Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Русские ВопросыАвтор и ведущий Борис ПарамоновРождение нацииВ прошедшее воскресенье в Нью-Йорке состоялось традиционное спортивное мероприятие - осенний марафон, массовое и любимое действо местных горожан. Как всегда в последнее время, были приняты особые меры безопасности: например, запретили зрителям подавать бегунам стаканчики с освежающими напитками или бананы. Тем не менее, атмосфера создалась, как и обычно, праздничная - и потому особо приятная, что марафон все-таки состоялся несмотря ни на что, жизнь продолжает идти в своих привычных каналах, в рутине своей. Рутина ведь - самое нужное в жизни, которая состоит - должна состоять - в основном не из громких событий, а повседневной спокойной работы, создающей на земле - все. И как обычно, заметным элементом нью-йоркского марафона были коляски инвалидов, регулярно участвующих в популярном забеге. Конечно, акция эта символическая, никто не ждет от них рекордов: важно участие, важна манифестация, можно сказать, основной американской психологической и культурной установки: никто и никогда не сдается, все готовы принять вызов, chаllenge. Это одно из основных американских слов - именно американских, а не английских, характеристика специфического американского менталитета. Сейчас не говорят «калека» или «психически ненормальный»,- это политически некорректно; говорят physicaly или mеntally challenged. Что значит: судьба бросила человеку вызов, и он его принимает - борется с судьбой. Но я хочу сказать тем самым не о политической корректности пресловутой и не о моральной стойкости американцев в обстановке неожиданно свалившейся на них войны, а о другом: об американской миноритетной культуре - культуре, культивации меньшинств. Это проблема чрезвычайно многосторонняя - та самая палка, у которой два конца; скорее даже лабиринт, в котором входов, кажется, больше, чем выходов, как, впрочем, и должно быть в лабиринте. В истории американского кино самый знаменитый и самый одиозный фильм - «Рождение нации» Грифитта. Сейчас он считается расистским: там воспет Ку-клукс-клан и негативно изображены негры в сюжете из истории гражданской войны. Известно, что фанатичной поклонницей этого фильма была Маргарет Митчелл, смотревшая его бессчетно и сделавшая в конце концов нечто подобное - не менее знаменитый, чем фильм, роман «Унесенные ветром». Его нельзя назвать расистским произведением, но он рисует тех же негров в тонах белого патернализма, как людей, требующих покровительства и руководства, как природных слуг, одним словом. Одна деталь, показывающая все же ощутимую смену стереотипов: в «Рождении нации» негров играли загримированные белые актеры (сейчас такая имперсонация считается немыслимо оскорбительной), а в фильме по роману Митчелл негритянская актриса, игравшая няньку, получила премию Оскара. Вопрос стоит так: что Грифитт называл в своем фильме рождением нации, почему он вообще так его назвал? Нация здесь - это государство, единое государство. Это фильм о единстве белых, примирившихся между собой, пройдя через трагические перипетии братоубийственной войны, о новом союзе американских Севера и Юга. Строго говоря, nation по-английски это и есть государство, нация другим словом обозначается: nationality. Но у Грифитта в этом единстве, в этом nation черным места нет, они вынесены за скобки, как некое незначащее меньшинство. Надо ли говорить, что сейчас все это коренным образом изменилось? И что перемены коснулись не только черных американцев, но радикально пересмотрена сама концепция меньшинств - любых меньшинств: расовых, этнических, религиозных, сексуальных, даже, так сказать, физических: вышеупомянутых инвалидов, physicaly challenged people? Но вот тут-то и оказалось, что прогресс - та самая палка, которая о двух концах. За культивацией меньшинств, за разнообразием идеологий, вкусов, пристрастий и чудачеств постепенно утратилось представление о единой норме, объединяющей американцев, о норме как