Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[Архив]
Поверх барьеровВолшебные горыАвтор программы Александр Генис Александр Генис: Отпуск должен отпускать. Ослабив хватку будней, жизнь ненадолго разрешает нам вести себя как вздумается. Из-за этого так трудно с умом распорядиться заработанной свободой. Воля требует куда большей ответственности, чем рутина. Особенно в эпоху, упразднившую то мерное чередование сезонов, что всегда обещало зимой лыжи, а летом - дачу. Самолет, как супермаркет, отменил времена года. Земля кругла и обширна. На ней всегда найдется теплое местечко для отдыха, какой бы месяц ни показывал календарь. Есть бесспорная радость в том, чтобы валяться на тропическом пляже, злорадствуя по поводу ближних, оставшихся воевать с вьюгой. Но есть и своя прелесть в том, чтобы именно весной хрустеть мартовским огурчиком. Когда мы не рвем связующую время нить, а терпеливо следуем за ней, вериги сезонов, как сонет - поэта, учат нас покорной мудрости. Чтобы лето было летом, надо вернуть летнему отдыху его допотопное содержание и первобытную форму. Для меня это значит одно: палатка. Как почти всe в своей жизни, я открыл радости бивака сперва теоретически - читая любимую книжку каждого вменяемого человека "Трое в одной лодке, не считая собаки". (Как-то мне попались на глаза данные опроса, согласно которому Джером Клапка Джером оказался любимым автором депутатов Думы. Журналист, помнится, сокрушался по поводу невзыскательности российских законодателей, а я обрадовался: значит и у них было детство). Надо сказать, что своему феерическому успеху Джером обязан лени. В поисках легкого заработка, он подрядился сочинить путеводитель по окрестностям Темзы. Не желая углубляться в источники, Джером сначала описал мелкие неурядицы, ждущие ни к чему не приспособленных горожан на лоне капризной британской природы. Только потом автор намеревался насытить легкомысленный опус положенными сведениями, честно списав их в библиотеке. К счастью, издатель остановил его вовремя. Книга вышла обворожительно пустой и соблазнительной. Она построена на конфликте добротного викторианского быта с пародией на него. Джентльмен на природе - уморительное зрелище, потому что она решительно чурается навязанных ей чопорным обществом приличий. Герои Джерома, не решающиеся остаться наедине с рекой без сюртука и шляпы - городские рыцари, отправившиеся на поиски романтических, а значит бессмысленных приключений. В сущности, это - "Дон-Кихот" вагонной беллетристики, и я жалею только о том, что, зная книгу наизусть, не могу ее больше перечитывать. Впрочем, речь о другом. Трое В Одной Лодке несли юному читателю занятную весть: чтобы испытать забавные трудности походной жизни, не обязательно покорять Эверест или Южный полюс. Достаточно ненадолго поменять оседлый обиход на кочевой, что я и сделал, проведя лучшую часть молодости с рюкзаком и в палатке. Прошло почти четверть века, пока я не открыл палатку для себя заново. Оказалось, что ни я, ни она за эти - упущенные - годы особенно не изменились. Нам по-прежнему хорошо вместе. Объясняется это тем, что, стойко сопротивляясь прогрессу, палатка даже в Америке осталась тем, чем была всегда - передвижной берлогой. Вылазка на природу предусматривает добровольный отказ от всего, что нас от нее, природы, отделяет. Расставшись с нажитым за последние несколько тысячелетий комфортом, мы отдаемся на волю стихиям, переселяясь в трехметровый пластмассовый дом. Смысл этой нелепости в остранении. Искусство, говорил Шкловский, нужно для того, чтобы сделать камень опять каменным. Проще об этот камень споткнуться. Причиненное неудобство мгновенно вернет нас к материальности мира. То же и с природой - чтобы она вновь стала собой, нужно забраться в ее нутро, даже тогда, когда оно мокрое. С погодой нельзя бороться. От нее можно лишь спрятаться. И только тогда, когда дождь барабанит по натянутому тенту, ты по-настоящему понимаешь непревзойденную важность самого монументального изобретения человечества - убежища. Собственно, в этой исторической дистанции и заключается соблазн дикой природы. Путешествуя по чужим городам и странам, ты перемещаешься по узкому коридору экзотики протяженностью лет в сто. Выбираясь на неделю в лес, ты совершаешь вояж на зарю истории, когда все еще было внове. Путь обратно прост, но значителен. Отпускное опрощение превращает нас в собственных предков, вынужденных бороться за существование отнюдь не только с начальством. На природе все потребности - насущные, а значит - неподдельные. Сперва нужно обзавестись укрытием. Каким бы хлипким оно ни казалось, палатка обязательно становится домом - крохотный пятачок культуры, выгороженный