Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Поверх барьеров[Архив]
Школа роскошиАвтор программы Александр ГенисАлександр Генис: В последнее время мне пришлось немало сотрудничать в так называемых "гламурных" журналах новой России. От этого трудно удержаться. Всякий писатель, попав в такое бойкое, как "Мурзилка", издание, чувствует там себя, словно Толстой в крестьянской школе. Но речь не о том. Невольно оказавшись не только автором, но и читателем этого товара, я не перестаю удивляться его странностям. Конечно, этот феномен уже привлек внимание критиков, обсуждающих особенности "глянцевой" эстетики. Это ведь и в самом деле необычное, но популярное явление. Если толстые журналы, традиционный фаворит российского читателя, с трудом печатают 10-15 тысяч экземпляров, то тиражи "гламурных" изданий в пять-десять раз больше. Скажем, последний номер русского "Плэйбоя" с прекрасным, кстати сказать, рассказом Сорокина, вышел тиражом в 105 тысяч. В этом еще нет ничего удивительного. Во всем мире массовые журналы, посвященные развлечениям, спорту и красивым девушкам популярнее изданий, печатающих стихи и прозу. Однако русские версии известных на Западе журналов отличает одна общая черта - оголтелый культ богатства. Уж не знаю, кто покупает эти журналы, но мне трудно поверить, что у их читателей есть деньги на приобретение тех вещей, без которых, как уверяет "гламур", не может обойтись ни один порядочный человек - скажем, солнечные очки за пятьсот долларов и пиджак за пять тысяч. Практичность таких рекомендаций вызывает справедливые сомнения, но, видимо, журналы знают своих читателей. Они продают им в глянцевой упаковке образ сказочного богатства. Далекий от всякой, в том числе и западной, действительности, недостижимый идеал призван удовлетворять незатейливую, но пылкую фантазию. Поэтому богатые в "гламуре" - сказочные герои, живущие по ту сторону реальности. Естественно, что таким персонажам, как Иванушке-дурачку или Джеймсу Бонду, достаются волшебные вещи. Пятитысячный пиджак выполняет здесь ту же роль, что ковер-самолет или шапка-невидимка. Начитавшись таких журналов, я решил пойти навстречу их читателям и поговорить о том, что их так интересует - о богатых и знаменитых, об их деньгах и о том, что умного с ними можно сделать. Ведь, как любит повторять один мой приятель, деньги не бывают глупыми, глупыми бывают только люди: Дворец нефтяного магната, где мне по не слишком внятным причинам предстояло провести вечер, располагался неподалеку от молдавского посольства. Но и без этой приметы найти его не составляло труда - возле каретного сарая толпились не поместившиеся внутрь "Роллс-ройсы". Палладианская архитектура пленяла четкостью линий и равновесием объемов. Этот приветливый романский рационализм без труда вписывался в чуждый ему вашингтонский пейзаж. Возможно, потому что ренессансный стиль дополняла средиземноморская флора, посреди которой подавали коктейли в богемских бокалах. Сдержанно освещенная, чтобы не мешать Луне, сцена живо напоминала "Великого Гэтсби". В желтом бассейне бил тот же фонтан из каменного ананаса - американский символ роскоши, что и в фильме, снятом по роману Фицджеральда. Правда, в отличие от книги здесь не было нуворишей. Гости, подобранные не менее тщательно, чем антикварная мебель, представляли либо большую власть, либо старые деньги. Если послы, то крупных держав, если политики, то конгрессмены, если миллионеры, то филантропы. Первый знакомый, с которым я встретился по дороге в двусветную пиршественную залу, оказался Роденом, вторым был холст Миро. Узнать других мне помешал обед: салат из мэйнских омаров, седло воспитанного без пестицидов колорадского барашка, саксонский фарфор с монограммой, несъедобная парчовая птичка, будто ненароком запутавшаяся в батистовой салфетке, официанты с университетским, хоть и румынским, образованием. Вина были старыми, шампанское - от Клико, сигары - гаванскими. Хозяин - полный сириец в оксфордском галстуке - лоснился довольством: