Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[Архив]
Революция 1917 года и Гражданская война в РоссииВопрос о крайне жестоком характере последней российской гражданской войныАвтор: Александр Горянин
Анатолий Стреляный: В течение всего радиочаса - очередная передача к 80-летию Гражданской войны в России. Будут обсуждены три вопроса, но они так тесно связаны между собой, что можно говорить об одном. Это вопрос о крайне жестоком характере последней российской гражданской войны. Жестоки все гражданские войны. Жестокость проявляли и красные, и белые, однако красный террор многократно превосходил белый. По ряду оценок соотношение жертв составляло десять к одному. Поэтому нас в первую очередь будет интересовать жестокость большевиков, в особенности Ленина. Почему он сознательно взял на вооружение жестокость вообще, и государственный террор в частности? Насколько был оправдан выбор этого средства с военно-политической точки зрения? Можно ли говорить о кровожадности Ленина не как политика, а как личности? Что шло от натуры, а что от теории, от целей, которые он перед собой ставил? Историки обсуждают жестокость той далекой, но, по нынешним российским обстоятельствам, словно вчерашней, если не сегодняшней войны. Почему Ленин сознательно взял на вооружение жестокость? Был ли в этом практический смысл во время войны и, конечно, после войны, поскольку жестокость входила и в ленинский арсенал способов и приемов мирного социалистического строительства. Российский историк Вадим Телицын: Существует несколько причин того, почему Ленин выбрал жестокость в качестве основного аргумента политической борьбы. Первая - доктринальная. Как догматик, а, тем более догматик в известной степени образованный, Ленин считал, что реализация доктрины в такой стране, как Россия иным путем, кроме как жестокости, насилия и террора, просто невозможна. И подкреплял свои утверждения ссылкой на известную косность населения России. Вторая причина, на мой взгляд, это причина прагматическая. Ленин неоднократно подчеркивал тот факт, что любая партия или политическая группа власти добровольно никогда не уступит, и для того, чтобы захватить и удержать эту власть, надо идти на все меры, не ограничиваясь никакими законами и никакими абсолютно правилами. Если в качестве конечной цели обещался земной рай, то миллион, два или три миллиона погибших - совершенно мизерная, по мнению Ленина, и его ближайших соратников-леворадикалов, цена. Третья причина. Я бы обозначил ее как идеологическую. Согласно Ленину, любая революция, а уж социалистическая тем более, немыслима без гражданской войны. А гражданская война это, в первую очередь, жестокость и террор, взаимоуничтожение, попрание общечеловеческих ценностей. Даже твердолобые моралисты, такие, как, например, Георгий Валентинович Плеханов, не рискнули опровергнуть эти характеристики гражданского противостояния в России. Свою роль в формировании ставки на насилие сыграл опыт революций 1905-1907 года. Именно тогда, в 1905 году, Ленин в своей работе о терроре, пожалуй, впервые поставил вопрос о закономерности применения насилия в революционной борьбе с противником. Он считал, что политическое убийство, политическое насилие - совершенно оправданное средство захвата власти леворадикальными партиями. Наконец, последняя причина, на мой взгляд, тоже важная - Ленин, хотя и не считал себя монархом, по сути дела, действовал словно монарх. То есть соизмерял свои действия с собственными убеждениями, с собственными представлениями о справедливости. Действенна ли жестокость? Я думаю, что, с точки зрения политической борьбы, несомненно. Выдвигаются цели, достижение которых возможно лишь при применении насилия, при отказе от каких-то общепринятых человеческих установок, посредством беспощадного подчинения миллионов обывателей воле одного диктатора. Российский историк Ольга Никитина: Почему Ленин выбрал жестокость? Мне кажется, вопрос не вполне точен. Это не был акт выбора. Человек, замахнувшийся на то, чтобы переделать мир, не может не быть жестоким. Но, конечно, имелся один фактор, который эту жестокость многократно усилил. Дело в том, что ленинский замысел переделки мира был принципиально неосуществим. А Ленин этого не знал. Но это мы теперь понимаем его неосуществимость. И понимаем как раз по итогам ленинского эксперимента