таковой. Это слово воспринимается подчас как оскорбительное. Так однажды устроили обструкцию бывшему спикеру Сената Нэту Гингричу, в одном публичном выступлении употребившему слова «нормальный американец». Сейчас, как известно, самый звучащий лозунг в Америке United we stand: «Объединившись, мы выстоим». Интересным комментарием к этому выступает статья Ричарда Тодда в Нью-Йорк Таймс Мэгэзин от 28 октября. Статья называется то ли вызывающе, то ли скорее иронически: «Разделившись, мы устоим». Автор рассказывает о своем разговоре с соседом - таким же высоколобым интеллектуалом: Мы говорили о вещах, далеких от средневосточной политики: о необъяснимой распространенности американского культурного экспорта, о телесериалах, о Мадонне и Бритни Спирс и о прочем в этом роде - и о зажигательном воздействии этих продуктов на фундаменталистское правоверие. И конечно, мы с удовольствием напоминали себе, что мы сами не любим эту продукцию, и утешались тем, что мы, по крайней мере, не те, которых они ненавидят. Я многого не знаю об Осаме, но ведь есть что-то, чего и он обо мне не знает. Он не знает, какой расколотой культурной жизнью мы живем, как мы постоянно не в ладах с самими собой. Один из парадоксов нашей страны в том, что, представляемая извне такой монолитной, внутри себя она в высшей степени фрагментарна. E pluribus unum - в разнообразии единство - было главной нашей способностью, с помощью которой мы пробирались через историю. Десятилетиями мы полагались и опирались на этот плюрибус. И тут были достигнуты главные наши успехи, осуществлялся социальный прогресс среди рас, этнических групп и полов. Мы дали голос ранее молчавшим меньшинствам. Мы сумели перевернуть (иногда даже вывернуть наизнанку) старые культурные категории: в постмодернистском дискурсе исчезли понятия высокой и низкой культуры. Но хотя мы были столь успешны в озвучивании множества ранее молчавших голосов, трудно сейчас сказать, каковы наши общие культурные ценности, не разъединяющие, не разнообразящие, но объединяющие нас. Мир обладает совершенно ясным образом американской культуры. Но мы сами таким ясным образом отнюдь не обладаем. В последние годы культура сделалась в громадной степени делом индивидуального выбора и самовыражения. Единственная область жизнедеятельности, присущая нам всем, - это консюмеризм, потребление, но и потребляем мы по-разному, и тут каждый из нас старается обрести индивидуальный стиль. Это чудесно, не правда ли? Но почему это иногда кажется отнюдь не похожим на свободу? Должно быть, потому, что заключая, каждый в одиночку, сепаратный мир с американской культурой, мы утрачиваем ее общее содержание, и ей, как целому, нечего нам предложить. Действительно, чему мы принадлежим? У нас было очень много свободного времени, чтобы определить наши общие ценности. Имя было найдено, и оно звучит воодушевляюще: терпимость. Но менее воодушевляет предательски сходное слово - безразличие. Сейчас безразличие исчезает. Но не исчезнет ли вместе с ним терпимость? В статье Ричарда Тодда ощутима тревога просвещенного либерала, обеспокоенного неизбежной в военное время унификацией чувствований и слов. В тоже время подлинно просвещенный человек не может не чувствовать опасностей безоглядного плюрализма, общественного несогласия в стране, поневоле превращаемой в военный лагерь. Но вопрос главный обращен все-таки не к этой сиюминутной ситуации, а в принципиальную культурную инстанцию: возможна ли культурная и национальная жизнь вообще вне единой, разделяемой всеми нормы? Или по-другому: может ли государство, nation, существовать вне национального единства, вне единства nationality? Нация ли - американцы? Государство ли - Соединенные Штаты Америки? Эти вопросы задавались не раз, и не вчера их начали задавать: они сопровождают все историю Америки. Но кто будет спорить с тем, что сегодня они звучат куда более остро, чем даже пятьдесят лет назад? И прежде всего потому, что есть некий фон, проецируясь на который американское