, как вы считаете, есть в русской литературе набоковская природа, набоковский пейзаж? Борис Аверин: Ни парка, ни травы, ни природы нет, потому что природу, судя по всему, он не описывает. Он описывает стереоскопическую картину одного и того же пейзажа. Он говорит о том, как можно написать этот пейзаж, если взглянуть на него с этой точки зрения. В обычном представлении, пейзажа нет. Природы нет. Вот в таком привычном представлении. Он увидел одно и то же явление с шести точек зрения и дал эту стереоскопию. Голограмму. Не голограмму даже, а посложнее, потому что она все время меняется. Не зеркало, а грань зеркала. И в этой грани зеркала происходит некое преломление. Потому что вообще реальности нет. Есть точка зрения наша с вами. Татьяна Вольтская: Владимир Набоков. «Другие берега». Диктор: «Не знаю, как в настоящее время, но до Второй мировой войны дом, по донесениям путешественников, все еще стоял на художественно-исторический показ иностранному туристу, проезжающему мимо моего холма по Варшавскому шоссе, где - в шестидесяти верстах от Петербурга - расположено за одним рукавом реки Оредежь село Рождествено, а за другим - наша Выра. Река местами подернута парчой нитчатки и водяных лилий, а дальше, по ее излучинам, как бы врастают в облачно-голубую воду совершенно черные отражения еловой глуши по верхам крутых красных берегов, откуда вылетают из своих нор стрижи и веет черемухой; и если двигаться вниз, вдоль высокого нашего парка, достигнешь наконец, плотины водяной мельницы - и тут, когда смотришь через перила на бурно текущую пену, такое бывает чувство, будто плывешь все назад да назад, стоя на самой корме времени». Татьяна Вольтская: Дом в Рождествено сгорел. В одно прекрасное лето вместо белоколонного красавца над рекой я увидела обугленное страшилище. Что ж, аврал и пожар - фундаментальные свойства русской жизни. Но и здесь не все так просто. Во всяком случае, по мнению Татьяны Семочкиной. Татьяна Семочкина: Начался пожар с бельведера. С самого верхнего яруса. До сих пор неизвестно, почему этот пожар произошел, но пожар этот как мистика. Сгорело все то, что не принадлежало Рукавишниковым. Пожар произошел как раз в день рождения Набокова. Татьяна Вольтская: Александр Семочкин тоже относится к пожару с большим оптимизмом. Александр Семочкин: Мы действительно к пожару этому отнеслись как к катастрофе, пока не выяснилось, что это величайшее благо для дома. Потому что для того, чтобы произвести грамотно реставрацию дома, нужно было добраться до его костяка, до его скелета. То есть раздеть его весь до основания. Никто и никогда бы не позволил над памятником живой архитектуры делать такие эксперименты. Мне представлялось в свое время, что это был акт взятия с собой усадьбы с помощью огня Владимиром Владимировичем. Но потом выяснилась неожиданная деталь - это был акт приятия. То есть уничтожено было советское, конечно, с частью подлинных вещей, и приятие акта реставрации. То есть, вот я готов, я очищен, я стою и жду. У каждого объекта, если он объект выдающийся, есть душа. И с этой душой нужно вступить в контакт. И если этот контакт состоится, то душа этого объекта сама стремиться к тому, чтобы помочь тебе в твоих усилиях. То стремление самой усадьбы обрести свою полноту, которая была поругана и обесчещена в периоды ее беззастенчивой эксплуатации. Она, конечно, терпела, понимая, что это по нужде. Школа здесь не от жиру располагалась. Но терпению этому пришел предел, и она сказала: все, хватит, занимайтесь мною, пожалуйста, серьезно. Татьяна Вольтская: В отличие от дома в Рождествено, дом в Выре собственно набоковский, где он в детстве проводил летние месяцы, сгорел давно и до тла. Поднимаешься по крутому берегу на широкую поляну, и там, приглядевшись, можно различить фундамент. Внутри него густо разросся ольшаник, обозначая собою пространство исчезнувших комнат. Если не боишься сломать ноги, можно походить внутри, спотыкаясь о кирпичи, ржавое железо и бесчисленные бутылки- останки неизвестных пиршеств. Пожар того дома, как водится, свалили на немцев. Александр Семочкин: Здесь сомнений быть не может, очень многие свидетели говорили, что после ухода немцев дом стоял. Ободранный, но живой. Поэтому ясно, что сжигали наши. И не потому они сжигали, что это была какая-то безалаберность, или, как принято называть, грязное ведение войны. Там совершенно объективные причины. В 41 году в этом доме остановился штаб сначала командующего 19-й армией, а потом главнокомандующего группой армий Норд. И судьба дома была предрешена. То есть наше ожесточение народа осталось таким же, как в 12 году. Это ожесточение народа жгло усадьбы. Потому что стоило только услышать, что там штаб немецкий стоял, огонь ! Татьяна Вольтская: Неподалеку нацисты расположили также лагерь усиленного режима, где погибло около 6000 