Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[26-06-01]
Разница во времениАвтор и Ведущий Владимир Тольц Тайный дневник академика С.Б.ВеселовскогоВладимир Тольц: - Почему люди пишут дневники? Андрей Юрганов: - Невозможно полностью объяснить. Есть какая-то душевная тревога, есть какое-то состояние духа, состояние неопределенности, тяжести, кризиса душевного, которые могут привести человека к необходимости писать дневники. "Все это ушло далеко в вечность. Быть может так и следует? Что наши беды, мысли и переживания в потоке событий. Но отделаться и не отделиться от личного невозможно, так как мое личное разумно и кажется мне разумным и полным смысла. А поток событий это, по Шопенгауэру, бесконечная и непрерывная цепь человеческих глупостей и злодеяний..." Владимир Тольц: Тайный дневник академика Веселовского. У микрофона в Праге Владимир Тольц. А в московской студии Свободы доктор исторических наук Андрей Львович Юрганов - публикатор и комментатор тайного дневника академика Веселовского, которому и посвящен сегодняшний выпуск нашей программы. Дневник этот с некоторыми купюрами публиковался с февраля 2000-го года в журнале «Вопросы истории». А сейчас Андрей Львович готовит его полное отдельное издание. Ожидается и публикация исследовательских работ, посвященных этому дневнику. Одна из таких статей Андрея Юрганова - передо мной и по ходу передачи, я рассчитываю ее процитировать. Но прежде я попрошу его коротко рассказать нашим слушателям о герое нашей передачи - академике Степане Борисовиче Веселовском, на трудах которого выросло не одно поколение советских и российских историков. Но ведь наша аудитория шире, и возможно кто-то из наших слушателей о Веселовском прежде и не слыхал... Андрей Юрганов: Степан Борисович Веселовский, конечно, не принадлежит к числу тех историков, которых все знают. Это историк академического плана. И, конечно же, интерес к нему в первую очередь всегда был со стороны академической науки. Но сам по себе, как личность, Степан Борисович всегда был шире, чем академический работник, он был историком, ученым, писателем, человеком высокообразованным, культурным, с широчайшим диапазоном интересов. И конечно же, вклад его нельзя измерять только научными постулатами, он шире их. И поэтому можно сказать, что этот историк представляет собой какое-то большое культурное явление. И конечно же, когда смотришь на сухие строки его биографии, то приходит на ум мысль, как странно и страшно, что все этим только и ограничивается. Владимир Тольц:
1946-й год. Из официальной автобиографии Веселовского, действительного члена Академии наук СССР, в которой он, по словам Андрея Юрганова, «для всех - и по правилам всех написал»:
В мае 18-го избран и утвержден в звании профессора того же университета. Работая в нем до 23-го года, одновременно числился главным инспектором и членом коллегии Центрархива в 1919-20-х годах. После же упразднения юридического факультета университета в марте 23-го года был назначен научным сотрудником института истории, где и трудился до его упразднения до 29-го года". Для себя же и тайно, - рассказывает в своей еще не опубликованной статье Андрей Юрганов,- Веселовский вел дневник. «Думал о нем, заботился о его сохранности, переписывал. Не расставался с ним даже тогда, когда осенью 1941-го года вынужден был, как и многие академические работники покинуть Москву и выехать в Ташкент. Он не уничтожил дневник, а мог бы - ведь была угроза обыска и ареста, и найденный текст стал бы смертным приговором...» И вот я обращаюсь к автору этих строк: как вы думаете, Андрей Львович, а почему собственно Степан Борисович Веселовский шел на этот риск? Почему он так лелеял свое тайное создание - дневник? И, если позволите, вопрос даже шире: а почему, собственно, люди ведут дневники? Андрей Юрганов: Это всегда очень трудный вопрос - почему человек начинает вести дневник. каждый такой шаг человек, наверное, обдумывает и каждый, кто начинает вести дневник, конечно же, представляет