мировоззрение и практика видятся как-то по-новому, приобретают неожиданный оттенок, делаются по-новому проблемны. В том же номере Нью-Йорк Таймс Мэгэзин, где статья Ричарда Тодда, помещено интервью с нынешним нобелевским лауреатом по литературе Найполом. Вот что он сказал в частности: Я расскажу вам одну историю из восьмого века. Первой индийской провинцией, подвергшейся нападению мусульман, была провинция Синдх, сейчас она входит в состав Пакистана. Король Синдха сопротивлялся упорно и успешно. Но однажды ему донесли, что мусульмане молятся в унисон, как один человек, и король испугался. Он понял, что в мире появилась новая сила, и это как раз то, чем гордятся мусульмане: союз, единство людей. Идея братства и общей судьбы чрезвычайно могущественна. Вот это и есть тот фон, на котором ныне воспринимается плюралистическая Америка - сама себя воспринимает, новая, а вернее достаточно старая реальность, но которая стала бесконечно значимой именно сейчас. Но кроме той силы, что испугала еще короля Синдха, есть и слабости, о которых Найпол сказал так: Мир делается все более и более далек от простых людей, у которых нет ничего, кроме религии. И чем более они полагаются на религию, которая, конечно, не решает никаких проблем, тем более они отстают от мира. Нефтяные деньги, появившиеся в изобилии в 70-е годы, создали иллюзию мощи мусульманского мира. Как бы открылся некий божественный супермаркет, доступный всем мусульманам. Они не понимают, что это богатство создано в конце концов другими цивилизациями. Это невозможно принять, и это не принимают. Наконец нельзя пройти мимо и такой мысли Найпола: Проблема в том, что многие мусульманские народы - в Пакистане, Малайзии, Индонезии, Филиппинах, наконец, в Иране - это не арабские народы. У новообращенных появляется невроз идентификации, они стремятся доказать самим себе, кто они суть. И новообращенный становится большим роялистом, чем король. Эта мысль сейчас обширно циркулирует, у многих экспертов появляется. Говорят, что ислам национально-культурно обезличил принявшие его народы, и это определяет отсталость мусульманского мира. А психология отстающих порождает экстремизм. Эта тема была в свое время блестяще исследована американским философом Эриком Хоффером. Об этом мы сейчас и поговорим. Книга Эрика Хоффера, вышедшая в 1951 году, называется «Истинно верующий». Она посвящена анализу и оценке так называемых массовых движений - религиозных, политических, национальных - таких, как, скажем, фашизм. Главное внимание уделяется психологии рядового участника таких движений - вот этому самому истинно верующему. То, что Хоффер писал по этому поводу ровно полстолетия назад, сохраняет известную актуальность для характеристики нынешнего исламского фундаментализма. Вот основной тезис Хоффера: Сила массовых движений происходит из склонности их последователей к совместным действиям и самопожертвованию. Говоря о вере, доктринах, пропаганде, руководстве, непримиримости массовых движений и тому подобном, мы только описываем инструменты объединения и средства, употребляемые для управления ими. Почти невозможно понять природу массовых движений, если не обратиться к главному: их способности к совместным действиям и готовности к самопожертвованию... Чрезвычайно важно, что такая способность и такая готовность возникают у глубоко фрустрированных людей. Что такое фрустрация, чем страдает подвергшийся ей человек? Это сознание непоправимо малоценного «я». Главное желание таких людей - убежать от собственного «я», - и это желание выражает себя в готовности к совместным действиям и самопожертвованию... Такие разнообразные феномены, как недооценка реальности, склонность к выдумкам, способность ненавидеть, страсть к подражанию, легковерие, готовность к осуществлению невозможного и многие другие наполняющие фрустрированное сознание, суть средства и двигатели любых безответственных и опасных действий. Но совместные действия и самопожертвование требуют как раз такого самообесценивания. Тут