Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Русские ВопросыАвтор и ведущий Борис ПарамоновCумерки мужчиныЧитая и перечитывая книгу Александра Эткинда "Хлыст", я не перестаю восхищаться его совершенно неожиданными литературоведческими открытиями. Можно сказать, что он прочитал по-новому всю русскую классику, начиная с Пушкина, включая Толстого и Достоевского. Главным русским текстом оказалась у него пушкинская "Сказка о золотом петушке". Кастрация как идиома русской утопии - вот главный тезис А.Эткинда, и эту идиому он прослеживает по всей русской литературе. В свое время Бердяев писал о роковой невстрече в русской истории двух современников - Пушкина и Серафима Саровского, русского гения и русской святости. Но сейчас оказывается - и открыл это А.Эткинд, - что Пушкин заметил в русском религиозном сознании нечто, скажем так, не менее важное: не менее важную фигуру Кондрата Селиванова, основателя русского скопчества, самую эту тему. Сюжет "Сказки о золотом петушке" оказался пророческим сюжетом русской культуры - и русской истории, последней главой в которой был новый союз царя и "старца": Николая Второго и Распутина. После этого началась какая-то новая история, советская и постсоветская. Что ждет Россию в ночь после Советов (я перефразирую название поэмы Хлебникова), сказать пока трудно, но чем была советская ночь (Мандельштам), совершенно ясно: изживанием русской утопии, вот этой самой кастрационной идиомы. Что такое кастрация как утопический максимум? Это некая смертная святость, в которой единственно возможен подлинный коммунизм. Ибо коммунизм нельзя осуществить, не оторвав человека радикально от семьи, самой возможности семьи, то есть не уничтожив пола: тогда ему не останется ничего, кроме связи с общиной, самой последней, крайней общности, которая и есть коммунизм. А.Эткинд показал, что русская культура - как элитная, так и народная - была метафорой этого тайного, невысказанного, бессознательного устремления и что единственной реализацией этой метафоры, подлинной метаморфозой было скопчество. Я в свое время, идя за Розановым, пытался найти метафору коммунизма в гомосексуализме, с ним связывал иллюзию коллективного тела. Гомосексуализм есть пол, но вне рождения, бесплодный, что и делает его коммунизмом: половой универсализм, вне гендерности, но и вне произрастания, вне бытия. Теперь я готов признать, что А.Эткинд нашел метафору более внушительную, всеобъемлющую. В России любили говорить, что пол безличен, стихиен, уничтожает человеческую индивидуальность, растворяет ее в себе. Оказалось ровно наоборот: пол сохраняет индивидуальность, дает человеку возможность выбирать себя и других, конституирует самую личность как уникальное единство. Известно, что скопцы были уверены в своем бессмертии, и когда кто-то из них умирал, считалось, что он не умер, а просто отбыл куда-то. Их прозелитизм заключался в обещании бессмертия. В это их убеждение можно поверить. Я думаю, это объясняется тем, что оскопление просто-напросто лишало человека ощущения смерти, памяти смертной, ибо умирает, строго говоря, не тело, а личность, лишение же пола лишает и личности. Между прочим тут возникает мысль о том, что марксистский социализм в России как раз уберег ее, с ее утопической установкой, от худшего, ибо в марксизме сохранялся в максимальной силе просветительский, рационалистический дискурс. Карл Маркс лучше Кондрата Селиванова, он оказался меньшим злом. Строго говоря, сам по себе он и не зло, в России же использовался как новейшая культурная мотивировка для осуществления русской утопии. (Не стоит, конечно, забывать, что в самом марксизме был мощный утопический элемент, который и пришелся русским ко двору, - миф о пролетариате, так сказать, органически сменивший отечественный народнический миф.) Российское министерство народного образования должно бы заказать А.Эткинду учебник русской литературы на основе его "Хлыста". Это было бы гарантией против любого нового утопизма, вернейшим противоядием от такового. Заодно такой учебник мог бы стать курсом полового воспитания в школе. Я не мог не сказать сказанного, хотя нашей темой сегодня будет нечто иное: просто невозможно, раз уж зашла речь об А.