ту задачу, которую он ставит перед собой. Как бы он понимает, сам как-то понимает, зачем ему это нужно. Но вместе с тем, я думаю, есть и что-то, что человек не понимает, что невозможно полностью объяснить. Есть какая-то душевная тревога, есть какое-то состояние духа, состояние неопределенности, тяжести, кризиса душевного, которые могут привести человека к необходимости писать дневники. И мне кажется, что Веселовский понимал, что необходим какой-то выход из создавшегося трудного положения в его жизни, когда ему исполнилось сорок лет, когда он только что завершил крупную монографию, посвященную большой научной проблеме, и стал испытывать трудности в общении со своими коллегами профессиональными историками. Когда он ощутил одиночество в своей собственной семье и непонимание со стороны жены. Когда все это навалилось на него, то он, конечно, что-то понял, понял, что нужно найти собеседника, что нужно выйти из этого замкнутого круга, который его душит. Но до конца он понять не мог все-таки, что же ведет его к этому дневнику. И впоследствии, когда он постоянно обращался к нему, к этому дневнику в другие годы, в 30-40-е, это была какая-то все-таки необъяснимая и необъясненная им потребность обращаться к самому себе. И я думаю, что дневник Веселовского - это попытка обратиться к какому-то читателю, которым одновременно является и он сам. Вот это предположение, мне кажется, подтверждается и дневниковой записью, в которой он говорит о том, что "внутренний он, кто-то существует в нем самом". И вот эта неопределенность другого существа, которое находится в его собственной душе, и составляет некоторую загадку дневника Веселовского. Владимир Тольц: Вот первые строки дневника Веселовского: "07.01.15. Следует писать так, чтобы и читателю оставалось, что додумывать. Искусство в том, чтобы читатель додумывал то, что имел в виду автор и сам дополнял недосказанное автором". Кто этот «читатель» дневника, старательно скрываемого от посторонних глаз? Андрей Юрганов считает, что к пониманию этого можно приблизиться, всматриваясь в «предпосылки» тайного сочинения Веселовского. Они, по его мнению, в том, «что рвется наружу, что помогает установить равновесие в душе». "10.11.15. Странное время. Время, когда в головах российских обывателей, и раньше-то не крепких, все перемешалось. Всевозможные организации, бюро, комитеты, советы и тому подобное захватом делают кому что вздумается. Правительства, как единой власти, ведущей внутреннюю политику, нет. Полный разброд. На местах дела не лучше, чем в центре. Кажется, будто люди хотят заглушить суетой и беспорядочной работой и спазматическими усилиями воли гнетущее их смутное сознание надвинувшей и непоправимой беды. Опять то же. От моей ли это природы или от продолжительной кабинетной работы - не могу понять. Вижу только, что моя способность сильно и тонко чувствовать и в то же время холодно и строго логически рассуждать, относиться ко всему осмотрительно и вдумчиво сделали меня совершенно негодным для деловой толкотни и сношений с людьми на деловой почве. На этом поприще нужны толстые бока, крепкие кулаки, самодовольная уверенность, а, главное, никогда ни в чем не сомневаться. А сильная самостоятельная мысль и выдержанная воля совершенно не нужны. Когда очнешься, становится холодно, тяжело и все окружающее кажется чуждым". Тем временем шла великая европейская война, которую позднее назовут Первой Мировой. И события на фронтах и в тылу многих в России, в том числе и Степана Борисовича, сотрудничавшего в Земском и Городском союзах, наделяли предчувствием неотвратимой катастрофы: "07.12.15. Везде такая кутерьма, такой развал, неразбериха". "21.12.15. Опять грусть и тревога. Когда же этому конец и будет ли когда-нибудь? Трудно, пожалуй, совсем невозможно изложить все то, что я переживаю. Я так разбит физически и духовно, что не способен сойти с рельс. Такие калеки как я с рельс не сходят, их и сбить трудно" . Предчувствие неотвратимого усугублялось у Веселовского