важнейшее у Хоффера - психологическое разоблачение природы героизма, наблюдаемого в массовых движениях (ибо способность к самопожертвованию по-другому можно назвать именно героизмом): человек выступает как герой не потому, что он хорош и доблестен от природы, а становится героем, чтобы повысить свою изначально невысокую цену. Приобщение к массовому движению снимает фрустрационную напряженность в индивидуальной психике. Получается, что к таким движениям наиболее охотно примыкают люди незначительные, всякого рода второй сорт. Вспоминая известную апофегму, можно сказать, что кухарка, вступившая в коммунистическую партию, уже не кухарка: она управляет государством. Нынешняя ситуация, однако, много сложнее. Ее нельзя свести на индивидуальную психологию. Сейчас часто вспоминают одну из мусульманских тем: мученика в раю ожидают семьдесят две чернооких девственницы. И готово возникнуть впечатление, что молодые люди, становящиеся террористами-смертниками, мотивированы сексуально. Нет сомнения, что во многих случаях это именно так, что можно говорить об индивидуальных проблемах террориста, компенсируемых в ситуации самопожертвования. Как не подумать об этом, зная, что двое из них накануне 11 сентября провели вечер в стриптиз-баре, пия к тому же водку, строго запрещенную Кораном? Но нынешняя проблема выходит за индивидуальные рамки - как, впрочем, проблема любого массового движения. Фрустрация, способствующая экстремизму, овладела громадным мировым регионом - мусульманским Востоком. Вот об этом и говорил Найпол в цитированном интервью: трудно признать себя отставшими от человечества, да еще обладая петродолларами в придачу. Механизмы, описанные Хоффером в «Истинно верующем», в нынешнем конфликте мультиплицированы, доведены до уровня - произношу табуированное слово - столкновения цивилизаций. Табу недавно подтвердил сам автор пресловутого термина - Сэмюэл Хантингтон, выступавший на днях по телевидению и оказавшийся скромным на вид старичком. Так-то оно так, но говорить об этом не следует, сказал автор «Столкновения цивилизаций», - потому что исламские экстремисты только этого и ждут: это они хотят таким видеть нынешний конфликт и намеренно провоцирует таковой; мысль, тоже не раз звучавшая в эти дни. Нынешняя американская политическая установка: представить конфликт не столкновением цивилизаций, а борьбой со злом - переведение проблемы в моральный план. Но что такое зло? Или, ближе к теме, насколько возможна борьба с ним? Бердяев во время большевицкой революции написал книгу «Философия неравенства» с подзаголовкам «Письма к недругам по социальной философии». Эта книга пользуется спорной репутацией, автор сам позднее от многих ее мыслей отказывался; не потому ли, что истины, в ней высказанные, слишком горькие? Обращаясь к этим недругам, Бердяев писал: ...радикальное отрицание радикального зла получило наименование гуманизма. Вы надеялись освободить человека путем отрицания зла. На этой безгрешности человеческой природы, якобы испорченной и порабощенной иллюзиями религии, насилиями государства и социальными неравенствами, построили вы свои теории прогресса. В прошлом человечества вы видели много зла, но это не было радикальное зло, заложенное в метафизической глубине, это было всегда зло социальное, лежащее на поверхности общественной среды. В будущем же вы провидите одно добро. Ваша социальная философия оптимистична. Гуманизм всегда оптимистичен. Но есть ли основание для такого оптимизма, оправдывается ли он, если заглянуть в глубину жизни? Я думаю, что социальный оптимизм всегда поверхностен. Вашему гуманистическому оптимизму необходимо противопоставить пессимизм более глубокий, суровый и здоровый. Ваш социальный оптимизм и ваша социальная мечтательность говорят об отсутствии в вас необходимого для всякого освобождения аскетизма, о распущенности вашего духа. Для духовного оздоровления необходима аскетика, воздержание от нездоровой социальной мечтательности. Понятно, что под аскетизмом