Эткинде, не воспроизвести его главную мысль в целях вящей ее пропаганды. Конкретно же я обратился к нему для другой цели, для иллюстрации иного сюжета. В "Хлысте" есть у него глава о Горьком, трактующая главное горьковское сочинение, роман "Жизнь Клима Самгина". А.Эткинд считает, что главная тема романа заключена в третьем его томе, где речь заходит о богатой купчихе Марине Зотовой, оказавшейся богородицей, или кормчей, хлыстовского корабля. В этом смысле "Клим Самгин" оказывается антитезисой знаменитому роману Андрея Белого "Серебряный голубь". Даже сам Белый выведен у Горького в лице убийцы Зотовой Безбедова. Как всегда у Эткинда, это неожиданно ново, но меня в данном случае больше всего заинтересовала одна мысль Горького, им приведенная в письме о замысле "Самгина": "Я тут говорю о сумерках мужчины, о тупике, в который он уже давно попал. Это ... не только социальный, но и духовный тупик. И ясно, что сказать о "конце человека" ничего веселого я не могу. А о женщине - не умею так, как следовало бы. Вижу и чувствую, что она уже начинает говорить о себе неслыханным тоном и новыми словами. Мужчина тоже, как будто, начинает говорить о ней по-новому ... иной раз - с задумчивостью, под которой чувствуется страшок. ... Может быть, и мне удастся сказать что-то по этому поводу в романе, который я пишу". Получается, что Горький - феминист, как один из персонажей его романа доктор-гинеколог Макаров. Более того, пророк некоего нового матриархата. Это, несомненно, новый поворот темы о Горьком. Что мы знаем достоверно о его мировоззрении, о его культурном проекте? Горький - остро просветительский человек, целиком укладывающийся в ту диалектику Просвещения, о которой писали Адорно и Хоркхаймер: Просвещение порождает технологическую цивилизацию, пафос которой - покорение природы, завоевание ее, насилие над ней. И по этой же схеме рациональной доминации строятся в Просвещении общественные отношения - это его последняя тайна. Фашизм и коммунизм - детища буржуазного прогресса, а не реакционного возвращения к крови и почве, националистическое обличье этой идеологии маскирует ее в фашизме, но снимается в коммунизме. То, что Адорно и Хоркхаймер критиковали, Горький брал позитивно. У него есть формула, дословно совпадающая с той, в которой позднее определил Просвещение Юрген Хабермас: идеология - это технология. Отсюда же установка Горького на эксперимент в социальном поле - того же типа, что производятся в научных лабораториях - в сущности, да и буквально, призывы к опытам над людьми в целях выведения лучшей их породы. Это что-то вроде доктора Менгеле, да и не что-то, а то же самое. Это идеология резко силовая, насильническая. То есть, в некотором метафорическом повороте, мужская. И вот оказывается, что Горький феминист, задумавшийся о матриархате. Можно, конечно, сказать, что это у него случайное настроение, что доктор Макаров в "Самгине" - маргинальный персонаж и что мощная фигура хлыстовской богородицы Марины Зотовой - это игра индивидуальной авторской фантазии, не специфичная для идеологии человека, воспевавшего борьбу с природой. Да, это можно сказать, но дело в том, что есть достаточно выразительные свидетельства, связывающие просветительский проект именно с матриархатом. Здесь мы должны дать слово Эриху Фромму, немецкому фрейдо-марксисту, еще в конце двадцатых годов обратившему внимание на пристальный интерес классика марксизма Энгельса к построениям Бахофена, в середине 19 века написавшего труд "Материнское право", обосновавший теорию матриархата. Фромм излагает основную его идею так: "Согласно Бахофену, матриархальный принцип - это принцип жизни, единства и мира. Поскольку женщина заботится о своем ребенке, она оказывается способной любить не только себя, но и других людей и готова посвятить все свои способности и воображение тому, чтобы сохранить и украсить жизнь другого человека. Принцип матриархата - это принцип всеобщности, в то время как патриархальная система является системой ограничений. Идея всеобщего братства людей коренится в начале материнства, но исчезает по мере развития патриархального общества. Матриархат - это основа принципа всеобщей свободы и равенства, мира и кроткой человечности. Он также является основой для того, чтобы забота о материальном благополучии и земном счастье оказалась в центре внимания". Это