ощущением внутреннего одиночества, о котором уже говорил Андрей Юрганов: "01.01.16. Я давно и постоянно испытываю тягостное чувство пустоты, расхолаживающее влияние этой тупой, эгоистической, плебейски завистливой и прозаически настроенной ученой братии. Мысль о том, что мое увлечение наукой и все мои труды на их взгляд есть чудачества обеспеченного человека, меня не покидает. Белокуров мне не раз говорил с грубым добродушием, присущим ему: "Вот чудак, сидит в архиве, когда мог бы кататься на автомобилях, пить шампанское и путешествовать в теплых краях". Поневоле опускаются руки. А вместе с тем временами бурно прорываются сознание, что уходят лучшие годы, что я постоянно сокращал свои потребности и отказывался от многого того, что все считают самым завидным. В сущности, личной жизнью в полном смысле этого слова я не жил еще и нет сил выбраться из этого хаоса противоречивых мыслей и чувств. Для близких и для новых людей, с которыми знакомишься, я становлюсь болезненно сложной загадкой. Сложность и тонкость моих переживаний становятся роковым препятствием для всяких сближений. Остается жить в себе и своих мечтах. Да чего ждать от чужих и новых людей, когда самые близкие не понимают". Но сосредоточенность на своих внутренних проблемах отнюдь не заслоняла Степану Борисовичу Веселовскому того, что происходила вокруг. Оказавшись душевно одиноким человеком, он ни на мгновение не перестал быть историком, постоянно обдумывающим не только прошлое страны и мира, но и вырастающее из него настоящее. "6.05.17. Давно хотел записать свои мысли по поводу исторических судеб России. Основные мысли я высказал еще в 1905-м году. Помню разговор с В. О. Ключевским у А. И. Яковлева: Российское государство в том виде, в каком оно существует, есть историческое недоразумение, которое рассеется в международной борьбе. Теперь можно с уверенностью сказать, о бесплодности общественного движения 1905-го года. Под бесплодностью я понимаю не то, что оно не имело никаких последствий, а 1) то, что положительные результаты не стоят ни в каком соответствии с жертвами, и 2) то, что движение не остановило и даже не замедлило процесса разложения государственности, который был ясен еще до японской войны, и который обнаружился с грозной ясностью сейчас. То, что теперь называют великой революцией, в сущности есть не революция и даже не политический переворот, а распад государственный и социальный, вызванный внешним ударом. Это прежде всего - военное поражение. В газетах призывы к Временному Правительству оказать давление на союзников - то есть начать переговоры о мире с Германией. Со стороны людей, подкупленных Германией, это понятно, так как может привести к разрыву с союзниками. Но ведь есть и доморощенные добросовестные идиоты, а главное, есть публика, которая верит этому бреду. Оказать давление на сильнейшие государства мира, на самые передовые демократии, да еще когда страна бьется в судорогах анархии - это верх безумия! Здесь лечение бесполезно, нужна горячечная рубашка!" Февраль 17-го и надвигающуюся октябрьскую драму того же года историк воспринимал как общественную и государственную гибель страны: "07.05.17. То, что называют теперь великой революцией, это уже вторая. Сколько сил. В сущности есть не революция и даже не политический переворот, а распад, разложение государственное и социальное". В годовщину Февральской революции Веселовский записал : "Я совершенно ясно вижу на себе отражение и проявление общей деморализации, составляющей самою сущность нашего крушения и распада всего государства и общества. У всех утрачена вера в себя и свои силы, утрачен стыд и затемнена совесть. Утрачено совершенно желание работать и сознание необходимости труда. Да, труд становится совершенно невозможным при теперешней анархии, когда никто не знает, воспользуется ли он или грабитель плодами своего труда? Обесценивание денег разрушает всякий критерий для справедливой оценки труда. Все вертится, как в водовороте, и все живут изо дня в