над Россией. И по итогам экспериментов его учеников во множестве стран. А в 1917 году? Ленинская цель казалась достижимой, притом, далеко не одному лишь Ленину. Эта цель ведь очень простая - изменить правила жизни людей. Всего-навсего. Вот они жили, жили... Жили неправильно тысячи лет, везде и всюду жили неправильно. И мучались. А теперь мы заставим их жить правильно и счастливо. Мы, это большевики. Кстати, в глубине души Ленин вполне мог надеяться, что его замысел совпадает с заветной мечтой большинства, так что их и заставлять не придется. И жестокость не надо будет применять. У Ленина поначалу все сошлось, как у везучего игрока. Весной 1917 года он не имел ни единого шанса, а осенью власть уже у него в руках. Сама легкость победы, атмосфера Всероссийского съезда Советов на какое-то время внушили Ленину уверенность, что всеобщая народная поддержка обеспечена. В конце концов, а как же иначе? Земля - крестьянам, заводы - рабочим, привилегии дворянства отменяются, помещиков - в шею, грабь награбленное и так далее. Как может народ такое не поддержать? Конечно, представители эксплуататорских классов будут сопротивляться. Но ведь их явное меньшинство, и, кстати сказать, об этом часто забывают. В первые месяцы Ленин очень сильно рассчитывал на революционную самодеятельность масс, на то, что народ сам очень быстро выработает правила новой жизни, жизни по справедливости. Но произошла непонятная вещь (с точки зрения Ленина): народ, с одной стороны, как бы большевиков поддержал, но, во-первых, далеко не весь народ, во-вторых, далеко не везде. В третьих, далеко не во всем. В четвертых, пресловутая революционная самодеятельность масс стала преподносить Ленину сюрпризы, вроде изгнания большевиков из Советов на местах, из комбедов и так далее. Неблагодарный пролетариат сплошь и рядом ведет себя странно и нелогично. Например, не дает изымать церковные и монастырские ценности, то есть защищает опиум для народа и так далее. И, наконец, главный сюрприз: возникает множество очагов вооруженного народного сопротивления новой власти. Не дворянского, не буржуазного, а наряду с дворянским и буржуазным. Причем эти очаги народного, в основном, крестьянского сопротивления, стали возникать еще до мая 18-го, до печально знаменитых декретов о продотрядах, до объявления продовольственной диктатуры, задолго до всех тамбовских и кронштадтских восстаний и так далее. Как тут было Ленину не огорчиться? Он к народу всей душой, а что получает в ответ? И Ленин (как человек предельно узкий и самонадеянный, как человек чуждый любым сомнениям) делает легко предсказуемый вывод: раз народ не понимает свое счастье, его надо тащить к этому счастью силой, тащить без всякой жалости, не останавливаясь ни перед чем. И чем более жестокими средствами это будет проделано, тем в более краткие сроки будет совершен прыжок России к всеобщему счастью. Ленин, я уверена, не сомневался, что те, кто уцелеет, будут потом его по гроб жизни благодарить, что их в это счастье втащили. Что же касается ленинской жестокости по отношению к заведомым врагам, классово чуждым элементам и так далее, то тут и говорить не о чем. Вообще, он свою страну - Россию - знал больше теоретически. Любви к ней не питал. И жалеть в ней кого бы то ни было, неважно, простых людей или дворянство, ни жалел никогда. Российский историк Вадим Дамье: Как и почему Ленин выбрал жестокость в качестве орудия своей политики, насколько это имело смысл? Собственно говоря, ключом к ответу на этот вопрос можно считать два очень известных эпизода. Вот первый из них. Ленин слушает сонаты Бетховена. Расчувствовавшись, он говорит: "Божественная музыка, нечеловеческая. Хочется всем ласковые слова говорить, по головке гладить, а время такое, что гладить по головке нельзя, бить надо". И второй эпизод: Кропоткин пишет Ленину письмо, убеждая большевистское правительство отказаться от политики красного террора. Он ведет речь о соответствии целей средствам, о том, что систематический террор дискредитирует и погубит революцию. Комментарий Ленина: "Наивный человек". Итак, по ощущению Ленина, террор и жестокость были необходимы в условиях острейшего напряжения борьбы, когда, как говорится, либо мы - либо они. И все же, даже крайняя ситуация совершенно необязательно заставляет человека прибегать к таким мерам