старый и достаточно фантастичный Бахофен. Но вот оказывается, что новейшие достижения именно технологического прогресса создают возможность реализовать эту фантазию или, лучше сказать, идеал. Тот же Фромм пишет: "В нашей потребительской культуре возникает новая мечта: если мы и дальше будем идти по дороге технологического прогресса, в конце концов мы достигнем точки, где никакое желание, даже вновь возникшее, не останется неудовлетворенным; удовлетворение будет мгновенным и не потребует никаких усилий. В этих грезах техника принимает вид Великой Матери, не живой, а механической, которая нянчит своих детей и баюкает их ни на минуту не умолкающей колыбельной (в виде радио и телевидения). При этом человек с эмоциональной точки зрения становится младенцем, который черпает успокоение в надежде, что молоко в материнской груди никогда не иссякнет, а от индивидуума больше не требуется принимать каких-либо решений. Вместо этого их принимает сама техническая аппаратура, а истолковывают и исполняют технократы, новые жрецы возникающей матриархальной религии, чьей богиней является техника". И, наконец, точка над i, поставленная Фроммом: "Психологический основой марксистской социальной программы является по преимуществу матрицентрический комплекс. Марксизм - это идея, согласно которой в том случае, если бы производительные силы экономики были организованы рационально, каждый человек мог бы быть обеспечен достаточным количеством нужных ему товаров независимо от его роли в производственном процессе; кроме того, при этом каждому индивидууму потребовалось бы для этого гораздо меньше труда, чем до сих пор, и, наконец, каждый человек обладал бы безусловным правом на счастье в жизни, а это счастье главным образом состоит в свободном развитии личности - все эти идеи были рациональным, научным выражением идей, которые при экономических условиях, существовавших в прежние эпохи, могли быть высказаны лишь как фантастическая мечта: Мать-Земля дает всем своим детям все, что им требуется, независимо от их заслуг. Именно эта близость между матрицентрическими тенденциями и социалистическими идеями объясняет, почему социалистические авторы говорили о теории матриархата с такой горячей симпатией. Нужно не забывать, что это писалось в конце двадцатых годов, когда перспектива социализма как передового цивилизационного строя далеко себя не изжила. И второе, еще более важное обстоятельство следует учитывать: в сущности, эта мечта осуществилась в передовых странах; естественно, не на социалистической основе, но осуществилась. Если не коммунизм по замятинским "Мы", то прекрасный новый мир по Хаксли, несомненно, построен: в Америке построен. Есть и всяческая техника, способствующая благодушествованию человека, всяческому благорастворению воздухов. Более того, новейшая гедонистическая цивилизация отличается многими чертами, позволяющими говорить именно о технизированном матриархате - и не только в смысле всеобщего довольства, доставляемого Матерью-Землей, но и в специфическом смысле новой социально-активной роли женщин. Правда, сами женщины далеко не готовы согласиться с последним утверждением. Их несогласие, протест, если угодно бунт - это и есть наша дальнейшая тема: феминизм как новое лицо технологической утопии. Известная Камилла Палья, которую иногда называют лидером и пророком пост-феминизма, однажды написала, что, останься цивилизация в руках женщин, мы до сих пор жили бы в травяных хижинах. Все, чем цивилизация облегчила жизнь женщинам, - заслуга мужчины: от моста Джорджа Вашингтона между Манхэттеном и штатом Нью-Джерси до одноразовых пеленок и женских гигиенических прокладок. При этом некий парадокс имеет место: все эти мужские достижения, вся эта технизация быта и элементарных потребностей подчеркивает едва ли не гинекократический характер нынешней цивилизации. Главное слово этой цивилизации - комфорт, а это слово относит наиболее всего к быту, то есть традиционной женской сфере. Подтвердилась одна мысль русского эксцентричного философа Николая Федорова: цивилизация обязана своим развитием незаметному, но всепроникающему господству женщин, вообще делается для удобств и прихотей женщины. Это как раз та мысль, которую без конца повторяет доктор Макаров, гинеколог-феминист из "Клима Самгина". Федоров развил эту мысль в статье, посвященной всемирной выставке 1889 года в Париже, приуроченной к столетию Великой французской революции, на которой центром человеческих достижений оказались женские моды. Примерно тогда же Золя написал роман "Дамское счастье" - отнюдь не о любви, а о последней торговой новации - универмаге женской одежды. Но пресловутое "дамское счастье" оказалось проблемой куда более сложной, чем думал мизогин Федоров или французские романисты от Флобера до Золя. Вторая мощная волна феминизма в Соединенных Штатах (первой была борьба суфражисток за избирательные права для женщин), начавшаяся в шестидесятых годах (когда вообще все началось, а вернее, стало кончаться), поставила под сомнение именно это одностороннее представление о так называемом дамском счастье. Счастья этого в Америке было больше чем достаточно, жизнь неработающих жен среднего класса была максимально возможной реализацией соответствующих мечтаний, и даже превосходила их. Тут и началась реакция, в Америке связанная с именем Бетти Фридан, опубликовавшей в 1962 году книгу "Тайна женщины". Именно эта книга и этот автор, а не ранее появившийся "Второй пол" Симоны де Бовуар произвели в Америке феминистскую революцию. В "Тайне женщины" был выражен гражданский протест заскучавших американских домохозяек. Речь шла о возможностях для женщины достичь социально-культурной реализации. Но довольно скоро американский феминизм радикально сменил тему. Темой стал секс - мужской и женский секс, причем отнюдь не в понятном биологическом смысле. В дальней репрезентации проблемы я буду обращаться к недавно вышедшей книге Дэвида Фридмана "Себе на уме (Mind of Its Own). Культурная история пениса" - к той ее главе, которая посвящена как раз истории новейшего американского феминизма. Нужно только учитывать, что автор несколько стилизует сюжет под углом избранной им темы. Видимо, он был впечатлен теорией французского философа-психоаналитика Лакана, говорившего, что фаллос есть важнейший культурный символ - универсальное означающее (хотя имя самого Лакана даже не упоминается в его книге). Вот важная для нас формула Дэвида Фридмана: "Новая критика (после Бети Фридан) не фокусировала свое внимание на спальне. Впервые в истории организованное движение поставило вопрос, вправду ли взаимоотношение пениса и вагины вообще является первостепенной темой. Наоборот, новые феминистки перевели этот вопрос в политическое измерение: господство мужчин над женщинами в большинстве аспектов американской жизни, от монотонности буржуазного брака до ограниченных возможностей, доступных женщине в трудовой деятельности - картина, столь памятно написанная Бетти Фридан, - сформировано самим сексуальным актом. То, что мужчины видели как биологию ... в том феминистки усмотрели идеологию. Гетеросексуальность подверглась атаке за искусственно сконструированный женский эротизм, понятый в терминах мужской потребности. ... многие женщины пришли к выводу, что настоящий выигрыш от сексуального освобождения получили исключительно мужчины. Мужчины из новых левых были такими же женоненавистниками, как и старые правые. ... Стокли Карминкэйл, спрошенная, какую позицию занимают женщины в борьбе за гражданские права, дала знаменитый ответ: "На спине". В этой переориентации феминизма, в обозначившейся его борьбе с пенисом самой значительной жертвой стал Зигмунд Фрейд. Это самое ненавистное для современных феминисток имя. Чем же их так прогневал один из великих освободителей человечества? У Фрейда есть одна теоретическая разработка касательно природы женского оргазма. Настоящий оргазм зрелой женщины - это вагинальный оргазм, говорит отец психоанализа. Фиксация на клиторальном оргазме - признак незрелости женщины, инфантильный пережиток, оставшийся с поры так называемых детских сексуальных исследований. В этой мысли радикальным образом подчеркивается решающая роль в поле - пениса, не только для мужчины, но и для женщины. Вообще у Фрейда получается, что женщина как бы сексуально неполноценна, что рок ее судьбы - анатомия, то что он обозначил термином "зависть к пенису". Вот на этот пункт и повели атаку феминистки. Этапной в этом отношении стала книга Энн Коедт (Koedt) "Миф о вагинальном оргазме". Гипотеза Фрейда, в