в непомерном царстве природы. Потом приходит черед огня. Пламя возгорается не от искры, а от пролитого пота, особенно, если сучья сырые. Зато я еще не встречал человека, включая пожарных, которые были бы равнодушны к живому огню. Электрический свет мешает заснуть, костер нас будит. В моей российской юности это выражалось в пении: "Ну, что, мой друг, грустишь? Мешает жить Париж". В Америке он мне не мешает и, сидя у костра, я чаще думаю об обеде. По-моему, это не менее увлекательно. Согласно моим давно устоявшимся убеждениям, лучше всего мы понимаем ту часть мироздания, которую можем проглотить: дух природы познается путем причастия. Одно дело бродить по лесу в поисках грез, впечатлений или рифмы. Совсем другое - собирать грибы, к тому же - на пустой желудок. Голод будит здоровые инстинкты, а вегетарианский характер охоты смиряет их кровожадность. Тем более что в Америке у грибника мало конкурентов. В этом я убеждаюсь каждый раз, когда в мою корзину заглядывает доброжелательный американец неславянского происхождения. Опасливо оглядывая стройные подберезовики, он нервно спрашивает, что я собираюсь с ними делать. Узнав - что, прохожий умоляет не отчаиваться: "Вы еще найдете работу". Из жадности я никого не переубеждаю. Панический ужас Америки перед наиболее вкусной частью ее флоры мне на руку, и грибы мы едим с Первого мая до Рождества. Правда, однажды мне встретился знаток из микологического общества. Брезгливо порывшись в корзине, он высокомерно обронил: "Сыроежки едят только русские и белки". Я промолчал, благоразумно утаив секрет соленой сыроежки с лучком и сметаной. Обеспечив растительную часть обеда, можно переходить к рыбалке. Раньше, одержимый тщеславием, я, как старик по морю, гонялся за большой рыбой, теперь готов удовлетвориться любой. Меня убедил тот же самый Хемингуэй. Как-то его спросили, какую рыбу он предпочитает ловить? "Размером с мою сковородку", - ответил писатель. Мне важней, чтобы рыба влезала в котелок. Благородство ухи в том, что по-настоящему вкусной она выходит только из пойманного - а не купленного - улова. С этической точки зрения кулинария безупречна: упорство и труды не пропадают втуне. Вернувшись к охоте и собиранию, мы, наконец, начинаем относиться к еде, как она того заслуживает. Добыча пропитания, если его добывать не из холодильника, занимает почти весь день, придавая ему смысл и достоинство. Так ведь, собственно, и должно быть. Посмотрите на птичек небесных, которые клюют, не останавливаясь. Субстанциальная забота о выживании меняет природу времени. Даже ничем не заполненные минуты - например, когда поплавок не тонет - приобретают ритуальное значение. Одно дело - ждать обеда, другое - рыбу, которая к нему не приглашена. Замысловатое устройство с крючком и леской, держащее нас в сосредоточенном напряжении, позволяет постичь природу времени лучше, чем тупые ходики, отрезающие от вечности одинаковые минуты. Удочка остраняет время. Пространство остраняет дорога, тропа - особенно, если она ведет верх. Поднимаясь в гору, ты вступаешь в противоборство с высшим законом - всемирного тяготения. Чем круче путь, тем больше вызов. Поэтому в горы я всегда хожу один: дураков нет. Во всяком случае, среди моих знакомых. Не в силах даже себе объяснить, зачем нам бороться с вертикалью, я вру про вершину, которая всякую прогулку обеспечивает наглядной целью. Но, честно говоря, деликатная мудрость зрелости заключается в том, чтобы оставить вершину непокоренной, не дойдя до нее ста шагов. Пока у меня на это не хватает ни ума, ни лени, я залезаю на все горы, до которых может добраться пылкий любитель без ледоруба. Куда меня только не заносила нелепая страсть забираться туда, где заведомо нечего делать. Я видел окрестности Фудзиямы, пиренейские пики, поднимался на скромные, но все-таки альпийские вершины. Но только с годами открыл свои любимые горы. Как это часто с нами случается, они были слишком близко. Катскильские горы расположились под мышкой Нью-Йорка. На машине - часа два, если не застрять на придорожном базарчике, где в подходящий сезон торгуют розовощекими, как местные фермеры, яблоками, а в неподходящий - душистыми пирогами из тех же яблок. Геологически эти горы принадлежат Аппалаческому хребту. Со сдержанным (не Гималаи) достоинством он тянется от Мэйна до Алабамы. Катскилы, однако, - захудалые родственники. Здесь нет таких гигантов, как пик Вашингтона в Нью-Хэмпшире, где дуют самые свирепые ветры в Америки, ни главной в штате Нью-Йорк горы Марси, к чьей гранитной макушке я карабкался 17 часов подряд, ни великолепной Кафедральной вершины в Дымных горах Северной Каролины, которая возвышается над всем восточным побережьем