день. Полная неуверенность в завтрашнем дне страшно истощает и деморализует со своей стороны окончательно. Я, при всей своей привычке и любви к труду, - не могу работать. Сажусь за свои научные темы, и неотвязно преследует мысль: это никому не нужно, бессмысленно... Что, может быть, через неделю или через месяц я буду стерт с лица земли голодом или грабителями, что та же участь ждет мою семью и так далее. Невольно пробивается по временам легкомысленное желание взять у жизни на последях хоть что-нибудь, когда все равно скоро погибнешь или, если и уцелеешь, то будешь не жить, а влачить жалкое существование." Следующая запись в тайном дневнике - как бы фотография противоречивых настроений, овладевших тогда многими российскими патриотами: "1.03.18. Прожит еще один день, который по теперешним временам надо считать, как в осажденных крепостях, за месяц. Сегодня передавали со слов полкового священника, приезжавшего из Полоцка, занятого немцами, что около 17-го немцы возобновят наступление, чтобы занять Петроград и Москву. По словам немецких офицеров, в их планы входит также занятие Одессы и Харькова. С кем ни говоришь, всеми овладело какое-то тупое отчаяние. Всякий понимает, конечно, что приход немцев - это позор и принесет много горя, унижений и экономическое порабощение. Одновременно жизнь под кошмарным разгулом большевистской черни стала настолько невыносимой, что каждый или открыто, или про себя предпочитает рабство у культурного, хотя и жестокого врага, чем бессмысленную и бесплодную, бесславную смерть от убийц и грабителей". Через год катастрофическое восприятие жизни не уменьшается. В дневнике историка возникает извечный русский вопрос: кто виноват? "7.03.19. Более недели не получаем газет и живем как отрезанные от мира. Что делается на Западе? Как идет мирная конференция? Что в разных частях бывшей Российской Империи? Союзники, прервавшие сношения с Советской республикой и изолировавшие ее, посадили всех нас русских как бы в карантин для чумных. Это тяжелое наказание и, в общем, заслуженное. Невинные страдают, как обычно в истории, наравне с виноватыми. Виноват самодержавный режим, бюрократия, правительство вообще и т. д. После свержения Николая все перемешалось в сознании русского обывателя. К прежним виновникам всяких бед, и в частности войны, прибавились новые: буржуазия, которая будто бы для того только затеяла войну, чтобы богатеть, ничего не теряя, и во время войны богатела и спекулировала, а также кадеты и другие сторонники "войны до победного конца"! Чем дальше, тем число виновников росло" . Те, кто знаком с научными трудами Степана Борисовича Веселовского, знают его, помимо прочего, как историка чуткого и внимательного к деталям повседневности. То же могут увидеть ныне и читатели его тайного дневника: "27.01.20. Впоследствии историки будут спорить, был ли в России голод во время революции и анархии. Что считать голодом? Если считать такой продолжительный недостаток в пище, когда люди бессильно падают и умирают от истощения, то такого голода пока нет, я не знаю таких случаев. Но, если под голодом разуметь полное расстройство привычного образа питания и хроническое недоедание, - то такой голод существует уже давно и усиливается с каждым месяцем. Свежая и консервированная рыба исчезла уже давно, и ее нет. Мяса почти нет совсем, оно очень дорого, да и то это конина или малопитательная телятина или баранина. Потребление сладкого ничтожно. Теперь быстро исчезает соль". "Начиная с 1920-го года,- пишет публикатор дневника Степана Борисовича Веселовского Андрей Юрганов,- у автора дневника появляется новая идея". Из статьи Андрея Юрганова: Возникает мысль об исследовании реальности текущей жизни и теоретических основ социализма. В это трудно поверить, но дневник в самом деле становится научной площадкой. Степан Борисович ссылается на научную литературу, в основном зарубежную, но и на коммунистическую в том числе. Обсуждает достоинства или недостатки тех или иных сочинений и так