узников. Останки их энтузиасты ищут по окрестностям до сих пор. Дома в Выре не вернешь. Рождественский дом - что имеем не храним, потерявши - плачем, теперь-то тут сохранена и прибита на место каждая обгорелая доска, каждый кусочек обшивки или колонны. Семочкин придает большое значение тому, что восстанавливает дом, в основном, местная молодежь. Ей будет о чем рассказать внукам. Пока, вместо внуков, с расспросами к малярам и штукатурам пристала я. Любовь Зубова- маляр. Любовь Зубова: Обычная работа маляра. Нас - звено 4 человека. По отделке мы идем. Я, допустим, карнизы тяну, Валера потолок штукатурит. Здесь в основном старина. Мы с эти не сталкивались. Тяжеловато. Карнизы эти тяжело тянуть. Татьяна Вольтская: А о Набокове то слышали что-нибудь? Любовь Зубова: Немного слышали. Нам Александр Александрович экскурсию проводил. Татьяна Вольтская: А не читали? Любовь Зубова: Кино смотрели. Татьяна Вольтская: Понравилось? Любовь Зубова: Да ничего. Татьяна Вольтская: Юля помогает Семочкину класть печи. Директор делает это сам. Юля: Я работаю подсобником у Александра Александровича. Он печки все в музее делает сам, и я ему там помогаю глину делать, принести кирпич. Я попробовала книжку «Лолита» прочитать. Начала и мне что-то не понравилось. Нудновато. Татьяна Вольтская: В общем, будущая идиллическая беседа с внуками у меня лично вызывает некоторое беспокойство. Правда, племя молодое, незнакомое неоднородно. Возвращаясь от штукатуров и маляров, я услышала пение. Наташа учится музыке, и ей захотелось спеть в этих сырых и неуютных стенах, где такая замечательная акустика. Пение Думаю, такой романс вполне мог звучать в этом доме, кода Набоков мальчиком ходил по этим берегам, ездил на велосипеде, досадовал, что садовник помял крылья его бабочкам. Александр Семочкин: В душе каждого русского сидит ребенок. Если этого нет, он не русский или очень хорошо притворяется. Но это обязательное условие. И вот в душе Владимира Набокова сидел ребенок. Почему он так о детстве писал? Потому что душа там осталась. Она той пищей кормилась, она не переваривала современную. Поэтому эти жесткие препоны, это необщение, высокомерие, самоизоляция. Это все защита той самой детской души. И даже эти девочки, с которыми он бегал здесь и ловил гусениц на кустах. Татьяна Вольтская: Борис Аверин смотрит на это иначе. Борис Аверин: Особенно меня возмущает «рай утраченного детства». Детство не может быть утрачено. Детство это то, что нам дано навечно. Говорить, что он вспоминает «рай утраченного детства», это абсолютно неверно. Детство никогда не исчезнет. Вернуться реально и стать ребенком нельзя, но это то, что определяет мою личность навсегда. И оно всегда при мне, детство. Весь вопрос, помню я его или забыл. Он ничего не забыл. Он говорил, что судьба нашего поколения, что мы не забывали. Мы как бы готовились к тому, что мы отсюда уедем. И никакого утраченного детства не было. А рай детства был. Татьяна Вольтская: Писатель Самуил Лурье считает, что Набоков не только своих взрослых героев описывал, как детей, но и сам навсегда сохранил детское сознание. Из публикации в «Набоковском вестнике»: Диктор: Мне кажется, что сам Набоков, биографически, портретно тоже был такой вот огромный мальчик. Огромный, благовоспитанный, глубоко таящий какое-то биографическое несчастье. Когда, в какой момент, где была смерть отца, где была чья-то измена? Потому что измена разлагает мир на несколько вселенных. Где была попытка несостоявшегося самоубийства? В какой-то момент человек предпочел спрятаться в свое детство, и вот мы видим этого толстого мальчика, который бегает за бабочками по горам и пишет Алданову : «Бегать еще могу, только груди трясутся». Татьяна Вольтская: Реальность, преобразованная писателем, пронизанная его взглядом, его голосом, приобретает магические черты. И начинает особенным образом действовать на окружающих. Александр Семочкин утверждает, что в Выре и Рождествене присутствие Набокова чувствуется необъяснимо и повсеместно. Александр Семочкин: Скажем, году в 1978-м мы читаем «Дар» в своем доме. Январь месяц. Обычный деревенский дом, на улице минус 27. «Дар» открыт на самом захватывающем месте, и вдруг живая бабочка слетает и садится, распластав крылья на эту страницу. Таких знаков было немало. Мы постоянно какое-то присутствие чувствовали. И не только я. У нас тогда была группа одномысленников, которые немножко были все помешаны на творчестве Набокова, мы только этим жили, говорили цитатами - ты вот себя сейчас повел, как Цинциннат. Татьяна Вольтская: Говорят, на первых набоковских вечерах, проходивших здесь, все время происходили какие-то странные вещи. То портреты с грохотом падают, то у чтеца внезапно напрочь отшибает память и он забывает весь текст, который должен читать. А поэтические вечера в 70-х почти всегда заканчивались скандалом. Александр Семочкин: Публика была еще достаточно красносоветски настроенная и в то время, как мы уже позволяли себе читать:
