Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Русские ВопросыАвтор и ведущий Борис ПарамоновЧто минет, что останется, чем сердце успокоитсяИсполнилось семьдесят лет писателю-прозаику и драматургу Михаилу Михайловичу Рощину. Я узнал об этом из интервью, напечатанном во втором номере журнала "Октябрь" за этот год. Интервьюер Татьяна Бутрова в первом же вопросе, заданном юбиляру, обозначила главную проблему Рощина-писателя: "Не обидно ли, что Рощин-драматург несколько потеснил и затмил Рощина-прозаика. Правда, хотя твои повести, рассказы издавались немалыми тиражами, достать их было почти невозможно, они тут же становились библиографической редкостью. Но всё равно странно слышать сейчас, после недавнего выхода твоей книги о Бунине, что Рощин стал писать прозу. Ты же никогда не переставал ее писать". Сразу же выскажу собственное мнение: Рощин-прозаик намного интереснее Рощина-драматурга. Но так его захватил театр, что даже в этом интервью, начатом, я бы сказал, так принципиально, разговор фатальным образом сразу же перешел на театр да этим и ограничился. Вообще эта ситуация понятна и не раз встречалась в истории русской литературы: театром можно заболеть и забыть обо всем на свете. Характерный пример можно извлечь из писем Чехова: о том, как прозаик Щеглов-Леонтьев, написавший однажды водевиль, имевший успех, с головой ушел в театр и забросил прозу, которая, по словам Чехова, у него получалась. В театре же у него так ничего толком и не вышло. Так нельзя сказать о Михаиле Рощине, пьесы которого имели успех и создали ему известность. Его знают преимущественно как драматурга, о чем и сказала с самого начала Татьяна Бутрова. У меня и сейчас стоит перед глазами театральная афиша: "Валентин и Валентина"; в Питере эта пьеса шла в лучшем тамошнем театре - у Товстоногова в Большом драматическом театре на Фонтанке (бывшем суворинском - вспомнилось по ассоциации с упоминавшимся Чеховым). Я на рощинских спектаклях не бывал ни разу: как-то не создавалось вокруг них атмосферы сенсации, заставляющей сломя голову лететь за билетами (а в товстоноговском театре с билетами была большая проблема, люди вставали в шесть утра, чтобы записаться в очередь, ходили на переклички; я и сам однажды испытал такой опыт). Впервые имя Рощина я услышал в позитивном контексте от одного приятеля - литературного критика, напечатавшего в журнале "Звезда" рецензию на его книгу "Двадцать четыре дня в раю". И уже тут, в Америке, увидев в русском книжном магазине книгу его избранного "Река", я ее купил и ознакомился с Рощиным из первых рук. Впечатление было крайне положительное и, я бы сказал, приятное. Кстати, в этом сборнике была и новелла "Бунин в Ялте", и я не знаю, о каком еще Бунине говорит интервьюер, что, мол, только недавно по этой книге узнали о существовании Рощина-прозаика. Может быть, это другой, расширенный вариант? Моя рощинская книга была издана в 1978 году. Не знаю, что там можно было расширить, если только автор не написал беллетризованную биографию Бунина в целом, включая Париж и прочее. Купил я и сборник пьес Рощина 80-го года издания. Прочел тогда "Валентина и Валентину", помня питерские афиши, - и бросил книгу. Сейчас прочитал всё. В чтении пьесы Рощина неинтересны. Лучше других читается "Старый Новый год". Тут стоит сказать несколько слов о чтении пьес вообще. Этого делать не следует. Пьеса, как известно, - это только повод для спектакля. Разве стоит читать пьесу Д.Аля "Правду, только правду" - о слушании в американском Конгрессе положения дел в России? Да я из одного антисоветизма сроду бы этого не сделал. А в театр к Товстоногову пошел и могу сказать, что спектакль получился блестящий. Товстоногов сделал единственно возможное для искусства на раннем советском материале - плакат. Последняя сцена, вроде немой, как у Гоголя, вообще воспроизводила известный плакат Моора двадцатых годов. Есть только один драматург, которого не стоит смотреть в театре, и тем более в кино: Шекспир. Шекспир - автор гениальных текстов, имеющих первостепенный и приоритетный интерес, который актерские кривляния способны только испортить. Ну а в кино сэр Лоренс Оливье на настоящем коне