далее. Обращает специальное внимание на периодическую советскую печать. Дневник обретает совершенно иной язык - научный. Веселовский совмещает трудносовместимое - живое переживание действительности, ее фиксацию, саморефлексию, осмысление и исследование. Концептуальное начало, выраставшее из источниковедческого анализа современной ему реальности, и теоретических штудий тех, кто эту реальность пытался изменить, зиждилась, - пишет Юрганов, - на такой аксиоматике: эта революция не есть настоящая революция. Еще в 905-м году, по словам Степана Борисовича Веселовского, он говорил Ключевскому, что империя недолговечна, скоро рухнет, что очень удивило Василия Осиповича и с чем он не согласился. Спор не удалось завершить - Ключевский умер за несколько лет до октябрьского переворота. Но Веселовский этот разговор не забыл, обращался к нему с чувством своеобразной гордости. По сути, это не революция, а разложение старого строя, не способного быть созидательной основой гражданского общества. Разложение продолжалось и при большевиках, усугубляясь разрухой, нищетой и гибелью культуры». "Пока не видно, по крайней мере я не вижу, чтобы хоть в чем-то процесс разложения остановился и сменился обратным - процессом строительства нового. Я объясняю себе это тем, что основы большевизма и программного, и стихийно-физиологического глубоко противоречат и не примиримы совершенно с какой бы то ни было общественной жизнью. Это анархия "о пермонос", своеобразная организованная анархия. 26.01.20." В основе этого разложения - культурная незрелость народа, никогда не жившего в условиях гражданского общества, соединенное с утопией коммунизма. "Злоба первобытного, ленивого и распущенного дикаря против дисциплины и субординации, которые налагал на него общественный строй в более высоких и строгих чем раньше формах труда и собственности. Зависть и озлобление дикаря к своим более культурным соперникам на жизненном поприще. Коммунизм потому имел успех, что прекрасно подходил как сколько-нибудь приличная личина для прикрытия лика озверевшего раба. Вовсе не коммунистический строй привлекал массы. Для них были дороги в коммунизме первые посылки, переходные меры: долой собственность (чужую), грабь награбленное, долой всякий авторитет, долой всякое превосходство в чем бы и в ком бы оно не выражалось. Народу нет никакого дела до отвлеченных построений марксизма с его диалектической эквилибристикой. Он видит перед собой не капиталистический строй, а знакомых ему лично людей и предметы и против них обращает свою злобу. Отсюда полная безыдейность, а, следовательно, и бесплодие русской революции. В теории это утопия, а на практике анархический захват чужой собственности или бессмысленный бунт раба против господина, раба, который хочет, но не в состоянии сам стать господином. 12.11.21." Интеллигенция - один из самых разрушительных ферментов в революции разложения. "Интеллигенция подготовляла революцию и не только пропагандой, практической революционной подпольной легальной деятельностью, она подготовляла и в том смысле, что в большевизме, и как теории, и как движении, нет ни одной идеи, нет ни одного чувства, которое в зародыше или в развитом виде не были бы в идеологии мыслящего пролетариата русской интеллигенции. Интеллигенция подготовляла, но когда началось движение, то она стала от него отворачиваться. Почему? Эксцессы? Да, отчасти. Выводы до конца, которые сделал народ, звериный характер движения, расхождения с обеих сторон, интеллигенция стала отходить и народ со своей стороны стал терять к ней уважение и доверие и откинул от себя. Во главе движения остались только те, которые изменили, если имели раньше, своим принципам и поплыли по течению. Словом, самые малоизвестные, худшие элементы. 