как, например, террор. Почему же все-таки ленинцы прибегли к нему? Прежде всего, они не видели в этом ничего принципиально недопустимого. На выбор методов и средств борьбы они смотрели чисто прагматически, а не этически. Их логика была проста. Допускается все то, что мог бы сделать противник. Именно не только "сделал", но и "мог бы сделать". Этические аргументы и ограничения большевики просто отбрасывали как наивные, не имеющие никакого смысла. Вопрос о том, что антигуманные средства могут повредить даже самой благородной гуманной цели, для Ленина вообще не стоял. И второй момент. Для большевиков, как русских якобинцев, террор был логичным (пусть и необязательно осознанным) последствием их якобинства. Они исходили из темноты и несознательности народа, из его якобы неподготовленности к самоуправлению. Ленинцы, как и французские якобинцы, считали свою диктатуру воспитательной в отношении всего общества. А воспитательная диктатура предполагает наказание. Вот и пестрят ленинские строки словами "наказать" и "расстрелять". Путь террора - самоубийственный для любой революции. Он портит и нравы, и людей. Он создает круг лиц, которые профессионально занимаются террором и потом неизбежно удушают революцию. Чешский историк Иван Савицкий: Напомню то, о чем уже говорилось в этом цикле передач. Бабушка русской революции Брешко-Брешковская в середине 1917 года советовала Саше Керенскому посадить всех большевиков на баржу и утопить. А ей тогда было уже 73 года. И такие советы как-то не вяжутся с представлением о бабушке, к тому же немедленно занявшейся в эмиграции благотворительностью. И заявлявшей, что учение Христа всегда занимало центральное место в ее жизни и деятельности. Кровожадные, если так можно выразиться, высказывания мы можем найти и у митрополита Антония Храповицкого, и у некоторых как бы несомненных демократов. Например, был такой Лебедев, поручик французской службы (потом он стал командующим народной армией в Комуче), и вот он публиковал воззвание примерно в таком стиле: "Беззаконная, грабительская советская власть низложена. Не бойтесь ничего, расправляйтесь сами с этими негодяями". Таких примеров самых разных людей, и самых неожиданных, от которых мы этого никогда как будто не ждали, можно привести великое множество. Я думаю, что жестокость вообще не нужно было брать на вооружение. Жестокость родилась уже в войну. Если посмотреть на развитие войны, то мы видим, как она ужесточается. Ведь это был громадный шок. Для тогдашнего человека, 50 лет большой войны в Европе не знавшего, и вдруг, к середине 1917 года потери четырех главных армий воюющих уже перевалили или подходили к миллиону человек. Казалось, что гибнет мир, все переворачивается, и совершенно обесценивалась человеческая жизнь. Если в начале войны военно-полевые суды расстреливали в единичных случаях, они даже брались как-то на учет, поименно, можно сказать, кто был расстрелян, то к 1917 году, уже во время восстаний, бунтов, во французской пехоте, во флоте австро-венгерском, позже, германском флоте расстреливались уже десятки и сотни. А вот в России (как раз в 1917 году) произошло обратное: вместо ужесточения войны, вдруг - великая бескровная, права солдата... И все, казалось бы, пошло на лад. Но в условиях такой кровопролитной ужасной войны это было делать невозможно. Кончилось все, и довольно естественно кончилось, стремительным развалом армии. Нужно было просто действительно жестокими, ну, скажем, жесткими мерами воспрепятствовать этому развалу. Я думаю, что вопрос не в том, вводить или не вводить жестокость для этой твердой власти, которая должна была в какой-то момент появиться, а вопрос заключался в том, кто осуществит эту твердую власть. Анатолий Стреляный: Передача к 80-летию Гражданской войны в России. Историки обсуждают жестокость этой войны. Почему, в частности, Ленин избрал жестокость как средство своей политики, в первую очередь средство войны? Какой был практический смысл в этом? То, что Ленин знал Россию скорее теоретически, отмечали, не сговариваясь, многие его критики, начиная с критиков его самой первой и лучшей, видимо, книги, "Развитие капитализма в России". Он видел в своей стране то, что ему хотелось видеть или то, что ему предписывали в ней видеть Маркс и Энгельс. Сказалась и многолетняя жизнь за границей. На родину он вернулся