свое время способствовавшая многим эволюциям (вплоть до того, что женщины прибегали к хирургическим операциям с целью переместить клитор ближе к вагине - эту операцию, проделала, кстати, одна из любимых учениц и поклонниц Фрейда, сама психоаналитик, Мари Бонапарт - из той самой семьи), - эта гипотеза давно была опровергнута на эмпирическом материале после появления знаменитого Кинзи-репорта - детального описания сексуальных практик в Америке. Таким образом, вагинальный оргазм был истолкован как именно миф, причем злонамеренный, имевший целью сексуальное порабощение женщин мужчинами. Следующим этапом феминистского самосознания стала еще одна книга - "Сексуальная политика" Кэйт Миллетт; может быть лучше перевести название книги по-другому: "Секс как политика". Здесь был разоблачен миф о мужской любви к женщине, романтический миф. Женщина для мужчины - предмет вожделения и/или презрения. Первый раз в истории американской печати газета Нью-Йорк Таймс посвятила одной книге две рецензии подряд, в течение двух дней. Журнал Тайм поместил на обложке портрет Кэйт Миллетт - высшая степень славы в Америке. Тот же Тайм писал, что для мужчины читать ее книгу - все равно что поместить свои тестикулы в опасной близости от щипцов для орехов. Автора "Секса как политики" назвали Мао Цзе-дуном женского освобождения. Слава ее, однако, была подорвана, когда выяснилось, что она лесбиянка, хотя и состоявшая в браке с японским скульптором Фумио Ёшимуро. Точку над i поставила книга Сусан Браунмиллер "Против нашей воли", в которой феминистский дискурс достиг своего максимума. Тезис Браунмиллер: любой сексуальный акт есть со стороны мужчины насилие. Секс вторичен, первична воля к господству, к унижению противника, каковым противником выступает для мужчины любая женщина. Это, кстати, тоже далеко не новая мысль, ее теоретически развивал венский диссидент Альфред Адлер, отлученный от психоаналитической церкви. Новация Сусан Браунмиллер состояла в переведении данной гипотезы в идеологический контекст, как и все, что делали многочисленные феминистки, это общая схема их мысли. Есть, кстати, интересная синонимика - как в русском, так и в английском языках. Слово "насилие" в обоих стоит в ряду таких слов, как "похищение" или, того пуще, "восхищение", "восторг". "Восхищенной и восхищённой",- писала Цветаева: то же самое, что "изнасилованной и приведенной в восторг". В английском все эти коннотации содержит слово "rape". Знаменитая поэма Попа "Похищение локона" - это именно "The Rape of the Lock". Тут сам язык выступает как орудие мужской доминации; а бессознательное, то есть вместилище всяческой бестиальности, учит новейший гений Лакан, структурировано как язык. Интересно, заметили ли американские феминистки эти языковые штучки? Мы не ставим своей целью критику феминизма, цель у нас сегодня другая, другим вопросом мы задаемся: изменил ли феминизм мир? И второй вопрос, сопутствующий: стало ли человечество по-другому мир видеть? На оба вопроса решительный ответ - да. И мир оказался радикально измененным не столько бурной деятельностью феминисток, сколько движением современной технологии. Дэвид Фридман, концентрируя новейшую культурную историю вокруг пениса, не заметил некоего слона: противозачаточных пилюль, радикально изменивших сексуальные практики передовых стран, по-настоящему освободивших женщину. И дальнейшей фундаментальной, онтологической, отнюдь не просто социальной эмансипации женщины будет способствовать, уже способствует та же технология. Искусственное осеменение, дети в пробирках, роды 62-летней женщины, организованные, кстати, тем же кудесником, Северино Антинори, который готовится сейчас явить миру человеческого клона. И среди трех его, так сказать, подопытных свинок - две русские. Вы заметили это, дорогие слушатели? Это деталь, конечно, но, если угодно, символическая. Важно то, что передовой и просвещенный Запад пошел по дороге русской - кастрационной - утопии, столь выразительно описанной Александром Эткиндом. Лорена Боббит, отрезавшая член мужу-садисту, - детский лепет, детский бунт, детская шалость, если угодно. Человечество готово отказаться от пола. Лизистрата готова. Значит ли это, что не будет больше войн? Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