12.11.21." Русская и французская революции - глубоко чуждые друг другу явления мировой истории. "Афоризм относительно французской революции: она не удалась потому, что была задумана лучшими людьми, а осуществление ее попало в руки худших людей. Это совершенно неприложимо к нашей революции. Во Франции не было такого разрыва между образованными элементами нации и низами. Худшие, в руки которых попало осуществление, довели до крайности те же принципы, которые провозглашали лучшие. Но все время революции оставались незыблемыми два принципа - свобода и собственность. У нас не то. Непонимание неразрывной связи между свободой и собственностью, с одной стороны, идеалы свободы, в той или иной форме и мере входившие в состав программ всех оттенков революционной интеллигенции, с другой, ограничение или отрицание собственности и проповедь ее разрушения. 12.11.21." Владимир Тольц: Так уж устроен человек, что без надежды не может. По дневнику умнейшего Степана Борисовича Веселовского видно, что русские надежды начала 1920-х, как и в некоторые другие времена русской истории, летальны по своей природе. Это надежды на уход злого властителя, на его гибель. "Пробыл в Москве пять дней и вчера вернулся в Татариновку. Везде обсуждают вопрос, какие последствия может иметь смерть Ленина. За исключением тех, кто махнул на все рукой, ни о чем не думает и ни во что не верит, мнения остальных разделяются. Одни - пессимисты - думают, что власть коммунистов только упрочилась и народ настолько забит и терроризирован, что никаких перемен не будет. Другие полагают, что его уход со сцены вызовет грызню из-за места и развал всей шайки. Хотя он почти год уже не принимает прямого участия, но все-таки место занято и есть надежда, а для иных опасение, что он опять появится и окрикнет. Как бы то ни было, место занято. Говорят, что товарищи с большой тревогой ждут момента, когда наследство откроется и волей-неволей придется его делить. Трудно сказать, кто ближе к истине. С уверенностью можно сказать, что его смерть года два-три тому назад имела бы гораздо большие последствия, чем теперь. Хотя, с другой стороны, нельзя не признать, что власть коммунистов упрочилась только технически, но никак не психологически. В последнем отношении их положение несомненно очень ухудшилось. Особенно для них опасен несомненный и быстрый рост антисемитизма. Это в связи с полным крушением всех их планов и обещаний делает положение весьма неустойчивым". Андрей Юрганов публикует и позднейшую вставку, сделанную Веселовским под этим текстом: "Много разговоров о смерти Ленина. Мне кажется, что он умер лично для себя вовремя, то есть он изжил самого себя. Его время, события, вынесшие его наверх, пошли дальше. Пронесся смерч. Кончился, как говорит Гастев, иллюминационный период революции, когда первенство принадлежало людям с такой патологической напряженной волей, какой обладал Ленин. Правда, что полная свобода от буржуазных предрассудков в общечеловеческой морали и присущий ему цинизм позволили ему некоторое время лавировать. Но для созидательной деятельности он был совершенно не способен, да и не имел, как типичный разрушитель и последователь марксизма, никаких идей, необходимых для творчества новой жизни. Об этом красноречиво говорят его многие высказывания. На свои задачи он смотрел как на "опыты": "Мне для моих опытов довольно одной Пермской губернии", говорил он по поводу похабного мира с Германией. "Национализацию" банков он задним числом считал ошибкой. "Кто же знал, что мы усидим и останемся у власти, когда настанет время строить новый мир". А чего стоят его изречения, достойные гимназиста средних классов: "Кооперация есть прямой путь к социализму". "Электрификация плюс советский строй есть коммунизм". А чего стоит призывный лозунг на борьбу с тифом: "Либо социализм победит вошь, либо вошь - социализм". Из кругов близких и родных Ленина мне рассказывали, что за последний год жизни он, начитавшийся ежедневных известий о голоде и эпидемиях, не раз говорил: "Наша ставка на мировую революцию бита. Без помощи мирового пролетариата русский народ не вынесет на своих плечах революцию. Нельзя строить социализм в одной стране в капиталистическом окружении. Надо идти на компромиссы и сделки с