с убеждением, что назначение его родины - послужить запалом мировой революции. Так что вполне возможно, что во взгляде Ленина на соотечественников была не жестокость, а отсутствие участия. Перейдем к вопросу о действенности такого средства гражданской войны как жестокость. Насколько небесполезной она оказалась с обеих сторон? Что дала как белым, так и красным? Можно ли измерить, как-то выявить действенность жестокости? Российский историк Вадим Телицын: Все гражданские войны сопровождаются такими явлениями как жестокость, массовый террор и репрессивно-карательные мероприятия. На мой взгляд, эти вот явления, кроме основной своей военно-политической задачи, играют важную роль при рождении нового человека послереволюционной эпохи. Особенно наглядно это проявилось в России. Известный эмигрантский историк Мильгунов в свое время обмолвился о том, что в Гражданской войне "красный террор принял форму планомерного уничтожения противника, в то время как белый террор носил характер эксцессов на почве разнузданности и мести, не имея под собой никакой теоретической базы". Белый террор, несмотря на достаточно скромные цифровые показатели, вместо консолидации белого движения под одним знаменем и устрашения своих политических противников, привел к обратному эффекту, озлоблению населения действиями белых властей и разложению этого белого движения, которое он должен был сплотить. Неэффективность белого террора объясняется, пожалуй, еще и тем, что по своей направленности, социальной направленности, белый террор имел практически всесословно-классовый характер. К террору привлекались (при наличии очень слабых карательно-репрессивных органов) военно-силовые структуры. С другой стороны, красный террор родился как стихийный самосуд времен Февральской революции, он получил прекрасную подкормку в виде леворадикальной теории и, в конце концов, трансформировался в нечто ужасное. Трансформировался в строго-централизованную, целенаправленную, целеустремленную систему. На мой взгляд, это была целая система, очень эффективная система, система наблюдения, фильтрации, устрашения, ликвидации и полного подчинения населения России тем идеям, которые пытались осуществить большевики. Российский историк Ольга Никитина: Всякая гражданская война порождает ожесточение. На огромной территории Сибири, на которую распространялась власть Колчака, совершались ужасные зверства. Известна казнь без суда 17 большевиков в Благовещенске. Или, скажем, генерал Владимир Каппель. Солдаты, кстати, его боготворили. Он посылал карательные экспедиции на Кустанай, в Каргалинск, Боровое и другие места, где население помогало большевикам. И эти карательные экспедиции вешали, расстреливали, пороли. А, например, генерал Розанов в Енисеевской губернии в мае 1919 года отдал приказ о расстреле заложников. Другой генерал в августе того же года объявил Барнаул на осадном положении, и все схваченные с оружием расстреливались на месте. Все это затем было тщательно выявлено и опубликовано большевиками. Но, поверьте, эксцессы белых не идут ни в какое сравнение с тем, что творили победившие большевики. Между прочим, в 20-30-е годы, когда они еще были уверены в себе, из этого даже не делалось большой тайны. В автобиографии писателя Всеволода Иванова тогда можно было прочесть, что он в марте 1920 года "руководил работами по закапыванию в землю 40 тысяч белых солдат, убитых и замерзших". А ведь это были сибирские крестьяне, мобилизованные в армию Колчака, а затем сдавшиеся в плен Красной армии, своим же классовым братьям. Ту же картину мы видим и в других частях страны. Возьмем белого генерала Якова Слащева. Он командовал чеченской конной дивизией, действовал против банд Махно. А с декабря 1919 года уже как командир 2-го армейского корпуса руководил обороной Крыма и прославился жестокостью, с какой он искоренял коммунизм у себя в тылах. Об этом бесконечно много потом писали советские историки, но опять-таки "слащевская" жестокость - детский лепет по сравнению с тем, что творили большевики после штурма Перекопа и овладения Крымом, что творил крымский областной ревком во главе с его председателем товарищем Бела Куном, кстати, успешно реабилитированным. Зверства белых и зверства красных совершенно несоизмеримы. Может быть, еще и потому, что у белых они были лишены той системы и той