Краснощекими рабами И вот - «мы не рабы!» - кричали нам из зала. Скандал. Татьяна Вольтская: Кажется, в рождественской усадьбе все Семочкины. Семочкин директор, жена его двоюродного брата Татьяна Семочкина - экскурсовод, сам двоюродный брат Владимир Семочкин сторож. Владимир Семочкин: В свое время, мы, конечно, не получали ничего по литературе. В советские времена о нем не слыхали. И вот приходится открывать его заново. Благодаря брату. Окунаешься в этот мир и понимаешь, сколько много мы потеряли, конечно. Татьяна Вольтская: Когда я спросила Александра Семочкина, есть ли у него ощущение, что Набоков понемногу возвращается домой, он ответил довольно неожиданной версией. Александр Семочкин: У меня была вообще безумная теория, что он никуда и не уезжал. То есть он уехал. У него есть один рассказ, который меня потряс. Называется «Ultima Thule». Вот этот рассказ меня поразил тем, что однажды его герой прошел этот крайний предел. Вот еще одно воспоминание его современников и свидетелей его жизненного пути, которые говорят, что англоязычный Набоков - это Владимир Сирин, из которого вынули остов. И вот схождение этих точек привело меня к совершенно безумной мысли, что он совершил над собой вот то действо, которое им так невнятно описано в этом рассказе, разделил себя на две ипостаси. Одна под видом американского профессора уехала в Штаты с вынутым остовом, а остов вернулся сюда инкогнито в Россию, как он многократно об этом говорил и мечтал. И вот эта вторая ипостась мирно прожила здесь в России и умерла где-то в начале 90-х годов, дождавшись уже своей славы, открытости. Татьяна Вольтская: Борис Аверин совершенно не разделяет эту теорию материализовавшейся ностальгии. Борис Аверин: Набоков был человеком, который очень быстро избавился от одной тяжелейшей болезни эмигрантов. А именно от ностальгии. Ностальгические мотивы были только в ранней лирике Набокова. Возвращение невозможно. Важно избавиться от этого комплекса ностальгии. А что может быть причиной? Вот Набоков довольно быстро для себя определил, назвав это словами «блаженство духовного одиночества». Вот это самое блаженство изгнанника. Вот той самой абсолютной свободы, которая позволяет тебе ту же Россию увидеть совсем иначе. Изгнанничество, на самом деле, невероятно благодетельный дар. Татьяна Вольтская: И Америка тоже кажется в его судьбе не случайной, но исполненной смысла. Борис Аверин: Когда он пишет «Другие берега», он пишет узоры судьбы. Как мы можем определить, в чем наша судьба? Никак. Кроме одного момента. Мы за повторами следим. Вы знаете, как с Рождественым? За Рождественым далеко-далеко было болото, которое называлось Америка. И дальше, оказывается у Набокова, что через всю его жизнь проходит слово Америка. Начиная с раннего детства и кончая тем, когда он входит в университет и видит, что его родственник написан там на стене потому, что он заключал портсмутский мир Америка-Япония-Россия. Татьяна Вольтская: Долго бродить по пустому дому невмоготу. Рано или поздно нужно выйти на свет, в парк, вернее, в то, что от него осталось. Дорога спускается вниз и разделяется на две тропинки. К двум пещерам красной глины, где текут ледяные родники. Они, конечно, целебные. В одном рекомендуется лечить глаза, в другом обретать вечную молодость. Родники бьют из скал красного песчаника, одевающих Оредежь всего на протяжении 40 километров. Больше нигде в России такого песчаника нет. Похожий на него встречается только в Америке в Йеллоустоунском парке. Впереди, конечно, летит бабочка, указывая путь. Но врать не буду. Как в Михайловском ничья крылатка не задевает мое плечо, так и здесь, ничьи шаги не мерещатся за спиной. Борис Аверин: Реально может приехать не автобиографический персонаж, а может приехать двойник. Вот то, что у нас происходит в «Смотри на арлекинов», когда садится самолет, он возвращается и видит, что это страна-перевертыш, это страна-подмена. Там культ Пушкина, там культура, там разговоры о духе, но все это такая подмена. Там даже памятники Пушкину воздвигают. Какой-то комитет по метеорологии. Это очень смешно. Почему комитет по метеорологии - они будущее предсказывают. Он не говорит, что это плохой памятник, он видит, что это подмена культуры, это страшная подмена. Вот то самое, что происходило. Потому что никто не говорил о гуманизме, демократии, культуре, духе. Но это все такое страшное, что вернуться туда реально нельзя. Татьяна Вольтская: Потому что вернуться некуда. И все-таки мир вокруг полусгоревшего дома неуловимо изменен. Взглядом Набокова и его собственным голосом. (В.В.Набоков читает свое стихотворение):
Однажды мы под вечер оба |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