капитализмом". Поскольку Ленин никогда не стеснялся расправляться со своими соратниками, старыми по подполью и новыми, а ЧК к 22-му году была налажена хорошо, не в пример его другим опытам, ему удалось провозгласить НЭП и дать делегатам на генуэзскую конференцию директивы - идти на уступки, признание долгов и прочее. В таком духе наши дипломаты завели предварительные переговоры, а затем были приглашены на конференцию. Но как раз в это время Ленин заболел и должен был временно не принимать участия в делах. Этим воспользовались его противники и агенты германской разведки, дезавуировали обещания дипломатов и сорвали конференцию. На первом съезде после объявления НЭПа, Ленин выступил с удивительным цинизмом: "Мы должны в самый короткий срок выучиться торговать, если мы не выучимся и не наладим торговлю, то нас перевешают. И поделом". Объявление НЭПа было принято многими коммунистами, из верующих простецов как отказ от коммунизма и крушение всех идеалов, за которые было пролито так много крови. И грязи - следует добавить. И в результате многочисленные выходы из партии и самоубийства. Образцы цинизма и аморальности. Для похабного мира, для НЭПа Ленин изобрел крылатое слово - "передышка". Образец цинизма и аморальности". А потом покатилось другое - советское - время, которое, по мнению Андрея Юрганова, Веселовский уже «не в силах был понять». Он продолжал изучать феодальное землевладение Руси, написал может быть самое знаменитое свое сочинение - об опричнине Ивана Грозного, а вот дневника не вел. Но хранил и перерабатывал его. И наконец в начале 1944-го сделал последнюю запись - подвел итог. (Впоследствии она была частично замарана его женой, и публикатором разобрана не до конца). "20.01.44. Все это ушло далеко в вечность. Быть может так и следует? Что наши беды, мысли, переживания в потоке событий. Но отделаться и не отделиться от личного невозможно, так как мое личное разумно и кажется мне разумным и полным смысла. А поток событий это, по Шопенгауэру, бесконечная и непрерывная цепь человеческих глупостей и злодеяний. К чему мы пришли после сумасшествия и мерзости 17-го года? Немецкий коричневый фашизм против красного, омерзительная форма фашизма в союзе с гордым и честным англосаксом против немецкого национал-фашизма. Миллиона два белых эмигрантов в недоумении. Осоюзиться с опломбированным вагоном и Сталин? Никогда. До такой низости белая эмиграция не дошла и, к чести ее, не дойдет. Все карты спутаны, над всем царит волевой авантюрист, проходимец, без вчерашнего дня и без будущего. Рядовое быдло остается по-прежнему быдлом, навозом и пушечным мясом для авантюристов всех мастей. Куда идти дальше? Плебисциты? Но они оплеваны и втоптаны в грязь. Наполеон Третий показал, что такое плебисцит. Ему или его делу - перевороту - не поверили. А ведь то, что мы переживаем, есть продолжение плебисцита Наполеона. В Италии - Муссолини, в Германии - Гитлер, у нас - товарищ Ленин и так далее. И подумаешь, как долго Европа и все почти культурное человечество жили миражом принципов великой и славной французской революции. Сама Франция, все 19-е столетие кровоточила злодеяниями, совершенными в предсмертных судорогах и ничего не может сказать кроме как стриженный, а не бритый. Отбросы умирающей Франции прежде всего под кровом Англии возвращаются к старому, грызне ничтожных авантюристов, оторванных от жизни, чуждых быдлу, презирающих его и отделывающихся на политических подмостках громкими пустыми фразами и грубой лестью". С 1915 года, когда Веселовский начал свой дневник, до 1944-го, когда возникла эта последняя запись в нем, многократно поменялись и страна, в которой жил историк, и он сам. Да и в дневник внесено было много правки и дополнений. Исследовавший эти трансформации Андрей Юрганов рассказывает: Андрей Юрганов: Когда я читал этот дневник, читал первоначальную редакцию, потом сравнивал ее с тем, что мы называем уже второй редакцией, то есть с тем, как Степан Борисович как переписывал свой собственный