США. Не удивительно, что увлеченный таким созвездием вершин, я долго не обращал внимания на куда более скромную гряду, поднимающуюся с берегов Гудзона почти сразу за нью-йоркскими пригородами. И напрасно. У Катскильсих гор есть уникальное наследство - история, которая определила их координаты на карте литературного воображения. Репутацию Катскилам создал Вашингтон Ирвинг. Будучи основоположником американской словесности, он столкнулся с фундаментальным изъяном Америки - ее молодостью. Дефицит прошлого мешал новой стране обзавестись своей мифологией. Ей не на что было опереться - Новый Свет был лишен древнего эпического предания (по крайней мере, до того, как Лонгфелло не сочинил "Гайавату"), тут не было величественных античных руин, средневековой батальной славы, а главное - многовековой истории, служившей Европе рудником сюжетов. Понимая, что Америка во всех отношениях проигрывает своим соперникам из Старого света, Ирвинг сделал гениальный ход - перевернул доску. В своей "Истории Нью-Йорка" он описал его невзрачное голландское прошлое. Соль этой пародийно-детальной, комически дотошной, издевательски педантичной летописи в том, что в голландской Америке никогда ничего не происходит. Все события тут не стоят выеденного яйца. Ленивая, сытная, сонная и счастливая жизнь бережет поселенцев от европейских потрясений. История не развивается, а длится. Время будто попало на заколдованный остров - здесь ничего не меняется. Ирвинг изобразил еще недавно открытую Америку убежищем от истории. Вся тихая, неспешная, растительная жизнь этой дивной земли "зиждилась, - пишет автор, - на широкой голландской основе безобидной глупости". Издевательства не помогли. Ирвинг хотел написать исторический труд в виде бурлеска, а вышла идиллия. Разрабатывая эту внезапную жилу, писатель и наткнулся на героя, которому выпала редчайшая в литературной истории честь - войти в национальный фольклор. Я, конечно, говорю о славном Рипе ван Винкле. Добродушный и слабовольный Рип - бродяга и мечтатель. Предпочитая крестьянскому труду охоту на белок, а сварливой жене - общество миролюбивой собаки с грозной кличкой Волк, он прожил свою жизнь, как учил Эпикур, - незаметно. Даже слишком: Рип ван Винкль умудрился проспать американскую революцию. Случиться такое, уверяет нас Вашингтон Ирвинг, могло только в Катскильских горах. Тут, как в гончаровской Обломовке, сама жизнь погружена в сладкий послеобеденный сон. История, застряв в Катскилах, как зацепившееся за гору облако, так затормозила свое течение, что оно почти прекратилось. Ирвинг открыл темпоральную аномалию - оазис внеисторического бытия, где навсегда застряли предки Рипа ван Винкля: Диктор: Добравшись до амфитеатра, Рип увидел немало достойного удивления. Посредине, на гладкой площадке, компания странных личностей резалась в кегли. На них было причудливое иноземное платье: одни - в кургузых куртках, другие - в камзолах, с длинными ножами у пояса, и почти все в необъятных штанах ... Вся группа в целом напомнила Рипу картину фламандского живописца в гостиной ван Шейка, деревенского пастора, привезенную из Голландии еще в те времена, когда здесь было основано первое поселение. Александр Генис: В сущности, Катскилы у Вашингтона Ирвинга - американская Шангри-ла, мифическая страна буддистов, где никто никогда не старится. Правда, к самому Рипу это не относится. От двадцатилетнего сна он пробудился седобородым старцем, но только потому, что всегда мечтал им быть: Диктор: Свободный от каких бы то ни было домашних обязанностей, достигнув того счастливого возраста, когда человек безнаказанно предается праздности, Рип занял старое место у порога трактира. Александр Генис: Так заканчивается эта классическая сказка для пенсионеров, превратившая Катскилы в волшебные горы Америки. Два века спустя я нашел Рипа ван Винкля на том месте, где его оставил Вашингтон Ирвинг. Любовно вырезанный из местной древесины, он стоял в родной деревне, которая так и называется - Катскилы. Раскинувшаяся на самом живописном берегу Гудзона, она изменилась меньше, чем можно было ожидать. Сонное местечко с заколоченным кинотеатром, покосившимся, что редкость, банком и пустырем, который ленился засеивать герой, обессмертивший бездельем эти края. Деревянный Рип стоит у околицы, откуда он отправился в свое, мягко говоря, затянувшееся путешествие. Мы до сих пор можем проследить дорогу (километров 20), которая привела Рипа к скале, где он заснул почти навечно. Я забрался на нее, надеясь поглазеть на описанные Ирвингом чудеса, но шел дождь, и сколько я ни вглядывался в залитый туманом каменный амфитеатр, голландцев мне увидеть не довелось. Даже туристов не было. Что тоже не