теоретической базы, на которую опирался красный террор, имевший таких крупных теоретиков как Ленин и Троцкий. А насчет действенности? Оценить ее трудно. На кого-то террор нагонял страх, а кому-то придавал новые силы. Этому вопросу столько веков, сколько люди ведут войны, и, боюсь, он не имеет ответа. Но вот что важно отметить, жестокость красных почему-то всегда особенно разыгрывалась уже после их победы. И в Сибири, и в Крыму, и в Архангельске, и везде. А значит, она не вытекала из военных целей и нужд, и, между прочим, красный террор юридически так и не расследован. Он освещен эмигрантскими публицистами, например, в книге Мельгунова "Красный террор в России". Конечно, его касались историки, но официального расследования даже после 1991 года так и не было. Российский историк Вадим Дамье: Итак, жестокость как орудие гражданской войны. Насколько она была действенна с обеих сторон? Ответ на этот вопрос будет зависеть от того, что мы понимаем под действенностью. Если считать, что как красные, так и белые стремились запугать своих политических противников, а заодно и все общество на подвластных им территориях, можно сказать, что им это удалось. Они действительно посеяли атмосферу страха и террора, которая в некоторых случаях и вправду парализовала. Но воздействовал этот ужас в первую очередь на население, не причастное к активной борьбе. Активистов же с обеих сторон жестокость противников не только не сломила, но, наоборот, подавала им новые стимулы, новые мотивы к ожесточенности и упорной борьбе. Террор и зверства мало помогли в том, что касалось исхода Гражданской войны. Белый террор и массовые казни рабочих колчаковцами и генералами южной России не предотвратили их поражения. Красный террор мало повлиял на выигрыш войны красными. Как за поражением первых, так и за победой вторых стояли, конечно, куда более глубокие причины, чем просто запуганность противника. Причины социально-экономического, военного и психологического порядка. Под конец произошло, наверное, самое страшное, люди просто привыкли к жестокости. Это началось, конечно, не с Гражданской войны, уже Первая мировая стала шоком для общественного сознания именно потому, что как бы резко перечеркнула все прежние представления о ценности человеческой жизни. Ее утрата стала восприниматься уже как некая норма. Теперь же к почти четырехлетней мировой войне добавилась многолетняя гражданская война, и ненависть была в сердцах почти у всех. Между тем, ненависть может помочь разрушить старое, но и воспроизводит его логику в душах тех, кто хочет строить новое. Созидать же с ненавистью - нельзя. Чешский историк Иван Савицкий: Что касается действенности жестокости как орудия в гражданской войне, то я думаю, что эта жестокость неизбежна. Но, вместе с тем, она не дает выгоды одной из сторон, она распространяется на обе стороны. Сколько я знаю гражданских войн с XVII века до наших дней - в Англии и Боснии, США и Китае, в Мексике и России - всюду эта жестокость присутствует. Пусть в разных степенях, в разных формах и так далее, но она всюду присутствует, и при этом она присутствует со всех воюющих сторон. Как раз в России были не две воюющие стороны. Это мы уже так упрощаем. Нужно сказать, что гражданская война - это другая война, чем нормальная война. Вот посмотрите только на то, что все командующие, скажем, фронтами, дивизиями, армиями нормальной войны почти все сошли со сцены во время Гражданской войны. Они не умели командовать в этих нерегулярных, особых условиях. Не только красные командармы, комдивы и так далее вышли из унтеров и поручиков, но и у белых (хотя, казалось бы, генералов было достаточно) в конце концов военачальниками стали в громадном большинстве люди, которые были в мировую войну капитанами, подполковниками, штабс-капитанами, такого вот уровня. Это самодеятельный в каком-то смысле процесс, и в этом процессе самодеятельности рождаются самые страшные формы жестокости, которые потом распространяются лавинообразно. Но так как эта жестокость присуща обеим сторонам, то она не есть отличительный принцип той или иной стороны, хотя обе стороны всегда стараются ее приписать противнику. Но именно поэтому она не может иметь решающего значения. Она как бы взаимно уравновешивается. Террор может спасти положение на определенном участке, в определенном