даже жен у него было две. С благодушием хорошо покушавшего гостя я уселся в дубовой библиотеке, откинулся на сафьяновые - в тон переплетам - подушки, пригрелся у готического камина, где потрескивали ароматные поленья из старой груши, и, попыхивая нелегальной "Ромео и Джульеттой" (размер "Черчилль", чтоб надолго хватило), предался размышлениям о бедности. - А что дальше? - спросил я себя, запивая трезвые мысли столетним коньяком. - Пельмени с золотых тарелок? Соболиный плюшевый мишка? Паштет из персонажей Красной книги? Тир ракет? Охота на ручных медведей? Все - это мастурбационная фантазия второгодника, недостойная вложенных в ее осуществление денег. Нет, достигнув потолка, роскошь теряет энергию роста. То, что нельзя улучшить, можно лишь отменить. С вершины все пути ведут вниз, и чем круче гора, тем соблазнительней лежащая внизу долина. Богатым не хватает только бедности, и как не понять тех, кто стремится к ней. Лучшее в мире - бог и природа, любовь и творчество - достается нам бесплатно. А то, что дается даром, и называется даром - случая, провидения, судьбы. Такое не покупают, а выпрашивают. Надеясь, что бедным больше везет на подарки, многие готовы с ними поменяться местами. Утопия бедности - самая популярная в Америке (после утопии богатства, конечно). В последние 10 лет 40 миллионов американцев предприняло шаги, ведущие к опрощению своего слишком зажиточного обихода. Что заметно повысило цены на недвижимость в известном своей живописной простотой Вермонте. Однако чтобы отказаться от богатства, надо им владеть. Аристократизм опрощения доступен лишь тем, кто сполна познал суетную тщету желаний. Даже Будда был принцем, прежде чем стать нищим. Ничем не владеть и всем пользоваться - роскошь монаха (и моего кота). По пути к этому идеалу лежит школа богатства. Распорядиться им с толком куда сложнее, чем кажется тем, кто о нем только мечтает. Особенно в нашу стремительную эпоху, когда роскошь, как горизонт, престает быть собой, стоит только до нее добраться. Костюм и тело. Наше уважение к костюму сохранилось с тех времен, когда он не только описывал своего хозяина, но и заменял его. Наряд был нательным геральдическим щитом, по которому опытный взгляд читал биографию владельца - кем бы он ни был. В хэйанской Японии, скажем, пушистого кота наградили правом носить головное украшение пятого разряда. Пережиток этого иерархического символизма - ярлык изысканного модельера. Он греет нас заемным теплом чужой славы, скрытой от постороннего взгляда. Впрочем, не всегда. Когда такие вещи были внове, Алла Пугачева вывернула воротник своего пышного платья, чтобы показать телекамере бирку от Версаче, еще не понимая, кто кому оказывает честь. Массовое общество, однако, не терпит ничего штучного. Исключительные преимущества аристократического костюма, некогда охранявшиеся палачом и законом, демократия сделала достоянием тех, кто недостаток фантазии восполняет тщеславием. На массачусетском острове Мартас Вайнярд, где раскинулось поместье Кеннеди, продавались майки с вышитой собачкой. Узнав, что в них ходят гости президентского клана, туристы не успокоились до тех пор, пока вожделенный пес не стал заурядней дворняжки. Редкость, как гласит безжалостный к снобам парадокс, тиражируется в первую очередь. Цена неповторимости - экстравагантность, не имитирующая безумие, а граничащая с ним. В поисках такого один из лучших журналов мод докопался до баронессы, носившей юбку из пивных банок, но она плохо кончила. Спасаясь от банальности, роскошь прячет себя в теле. Речь не идет о пошлости флоридского загара, жалких ухищрений диеты или впрыснутой в щеку улыбке. Даже вечная молодость, рожденная под ножом хирурга, - всего лишь паллиатив в борьбе с природой и временем. В настоящей цене то, что достается страхом и потом. Дорог наряд из доблести, которой дарит головоломный спорт, вроде сольного воздухоплавания, неводного поло или полярных экспедиций. Пока одни, украшая дух, укрощают тело, другие украшают его. Дерзкая