и с настоящим мечом в руках - это же карикатура на Шекспира. Право, лучше лишний раз прочитать "Гамлета", хоть по-английски, хоть в переводах (кстати, Шекспир настолько бесспорен, что почти ничего не теряет даже в переводах), чем смотреть, к примеру, фильм "Гамлет" в постановке Козинцева - человека всячески культурного. (У меня была книга, изданная еще до революции, - Мемуары госпожи де Ремюза с автографом Козинцева; не знаю, как уж она попала к букинисту. Из этой книги я, в частности, узнал, что Наполеон дефлорировал всех своих сестер; об этом сообщается в совершенно нейтральном тоне, так сказать, мэттер оф фактли). Вернемся опять же к "Валентину и Валентине". Это не только читать, но и смотреть сейчас смешно. Пьеса о том, как родители мешают детям любиться. Это такая сейчас архаика, что даже и смеяться неохота. Я вспоминаю роман Маруси Климовой, сюжет которого - половая жизнь подростков среднего школьного возраста. Там такие диалоги: "Нинка, давай трахнемся". - "Не, мне еще арифметику делать надо". Набоков бы от этого сочинения зашелся, как он зашелся от фильма молодого Луи Маля "Зизи в метро", где девочка ругается французским матом. Кстати, Маруся Климова живет в Париже и перевела уже несколько романов Луи Селина, в том числе "Отсроченная смерть", где есть фраза, имеющая отношение к нашему разговору: "У Мирель еще не начинались менструации, но она всё уже знала о капитализме". Вот такие сюжеты, вопреки всем законам природы, навязывала авторам советская жизнь, и они, эти сюжеты, были как бы реальны. Образцом останется, пожалуй, фильм Райзмана "А если это любовь?", где блеснула молодая Жанна Прохоренко. И еще долго эта тема оставалась актуальной: писать об ухабах на пути юношеской любви гарантировало успех. Сейчас очень активно работает прозаик Галина Щербакова, автор весьма едкий, умеющий писать, что называется, с перцем; но имя себе она сделала повестушкой "Вам и не снилось", вышедшей в 1981 году, - опять же о том, как родители-совки репрессируют молодые чувства. С другой стороны, это нам сейчас кажется, что подобные темы не стоят чернил, которыми они фиксировались на бумаге. Не забудем время, когда начинал писать Рощин и прочие молодые: шестидесятые годы, знаменитая "оттепель". И тогда эта тема звучала: раскованность чувств, освобождение эмоциональной жизни из-под опеки коммунистического ригоризма. Можно сказать, что вся молодежная проза тех лет дружно, скопом убивала Павку Корчагина - добивала слепца-паралитика. Изживался большевицкий - и ранних годов, и сталинский - аскетизм. Появился вкус к некоей приличной, европейских стандартов жизни: молодежи, например, захотелось по моде одеваться. Только вспомнить, какая поистине эпическая борьба шла за узкие брюки и длинные волосы. Впрочем, поначалу волосы должны были быть, наоборот, очень коротко постриженными; длинноволосость - это уже семидесятые годы. Так называемые стиляги были самыми настоящими страстотерпцами. Нарождалась новая психология потребительства, консюмеризма, идеология "хорошей жизни". И это был глубоко позитивный, перспективный и, если хотите, высококультурный процесс. Появилось новое западничество, манифестацией которого стало стихотворение Евтушенко "Я разный, я натруженный и праздный...", с его апофеозом Лондона и Парижа. Вообще главными авторами в то время были Евтушенко и Аксенов; последнего вообще объявляли идеологическим вождем так называемых "стиляг" - за то, что его молодые герои, между прочим, джинсы носили. Можно назвать еще несколько имен, достаточно громких в это время. Михаил Рощин был, что называется, негромкий, но он, несомненно, принадлежал к той же группе писателей. Сколько я понимаю, Евтушенко и Рощин были близкими друзьями. Об этом он и сам говорит в упоминавшемся интервью. А я помню стихотворение из книги Евтушенко "Яблоко", посвященное Рощину и начинавшееся такими строчками: Не писал тебе я писем,