случае, но не больше. Гражданские войны террором не выигрываются. Террор им только сопутствует. Анатолий Стреляный: Историки обсуждают жестокость Гражданской войны в России. Предыдущий вопрос был об эффективности жестокости как военного средства. В одной из наших передач российский историк Николай Цимбаев сказал, что фронтовые, полевые сражения Красной армии с армиями Деникина, Колчака, Юденича, Врангеля - это, самое большее, одна десятая часть Гражданской войны. Война шла по всей стране, в каждом ее уголке, и всюду была кровавой. И не будет, видимо, ошибкой сказать, что террор дал больше тем, кто, в конце концов, победил. Сравнивая жестокость красных и белых, следует помнить, что красных не сдерживали никакие законы. Все законы Российской империи были упразднены через две недели после взятия Зимнего дворца. Для противников советской власти эти законы продолжали существовать, поэтому они и были противниками. Эти законы запрещали, например, брать и, тем более, уничтожать заложников. Не случайно расстрелы заложников белыми были редкостью. И последний вопрос для участников очередной передачи на волнах Радио Свобода к 80-летию Гражданской войны в России. Кровожадность Ленина шла больше от его натуры или от его теории, от целей, которые он перед собою ставил? Российский историк Вадим Телицын: Как Ленин понимал механизм управления таким огромным государством как Россия? Да только с помощью упреждающего устрашения. Тоталитаризм (хотя Ленин никогда не употреблял это слово) не является ни законным, ни легитимным. Если в традиционном обществе законность власти основывается на всеобщем признании персоны властителя и на династических традициях, а в демократическом обществе каждый раз подтверждается на выборах, то законность тоталитарного правительства обосновать ничем нельзя. Не будучи законным, не зная сроков своих полномочий, тоталитарный лидер страшится в любой момент утратить эти полномочия, а потому он делает ставку, в первую очередь на жестокость как на средство устрашения. Будь даже Ленин чуть более мягким от природы (а он им не был), ему бы пришлось все равно вести себя так, как он себя и повел, или потерять власть. Российский историк Ольга Никитина: Я думаю, что жестокость Ленина - это его необходимое и неотъемлемое качество. Уберите это качество, и Ленина нет. В данном отношении все революционеры более или менее одинаковы. Это видно на примере другого крупного революционера, Адольфа Гитлера. В его биографии, написанной Аланом Буллоком, есть такое высказывание Гитлера, записанное в 1928 году: "Какой бы цели ты не достиг на своем пути, ты достигаешь ее благодаря своей жестокости". А в книге Германа Раушнинга "Беседы с Гитлером" приводятся такие слова фюрера: "Мы должны быть жестокими. Я должен быть суровым воспитателем, я должен сперва создать народ, а уж потом думать о решении задач, поставленных эпохой перед нами". Но ведь и Ленин ставил ту же задачу - создать народ, имевшийся народ его никак не устраивал. Он явно имеет в виду какой-то иной народ, когда рассуждает о будущем. Ленин видит это будущее как царство идеального единомыслия и подчинения. Позвольте процитировать: "Это подчинение может при идеальной сознательности и дисциплине участников общей работы напоминать больше мягкое руководство дирижера, которое может принимать формы диктаторства, если нет идеальной дисциплинированности и сознательности. Так или иначе, беспрекословное подчинение единой воле, безусловно, необходимо (ПСС, т. 36, с. 200)". Где же взять такой народ, чтобы был шелковый и ходил по струнке? В 1917 году в России такого народа не было. Значит, Ленин мог бы сказать те же слова, что и Гитлер. Надо сперва создать народ, а уже потом думать о решении поставленных задач. И вся ленинская практика говорит о том, что на пути переделки, пересоздания народа, Ленин знал лишь один способ, это способ самой беспощадной, самой кровожадной жестокости. Речь в данном случае не о жестокости к врагам (к врагам, само собой), но и к своим. Собственно говоря, для Ленина и враги, и не враги, это две части того непригодного, неправильного мира, который должен быть разрушен до основания. Я не стала бы разделять жестокость Ленина-человека и Ленина-теоретика. Просто потому, что разделить этих двух Лениных невозможно. Российский историк Вадим Дамье: Я не думаю, что