удивительно. Катскилы опять умудрились впасть в спячку. Свой звездный час они пережили в начале ХХ века, когда недалекие горы открыли для себя нью-йоркские евреи. Живя в зверской тесноте "коммуналок" Ист-энда, они тосковали по простору - и прохладе. Этого товара было вдоволь в горах, заманивавших горожан, еще не знавших кондиционеров, холодными летними ночами. Фермы стали гостиницами, потом - курортами. В момент высшего расцвета, сразу после Первой мировой войны, здесь было 500 фешенебельных отелей - с бассейнами, полями для гольфа и еврейской кухней. Как ни странно, главной ее гордостью считался борщ, в честь которого Катскилы до сих пор носят кличку "борщевый пояс" - 'borsch belt'. Курортников развлекали американские Райкины, артисты разговорного жанра, которые постепенно приучили и всю Америку к ипохондрическому еврейскому юмору, столь ценимому поклонниками Вуди Аллена. Последней звездой катскильской плеяды стал Джеки Мейсон, веселивший своими политически некорректными монологами Бродвей, Горбачева и королеву Елизавету. С годами, однако, здешний курортный бизнес, проигрывая тропическим пляжам, иссох на корню. Вот тогда-то Катскилы вспомнили о своем мистическом прошлом и предложили себя американским буддистам. Недорогая земля, малолюдность, близость к Нью-Йорку и разлитый в здешней природе покой, усыпивший Рипа ван Винкля, привлек сюда монастыри. Одни прячутся в лесистых расселинах, другие вскарабкались на вершины, третьи стоят у горных ручьев. Скромно держась в стороне от дороги, они не столько изменили горный ландшафт, сколько дополнили его духовный пейзаж новой для этих мест религией. Сегодня монастырей здесь набралось уже так много, что они представляют все ветви древнего буддийского древа. Совершить паломничество по Катскилам - все равно, что побывать на Дальнем Востоке. В прибрежной части Катскилов, возле поселка, который с обычной американской путаницей зовется Каиром, расположен целый храмовый городок китайских буддистов. По-праздничному красные павильоны с поэтическими названиями полны изваяний будд. В одном только храме святых аратов - пять тысяч статуй. У каждого из достигших просветления монахов - своя история, на которую они намекают позой, жестом, одеждой или улыбкой. Но для западного пришельца храм остается немым, как церковь для китайца. На западе, где буддийская география помещает рай, стоит японский монастырь. Уже у ворот вас встречают ласковые олени, будто знающие, что один из них был Буддой в прошлом рождении. Черно-белая геометрия приземистых построек отражается в холодном горном озере с ручными золотыми карпами. Внутри монастыря все пусто и голо: полупрозрачные раздвижные стены и пружинящие под ногой циновки, из украшений - дымки курений, напоминающие о том воздушном замке, которым буддисты считают реальность. Зимой тут так тихо, что слышно, как огромные - с блюдце - снежинки лепят метровые шапки на ветках кривых японских сосен. В центре Катскильских гор, на вершине крутого холма стоит самый красивый монастырь - тибетский. Здесь все золотое - шелковые иконы-мандалы, атласные подушки для медитаций, позолоченные будды и бодисаттвы, за которыми присматривает улыбчивый далай-лама с большого портрета, увитого подношениями паломников - белоснежными шарфами. По вечерам над монастырем раздается протяжный, как и положено в горах, вой длинных тибетских труб. Их можно услышать в лежащем чуть ниже Вудстоке. Главная приманка туристов, богоискателей и хиппи, этот городок, наверное, - самый странный в Америке. Тут все устроено по вкусу чудаков, ищущих на Востоке того, чем их обделил Запад. Для них - вместо неизбежного молла - Вудсток держит "Ярмарку дхармы", конгломерат лавок с ритуальным товаром. В них можно встретить настоящего тибетского ламу, дзен-буддийского монаха с бритой головой, нью-йоркского профессора, рокера с татуированными иероглифами и просто бродяг без определенных занятий, но с широким кругом интересов. Когда я заходил сюда в последний раз, хозяин - индус с косой - поставил запись буддийских мантр. Голос показался знакомым. Оказалось, Борис Гребенщиков, который несколько лет назад записал в Вудстоке свой тибетский альбом.ипРип Всякая религия, говорят историки, начинается с чуда. Человек открывает, что земля не всюду одинаковая. На ней есть места, где ощущается эманация, которую мы - за неимением лучшего - называем псевдоученым словом "энергия". Как все остальные, я не знаю, что это значит. Мне хватает того, что в Катскильских горах нельзя не ощутить благотворного потока, омывающего душу неспешной струей. Не удивительно, что Рипу ван Винклю здесь так хорошо спалось... Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