Рощин в одной своей пьесе ("Ремонт") дружески подшутил над Евтушенко - вот как Гоголь над Пушкиным в "Ревизоре": "Пижоны всякие, Женя вон, к примеру, из номера девятнадцатого, Длинный, "Уинстон" курит, "Пэлмэл", а ты всё "шипочку", "солнышко". Жрешь макароны эти в столовой, или щи вчерашние дома, а Женя по ресторанам, осетрину на вертеле, по-карски, цыпленка-табака. Женя в новеньких "Жигулях" своих, последняя модель, туда-сюда, по театрам, Дом кино, Дом журналистов, премьеры, вернисажи, вот с такими королевами, с иностранками, ночной бар, нога на ногу, виски, ду ю спик инглиш, рашен-вашен, а ты качайся в троллейбусе, ехай к Маньке своей, глаза б на нее не глядели, пирожков ей с печенкой и гречкой, любимый деликатес у нее, а у самой вот здесь - во, здесь - во, а ноги - только оторвать эти ноги, да ими ж ее по голове! Люди в курточках замшевых, побритенькие "филлипсом", трез элегант, а ты как ухватил в давке в "Руслане" три года назад польский костюмчик немнущий за семьдесят рэ, так и кочумаешь в нем и в пир, и в мир, и в добрые люди!.." Надо полагать, что преуспевающий драматург Рощин и сам пробовал "Пэлмэл" и всякую прочую всячину. Это, как говорят в Америке, инсайд джок - шутка для посвященных. Рощин был автором вполне преуспевающим. Интересно всё-таки, почему не прогремела тогда его проза, тогда как, скажем, гремел куда более скромный, на мой взгляд, Юрий Казаков. Виктор Конецкий был более известен, чем Рощин. Между тем проза Михаила Рощина была лучше. Прозаик он, вне всякого сомнения, первоклассный. И, кстати сказать, модная тема чувственно раскованной жизни была ему отнюдь не чужда - его прозе. Так и написана упоминавшаяся повесть "Двадцать четыре дня в раю", которая, скажу откровенно, мне совсем не понравилась. Очень уж там много какого-то столичного пижонства, подчеркнутого какого-то отпускного эротизма. Молодые - да, собственно, не так уж и молодые - люди проводят время на курорте у Черного моря в купании, загорании и совокуплениях. Как-то уж очень пережата была радость жизни, ими испытанная. Это вещь вот уж действительно плэйбойская. И это подано как некая декларация. Чуковский писал о модном в начале века писателе Анатолии Каменском: "У всех прочих голая женщина - это порнография, а у Каменского - порнография плюс антибуржуазная идеология". Так, к слову пришлось: Рощин писатель несравнимый с этим Каменским. Но в его повести не было необходимой в таких случаях - да и вообще всегда - иронии, любовные восторги подавались очень уж впрямую, и какая-то действительно столично-пижонская философия в этом ощущалась. В книге "Река", которую я читал, и неоднократно, таких срывов не было. Это очень сильная проза. Отчасти традиционная - чувствуется вечная завороженность автора Чеховым и Буниным. Может быть, это ему и мешало стать популярным? Как Бунину в свое время его классичность? Вот именно это слово здесь уместно - классичность. Рощин пытался сохранить и продолжить манеру классической русской прозы, но на нейтральном материале повседневной советской жизни, вне актуального политического заострения. Этим он отчасти напоминает Трифонова. Правда, у Трифонова присутствует ощущаемый опытным читателем советский и весьма негативный фон. У Рощина этого почти нет: никаких лагерей, ни Ленина, ни Сталина. Есть, правда, один профессор-биолог, у которого зубы золотые: настоящие он потерял, когда его наука испытывала трудности. Вот этот намек на преследование генетики - единственная встретившаяся мне политическая аллюзия у Рощина. Он старался создать картину жизни, в которой ничто, в сущности, не переменилось со времен если не царя Гороха, то, по крайней мере, с 1913 года. Отсюда - некоторая его музейность. Но читать его стоит; по крайней мере, стоило. Вот и поговорим о лучшем у Рощина - о его прозе. Повесть, давшая название уже упоминавшемуся сборнику, называется "Река". Это рощинская "Степь" - ни более, ни менее. У Чехова едет по степи мальчик Егорушка, отправляемый в город в гимназию, а у Рощина плывет на сухогрузе Капа с ребенком - жена старшего механика Федора. У них жизнь разлаживается, несмотря на недавно родившегося ребенка: злая свекровь их старается разбить: та же рощинская тема заедания молодых стариками. Учительница Капа, воспользовавшись летними длинными каникулами, напросилась к Федору в рейс, в надежде восстановить прежние любовные отношения; но как-то не очень получается: муж и жена роковым образом