исследовательница наших нравов Камилла Палья называет мышцы доспехами современных рыцарей, превративших в латы собственную плоть. Самые упорные из них достигают предела заработанной красоты, копируя собой знаменитые статуи. Выжимая из тела то, что греки высекали из мрамора, новые пигмалионы возвращаются к тому нетленному идеалу, которым была нагота, слишком благородная, чтобы нуждаться в заемном искусстве. Интерьер и среда. Не было в Америке домов богаче тех, что назло европейской знати настроили себя первые миллионеры в курортной деревушке Ньюпорт. Ими обуревала обычная у молодых вера в то, что красота продается - и оптом, и в розницу. Свезя на дачу все, что поддается перевозке, Асторы и Вандербильты так стремительно разочаровались в достигнутом, что от запустения и разорения их пенаты спасли зеваки, искренне принимающие Ньюпорт за музей. Сумма не складывается из частностей, а прорастает в них, на что новому редко хватает времени. Никакой дизайн не справится с тем изъяном интерьера, который определяется дефицитом нажитого. Антикварная, технократическая или футуристская фантазия - это всегда роскошь, взятая на прокат у чужого вкуса. Своим может быть лишь то, что любишь, а такое редко двигается. Самое дорогое принадлежит всем - море, горы, воздух, которым не так часто лакомятся жители мировых столиц. Лучшее - либо природа, либо искусство, хорошо бы и то, и другое. В последние годы нью-йоркские богачи скупили столько усадьб в Тоскане, что ее теперь называют итальянским Манхэттеном. Как объяснил один переселенец, "даже я не могу купить Уффици, где меня ждет Боттичелли". Не его одного, конечно, но жить между шедеврами Бога и человека - далеко не последняя из доступных нам радостей. Размывая границу между своим и чужим, бесценный пейзаж растворяет упрямую материальность недвижимости. Его начинающееся за порогом пространство неисчерпаемо и редко. В мире, где даже свинарники вырастают в небоскребы, осталось не так много мест, от которых не хочется отрываться. Роскошь - это не дом, а вид из его окна - на лесное озеро, непуганых оленей, венецианскую лагуну, серую Мойку, голый фьорд с влажным языком океана. Вещь и имя Чем дороже вещи, которыми мы обладаем, тем сложнее ими владеть, не говоря уже - пользоваться. Это как бриллиантовые зубы глупого брата старика Хоттабыча. Обладание раритетом требует забот, которые сами по себе - высокое искусство. Китайские "литерати", развившие в себе шестое чувство антиквариата, любовались редкостями по часам и календарю - скажем, в полнолуние на заснеженной башне. В нашу эпоху все сводится к страховке. Хорошей картине нужна такая рама, что ее не устроишь без отряда полиции. Жить с ней все равно, что с опасным преступником. Охраняя сокровище, становишься его тюремщиком. Выбравшие свободу предпочитают стены музеев своим собственным. Однако, расставаясь (на время или навсегда) с дорогой вещью, они не остаются в накладе. Даря бесценное, филантроп зарабатывает на сделке. Ведь искусство прокладывает кратчайший путь в бессмертие - не только для авторов, но и для владельцев. Идя им навстречу, американские музеи, созданные без помощи налогоплательщиков, охотно приносят историю в жертву тщеславию. Даже лучший музей Нового Света Метрополитен выстраивает свои коллекции не только по хронологии, но и по именам дарителей. Деньги по своей природе текучи, как время. Они приходят и уходят, повинуясь капризам, которые делают экономику скорее искусством, чем точной наукой. Лучше всего о непостоянстве этой стихии знают те, кто умеют ею управлять. Стальной король Меллон, основавший Национальную галерею в Вашингтоне, объяснил свою страсть к искусству следующим образом: Диктор: "Каждый хочет связать свою жизнь с тем, что он считает бессмертным". Александр Генис: Пристроиться к гению - значит расписаться на полях истории, купив вечное за временное. Кто бы помнил Мону Лизу, если бы муж не заказал ее портрет одному способному художнику? Коммуникация и общение. Билл Гэйтс, который