дневник, когда я считал это, что удивлялся тому, как необычна эта правка историка. Как, опять-таки, таинственен ход мысли этого человека. Потому что нам кажется априори, что если человек написал такой дневник с такими нестандартными, яркими и очень резкими мыслями по отношению к современной ему действительности, то в 40-е годы он должен был бы многое сокрыть, спрятать, убрать, чтобы, не дай Бог, этот текст не попал кому-нибудь на глаза. И мы в этой ситуации выдаем себя, свое собственное советское происхождение. А вот Степан Борисович Веселовский прожил довольно много лет в советское время и так и не стал советским человеком. Вот это меня все больше поражает. Когда он обращался к первоначальному своему тексту, то прежде всего убирал или правил или менял в тексте то, что было личным, глубоко личным. Ну, конечно, в этом смысле он сразу же убрал из своего переписанного уже текста всю историю его несчастливой любви, которую написал в первоначальном дневнике. Он убирал из текста все, что так или иначе говорило о его личных переживаниях, но вместе с тем он оставлял все те фрагменты, которые были опасны в то время, особенно опасны в 40-е годы. Потому что автор дневника был резко негативно настроен в отношении и советской власти, и большевиков. И вот эту сторону он не только не снимал, но как бы усиливал. Он добавлял такие фрагменты, такие факты, которые показывали его более глубокое понимание того, что произошло. Владимир Тольц: И вот мой завершающий вопрос публикатору тайного дневника академика Веселовского: - Андрей Львович, на трудах Степана Борисовича Веселовского выросло, как я уже сказал, не одно поколение советских и российских историков. Естественно, каждый из них создал для себя некий образ этого несомненно выдающегося ученого. (Думаю, был такой образ и у вас.) Те из его коллег, кому посчастливилось знать его лично, делились с нами своими впечатлениями. Это по большей части рассказы о старике, человеке прежней академической школы, полностью погруженном в занятия седой древностью, отстраненном от советской действительности... И вот этот дневник. Скажите, как вы восприняли эту находку, и как она изменила ваши представления о Степане Борисовиче как о человеке? Андрей Юрганов: - Конечно же то, что найден был первоначальный дневник Степана Борисовича Веселовского и то, что мы его все прочитали, конечно, производит сильное впечатление, поскольку это полная реконструкция того, что мы знали о самом историке. То есть это совсем не тот человек, совсем не та личность. И теперь, конечно же, придется, наверное, писать в курсах истории исторической науки совсем по-другому и о периоде, когда жил и творил Степан Борисович Веселовский, и о нем самом. Я думаю, что мы столкнулись с редчайшей ситуацией, когда действительно необыкновенный человек, необыкновенный ученый раскрыл себя, раскрыл свой духовный мир. И вот это сама по себе уникальная ситуация, когда человек не стал это все прятать в себе, не стал это держать в себе, а выплеснул в дневниковый текст. Он раскрыл себя, конечно, не полностью, даже человек сам о себе не знает, кто он и что он, никогда человек не может себя знать до конца, но все-таки открыта значительная сфера его духовной жизни. И мы теперь видим, что за вот этим выдающимся талантом ученого мы находим в этом и какую-то драму, жизненную драму. И вот, я думаю, история исторической науки не может быть только историей идей, только историей научных концепций. Никакая научная концепция не стоит того, чтобы о ней писать так, чтобы это было формально без человека, без понимания того, что человек творец этой концепции. И вот мы столкнулись с тем, что очень трудно теперь написать эту историю исторической науки. Потому что мы увидели такую необычайную глубину и такую драму жизни, которую надо понять, осмыслить. Такого мы не ожидали. То есть Степан Борисович поставил нас перед фактом: вот моя жизнь, а теперь попробуйте разберитесь в ней!.. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