отчуждаются друг от друга. "Что-то ни черта у них не ладилось. Федор думал, здесь наладится, но выходит, кажется, еще хуже, вовсе чужой стала баба. Они и здесь будто отгородились, заслонились друг от друга - Капа ребенком, он работой. Это, конечно, его дом виноват, мать, он это понимал, они отучили и отлучили от нормальной жизни. Впрочем, Капа и всегда стеснялась и мучилась насчет этих самых дел, а теперь и вовсе. Говорила, что не может, всё слышно и видно, между комнатами даже двери нет, одна занавеска, за которой то ли на самом деле храпит, то ли притворяется мать. И всякий раз это выходило у них с мучением, с опаской, не так, как хотелось. И злились оттого друг на друга. (...) Недавно он решил переломить всё разом. Это месяц назад, вернувшись из рейса, они отмечали сорок семь лет Михалычу. Федор нарочно для смелости напился, хотя не любил пить, и ночью грубо заставил Капу подчиниться. Но получилось не лучше, как он надеялся и как бывает после такого с женой, а совсем плохо: будто побежала она от него с того утра, удаляясь, как берег от корабля, и глаз на него не поднимала, и еле отвечала. А Федор тоже, не зная, как быть, не умея нежничать и подлаживаться, решил вдруг держаться того же, взятого ночью грубого и хозяйского тона: подай-принеси. И всё". Этот сюжетный фрагмент опять же Чехова напоминает, но уже не "Степь", общее с "Рекой" у которой - движение в природе, а скорее повесть "В овраге", и даже имя рощинской героини - Капа созвучно чеховской Липе. Проза Рощина вносит интересную и неожиданную ноту в его привычный и популярный образ драматурга. Здесь перед нами не шестидесятнический горожанин, эмоциональную раскованность декларирующий как персональную заслугу и общественный прогресс, а скорее - с трудом произношу это слово - что-то вроде деревенщика. В рощинской прозе есть этот элемент. Прежде всего, герои у него - провинциалы, простые люди, что называется. Вот почему, повторю, повесть "Двадцать четыре дня в раю" так выбивается из стилистики Рощина-прозаика: столичные пижоны на фоне курортного моря предаются изнеженности нравов. Лучшая вещь Рощина - повесть "Осень у Шатуновых". Тут опять провинция, но в ней появляется некий лев. Даже львы, если угодно, - целый зверинец: цирк проездом, в который устраивается на работу герой повести Николай Шатунов, недавно отсидевший срок и теперь не умеющий найти себя. Это человек, так сказать, печоринского склада, нечто демоническое собой являющий. Лев, что называется, провинциальный, но чувства испытывает подлинные. Как бы лишний человек советского времени. Опять мы находим у Рощина классические реминисценции. Но в то же время создается впечатление, что такого рода герой для него органичен: некий красавец, пронзающий своим явлением скуку обыденщины. Самое важное и бесспорное в этой вещи - пластика рощинской прозы: нигде не говорится, в каком городе происходит действие, но человек, хоть раз бывший в Севастополе, сразу его угадывает. Это немалое мастерство: так описать место, чтобы оно без подсказки автора назвало свое имя. Мне приходилось не раз бывать в Севастополе. Это совершенно особый город, в нем есть то, что называется гений места. Разбей его, а потом изуродуй какой угодно архитектурой - он останется всё тем же - собой. Таково же Царское Село под Петербургом. Я когда-то мечтал на старости лет поселиться в Севастополе; там, кстати, одна из крупнейших в стране так называемая Морская библиотека. Этим моим мечтам, как теперь понятно, не сбыться. Эх, канальство!.. Ничего, ничего, молчание. У повести эффектная концовка: Николай ведет грузовик с цирковыми клетками для зверей, и звери рычат. "Цыганы" пушкинские, ей-богу: "И всюду страсти роковые, И от судеб защиты нет". Рощин весь вышел из русской классики. Вот почему, повторю еще раз, его пьесы с их псевдосоветской тематикой, приглаженные, так ему не идут. Они значительно ниже его дарования. Но, конечно, понятно, почему он театром соблазнился: и деньги хорошие платили, и молодые актерки вокруг вертятся. А Рощин, судя по портрету, приложенному к сборнику пьес, парень был красивый. Подобные сюжеты были ему не чужды. Одна его повесть в сборнике "Река" - "Воспоминание", вещь явно автобиографическая, рассказывает о том, как в школьника-девятиклассника влюбилась молодая учительница младших классов. Повествование ведется от первого лица. Мне кажется, что в прелестном рассказе "Раиска" Рощин в одном месте описал себя: "На лестнице стояли и глядели на погрузку седая женщина в длинном халате - через руку полотенце толстое, а в руке стакан с зеленой в нем зубной щеткой - и красивый парень, как из кино, с прической городской, в брючках светлых и белой рубашке шерстяной, - такая рубашка, что ни у кого у девчат в Умёте и кофточек таких нету; у пояса цепочка блестит, а на цепочке еще какая-то штучка, так и переливается то красным, то голубым". Рассказ описывает деревенских арбузников, ожидающих пассажирского парохода, на который их команда пускает за некую мзду - вести арбузы в город. Всё это дано глазами девочки-подростка, вот этой Раиски. Она влюблена в начальника пристани Леонида, который однажды видел, как она купалась. Вот представительный образец рощинской прозы: "Но больше всего, больше города незнакомого, хотелось Раиске на пристань: увидеть опять начальника ее Леонида, высокого и молодого, с черным свисающим чубом. Отец Раиски плотничал там с мужиками, полы на пристани перестилали, еще в начале лета. Раиска с отцом на грузовике ездила, полный день провела, уху мужикам и кашу варила. И купалась повыше пристани, где лодки. Не было на ней ничего, кроме платья и рубашки короткой, так в рубашке и пошла в воду, плескалась одна близко от берега, ракушки ногой в песке щупала, а потом с головой опускалась и рукой выбирала. Смеялась сама с собой, волосы на лицо липли и долго потом водой пахли. И когда пошла на берег, Леонида увидела против солнца: сидел он на краю пристани, на рыжей чугунной тумбе, за которую канат петлей цепляют, с короткой удочкой-донкой, подергивал леску на пальце, а сам сюда, на Раиску глядел веселыми и бесстыдными глазами. Давно, наверное, глядел, а молчал. Хорошо ли, когда думаешь, что одна, а глядят, оказывается! Раиска в жизни в первый раз застеснялась от его взгляда, поняла вдруг, как сквозь мокрую, старенькую, истончившуюся рубашку тело ее обнаруживается, грудь облеплена и что короткая вовсе рубашка. Побежала, отлепляя рубашку от себя на ходу и вниз натягивая, и он смеялся за спиной и кричал: "Что ж, такая выросла, а плавать не знаешь!" Ну где здесь советская власть, скажите пожалуйста? Где какая-либо идеология? Такую прозу и читать приятно, и писать, надо думать, еще приятнее. Приятно, когда получается. А у Рощина получалось. Бунинское у Рощина: природа и женщины. Он, конечно, навсегда поражен бунинскими "Темными аллеями". Рассказ "Бунин в Ялте" явно его стилизует. Это сверх-я Рощина, или, лучше в данном случае сказать, Идеал-Я. Независимая жизнь вольного художника, чуткого к природе и любимого женщинами. Рощин пытался найти еще один пример такого склада русского писателя, на этот раз в трагическом варианте. Это у него Лермонтов в пьесе "После дуэли". Он явно изучил новейшую литературу о Лермонтове, и вот оказалось, что великий поэт такому рощинскому идеалу не отвечает. Тут дело даже не в трагическом конце, а в том, что Лермонтов совсем не был Печориным, как соблазнительно думать. Печорин - компенсация его комплексов; человека, робкого с женщинами. Рощин прочитал давнюю повесть Владимира Соллогуба "Большой свет", где Лермонтов, под именем Леонина, показан реальным, и даже ввел Соллогуба в число персонажей своей пьесы. Чувствуется, что Рощин несколько разочарован - разуверился в универсальности типа художника-плэйбоя, хотя, как он узнал из этих новейших исследований, в Лермонтова была влюблена императрица Мария Федоровна, и поэтому император так не взлюбил его - отнюдь не по каким-то там политическим мотивам. Один из персонажей повести Рощина "Дом" говорит: "Оглянешься на жизнь, а там, как в бане, одни голые бабы". Тут уместно переиначить известную пословицу: искусство долго, плэйбойство коротко. В год своего семидесятилетия Михаилу Рощину есть что вспомнить: он написал хорошие книги. Это от него никакая судьба не отберет. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