играет в нашей мифологии ту же роль, что Гарун аль-Рашид в сказках "1001-й ночи", построил в Сиэттле дом будущего. Оснащенный самыми современными коммуникациями, этот диджитальный замок позволяет своему хозяину связаться с любой точкой планеты - и околоземного пространства, если там найдется с кем поговорить. Оно и понятно: раньше о важности чиновника судили по числу телефонов на его столе. Связь и правда связана с властью, но не твоей, а над тобой. Теперь уже невидимые эфирные провода пеленают нас, как муху паутина, по натяжению которой несчастную всегда можно найти. Подразумевается, что раз ищут, значит, нужны. Чтобы убедиться в своей необходимости, мы готовы ходить на короткой привязи. Еще хуже, что коммуникационные сети симулируют общение, заменяя полноценную личность ее протезом. Замечали, что по телефону мы кажемся глупее, чем в жизни? Ведь настоящий, а не иллюзорный контакт включает в себя много такого, о чем мы, пока прогресс не приучил нас к эрзацу. и не догадывались. Это - и взгляд, и молчание, и жест, и гримаса, а главное - еще не открытое наукой, но знакомое каждому "биополе", вступив в которое мы постигаем другого или ненавидим его. Так со всем. Окружая себя все более искусными иллюзиями, мы теряем шанс обнаружить ту неуловимую материю, которую философы от беспомощности называют "реальностью". Говорят, что наша история закончится, когда искусственные переживания (я уже катался на виртуальных лыжах и парил в виртуальном планере) станут неотличимы от непосредственных ощущений. Готовясь к этому, тот же Гэйтс скупает права на все знаменитые образы, когда-либо созданные человечеством. Его амбициозная цель сделать их достоянием каждого, у кого есть компьютер (конечно, с программой "Майкрософта"). Как новый Гуттенберг, Гэйтс готовится к тиражной революции, упраздняющей оригинал за ненадобностью. Но на каждый ян есть свой инь, действие вызывает противодействие, спрос рождает предложение, а вызов - отпор. Чем дальше мы уходим от сырой действительности, тем больше по ней тоскуем. Чувствуя, что у нас выбивают из-под ног табуретку, мы сильнее ее любим - плотную, грубую, настоящую. В мире, сотворенном игрой электронов, сохраняются оазисы живого. Среди наиболее живописных - театр, балет, опера. Элитарные, малолюдные, а значит убыточные, они существуют подаянием умных меценатов, боящихся себя лишить последней радости нарядного общения - с музами. Финансовый гений Альбер Вилар потратил на музыку почти триста миллионов долларов. Затраты Вилара оправдывает его кресло № 101 в первом ряду партера нью-йоркской оперы "Метрополитен". Ближе к сцене - только дирижер. Впечатление и состояние Свобода передвижения - неземной соблазн именно потому, что он не привязывает нас к месту. Собственно, вся наша цивилизация, как говорят историки античности, началась с того, что греки перестали умирать там, где родились. Путешествия всегда были изысканной потребностью богатых, чье воспитание считалось незавершенным без "большого тура", покрывающего лучшую часть Европы и занимающего два-три года. Умелые японцы укладываются в одну неделю: "если сегодня вторник, значит мы в Брюсселе". Скорость - и мать прогресса, и его любимое дитя. Чем быстрее мы покоряем расстояние, тем меньшим становится Земля. Ускоряя перемещение, мы отменяем его. Уже опробованные австралийцами "скрэмпджеты" (инженеры называют их - "летательные аппараты на прямоточных двигателях сверхзвукового горения") обещают в два часа доставить пассажира из Лондона в Сидней. Сегодня предел доступности мира ставят не моря и горы, а наша способность к углублению. Важно не запомнить увиденное, а воспринять испытанное - и восхититься им. Нельзя осмотреть Эрмитаж на мотоцикле. Котлета, съеденная на экваторе или полюсе, не насытит душевной любознательности. Путешествие состоится только тогда, когда мы вживемся в чужой пейзаж, сделав его частью нашего. Новое окружение оправдывает себя, изменяя структуры сознания - мечты, память, сны. Только тогда, когда весь