в этом контексте нужно понимать не столько ограничение консюмеристских практик, сколько духовную сдержанность, требующую не строить особо розовых иллюзий о человеке и не сильно надеяться на беспроблемное будущее. Гуманизм должен быть не оптимистическим, а стоическим. Собственно, он таким и стал после опытов двух мировых войн в Европе, у таких, например, мыслителей, как Рассел и особенно Камю. Но Америка в этом отношении несколько отстает, или, скажем так, отставала. Теперь подобные опыты и ей приходится переживать. Так происходит ее вхождение в историю, в ее mainstream, главный поток: ведь до 11 сентября участие Соединенных Штатов в мировой истории было по существу - и к счастью! - спорадическим. Это счастье теперь кончилось. Но теперь и началось то, что называется рождением нации. Еще раз процитируем Бердяева, из той же книги: Бытие нации не определяется и не исчерпывается ни расой, ни языком, ни религией, ни территорией, ни государственным суверенитетом, хотя все эти признаки более или менее существенны для национального бытия. Наиболее правы те, которые определяют нацию как единство исторической судьбы. Сознание этого единства и есть национальное сознание... Нация не есть эмпирическое явление того или иного отрывка исторического времени. Нация есть мистический организм, мистическая личность, ноумен, а не феномен исторического процесса. Нация не есть живущее поколение, не есть и сумма всех поколений. Нация не есть слагаемое, она есть нечто изначальное, вечно живой субъект исторического процесса, в ней живут и пребывают все прошлые поколения, не менее, чем поколения современные. Нация имеет онтологическое ядро. Национальное бытие побеждает время. Дух нации противится пожиранию прошлого настоящим и будущим. Нация всегда стремится к нетленности, к победе над смертью, она не может допустить исключительного торжества будущего над прошлым, вот почему в национальном бытии и национальном сознании есть религиозная основа, религиозная глубина. В этом тексте почти все кажется неприменимым к Америке, к Соединенным ее Штатам. Ну разве что единство территории и языка в наличии - и то английский язык государственно общий, а не природно, так сказать: это установление, а не естество. Соединенные Штаты сплошь - человеческих рук дело, а не результат игры неких космических сил. Скажем, откуда есть пошла русская земля все-таки неясно, ее истоки теряются в довременном, доисторическом мраке; как говорил Щедрин, «когда не было еще истории, а был мрак времен». А насчет Соединенных Штатов все совершенно точно известно, вплоть до даты высадки первых европейских переселенцев на корабле «Мэйфлауэр». Людей держат совместно в Америке интересы, подчас прямо и грубо материальные, а не какая-либо «идея» - в смысле метаисторической предзаданности, как понимают это разного рода идеалисты и конструкторы историософских схем. А главную, несомненную американскую идею - идею свободной страны, дающей шансы всякому, - ее ведь тоже в конечном счете можно отнести к области интересов, ибо без свободы неинтересно. Далее: можно ли сказать, что знаменитый «плавильный котел», делающий из всех пришельцев неких усредненных американцев, вовсю кипит в Америке? Да не так уж он и кипит; с не меньшим основанием можно сказать, что Соединенные Штаты - страна с достаточно четко выраженным мультиэтническим характером. То есть между так называемыми американцами нет почти ничего общего, нет общего знаменателя, - и это, в чем и парадокс, создает силу Америки, как об этом говорил Ричард Тодд в цитированной статье. Но вот теперь и появилось нечто поистине общее - то, что Бердяев в числе свойств нации обозначил как единство исторической судьбы. Общая опасность создала общую судьбу. Оглушительное событие 11 сентября было знаком этой судьбы - знаком беды. От судьбы и беды не уйдешь, говорит русская пословица. Не ушла и Америка. Но сейчас она поистине - в истине - рождается. Ближайшие передачи:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