метаболизм восприятия станет иным, мы вернемся домой не тем, кем приехали. Разве не для этого отправляются в путь? Другое дело, что такое уже называется не туризмом, а паломничеством. Я знаю, что мир не везде одинаков. В нем есть места, где ток духовности бьет сильнее. Иногда на поверхность выходит красота, иногда - вера, но обычно - и то, и другое. Свидетельство тому - мистическое волнение, послушно охватывающее тебя там же, где и поколения, жившие до нас. Я знаю, о чем говорю, потому что не раз испытывал это неописуемое, но безошибочное чувство. Впервые - еще мальчишкой, когда разбил палатку у Покрова на Нерли. Потом был Ассизи святого Франциска, сухие сады Киото, иерусалимская Стена плача, смоковница, под которой Будда пережил озарение, замок короля Артура, где до сих пор ищут чашу Грааля. Адреса эти всем известны, да и добраться до них не так уж сложно. Труднее найти то, что ищешь. Успех зависит от дара к благоговению, в ответ на которое является чудо. Тут как в любви: дать ее можно лишь тому, кто может взять. Досуг и труд Труд - идеал богатых. Только бедные мечтают о безделье. В раю пролетариата никогда не работают. Маркс почему-то считал, что рабочий мечтает о фабрике. На самом деле он хотел взорвать свой завод и жить в доме его хозяина. Ненависть к труду объясняет его история. В Библии ведь прямо говорится: Диктор: "В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю". Александр Генис: С тех пор, однако, многое изменилось. Труд перестал быть условием существования - принцы научились делиться с нищими, отдавая им добрую половину своих доходов. В Западной Европе, где встречаются династии безбедных безработных, труд из необходимости превращается в завидную возможность. Так, собственно, и должно быть: всякий труд - привилегия, творческий - роскошь. Любопытно, что на этой дороге художник сближается с бизнесменом, хотя редко становится им. Причина, мешающая тому, проста. Мечтая разбогатеть, мы пропускаем скучное, торопясь перейти к интересному - прикидываем, на что будем тратить. Но те, кто владеют большими деньгами, любят их именно что зарабатывать. Сколачивать состояние им интереснее, чем спускать его. Захваченные процессом, богачи часто презирают оставшихся в стороне. Миллиардер Поль Гетти говорил: Диктор: "Если утром имущие раздадут свой капитал неимущим, то уже к вечеру деньги вернутся к старым хозяевам". Александр Генис: Художник, пусть и бедный, - дело другое. Даже если богатые не ценят произведения искусства, они нередко коллекционирует их авторов, чувствуя, что те, в сущности, занимаются тем же бизнесом - творческим преобразованием действительности. О странном характере этих отношениях можно судить по фреске, которую великий мексиканский муралист Ороско выполнил на деньги попечителей Дартмутского колледжа, пока те были в отпуске. Вернувшись на кампус, заказчики обнаружили на стенах отведенной под роспись столовой изображение войны Добра со Злом. Первое, согласно незатейливым убеждениям молодого гения, олицетворяли Маркс, Ленин и Троцкий, второе - черная рать капитала. Магический, как это теперь называется, реализм не помешал Ороско придать портретное сходство богатым и омерзительным чертям с попечителями - банкирами, фабрикантами, меценатами. И что же? Вместо того, чтобы помыть оскорбительную стенку, колледж потратился на новую столовую, закрыв старую на ключ, который, впрочем, доверяют всем желающим. Мораль ясна: искусство победило толстосумов. В глубине души они признают объединяющую их с художником беззаконность всякого творчества, нарушающего устоявшийся порядок вещей. Деньги ведь тоже дают власть над реальностью. Чиста и призывна, она, реальность, лежит, как холст перед живописцем, бумага перед писателем, тишина перед музыкантом. Заполнить пустоту, начав с нуля, может только воля автора, следующего примеру Того, кто творил из ничего. Роскошь такой свободы уже не с чем сравнить, если, конечно, не впадать в кощунство. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