можно всерьез говорить о некоей кровожадности Ленина. Хотя без "ленинизма", вероятно, не было бы "сталинизма", но полностью смешивать эти понятия нельзя. Как нельзя говорить, например, будто французские якобинцы и Наполеон Бонапарт - это одно и то же. Известно, что Сталину мучения и страдания его врагов доставляли огромное, и даже садистское удовольствие. Именно в этом смысле его и можно назвать не просто жестоким, а именно кровожадным. Ленин был всегда готов прибегнуть к жестокости, как только считал это необходимым. Но вряд ли это доставляло ему удовольствие. Ленин был именно не садистом, а "имморалистом". Он просто не считал жестокость чем-то из ряда вон выходящим, будь то в смысле позитивном или негативном. Это был для него просто обыкновенный метод действий. Как и любой другой. Можно, конечно, говорить о том, что этот имморализм содержится в государственно-социалистических доктринах. Но они явно не имеют некой монополии на жестокость. Более того, они даже пытаются оправдать свою жестокость, обосновать ее жестокостью того мира, против которого они ведут борьбу. Поэтому, давайте все-таки поищем корни этой жестокости там, в мире иерархии, господства, войн, государств. Лев Толстой когда-то хорошо сказал, что самые великие политики и самые великие полководцы, это самые великие и жестокие преступники. И это чистая правда. Просто одни совершают жестокости во имя сохранения существующего порядка вещей, а другие для того, чтобы заменить его новым, не понимая простой истины, что свобода лежит не на том или ином полюсе мира господства, а по ту сторону от его логики. Вот именно этого не поняли большевики. Именно этого не понял имморалист Ленин. А потому, в итоге, и проиграл. Проиграл, несмотря на свою победу, закончив жизнь под домашним арестом в Горках. Чешский историк Иван Савицкий: В ответе на первый вопрос я уже сослался на несколько примеров "кровожадных" высказываний людей, которых нам очень трудно заподозрить в том, что они исповедовали какую-нибудь человеконенавистническую теорию. И нет, конечно, никаких данных об этих лицах, чтобы можно было их считать потаенными садистами или чем-то таким. Еще более яркие высказывания, скажем, генералов Краснова, Слащева или засуженного террориста Савинкова, людей, которые по своей профессии как бы особенно не могли ценить человеческой жизни. Так что, я бы сказал, для того чтобы выяснить кровожадность Ленина, нужно было бы выяснить сначала особенность его кровожадности на этом общем фоне, который захватывает всех. Это распространение ненависти, распространение чувства братоубийственной борьбы, борьбы не на жизнь, а на смерть. И вот только если бы мы выяснили, в чем особенность кровожадности Ленина, можно было бы, по-моему, выяснять тогда, откуда корни. Но я этой особенности у Ленина не вижу. Я думаю, что особенность того, как нам видится эта кровожадность, состоит просто в том, что Ленин занимал пост наиболее значимый в России. Казалось, что он всевластен, а реально это было совсем не так, потому что в революцию на местах делают все, что угодно. Но казалось, что всем вершит Ленин. И как при советской власти, когда-то все время подчеркивалось, что все достижения (до прихода, конечно, Сталина) это только благодаря Ленину, то теперь, напротив, конечно, все преступления приписываются Ленину. Но так как далеко не все достижения были делом ленинским, то и не все преступления были его. И тут нужно было бы, мне кажется, подойти сначала к этому вопросу, как определить особенность ленинского подхода к этой жестокости, кровожадности, если таковой был. Анатолий Стреляный: В марте 1918 года Ленин писал: "Большевикам удалось сравнительно чрезвычайно легко решить задачу завоевания власти как в столице, так и в главных промышленных центрах России. В настоящее время задача преодоления и подавления сопротивления в России окончена в своих главных чертах. Россия завоевана большевиками". Последние три слова подчеркнуты. То, что будет дальше, Лениным было предусмотрено еще до октябрьского переворота. Он предвидел, что после того, как будет свергнуто Временное правительство и разгромлено возможное прямое сопротивление большевикам, начнется, с его точки зрения, более опасное сопротивление, пассивное. Он писал: "Нам надо сломить и пассивное, несомненно, еще более вредное и опасное сопротивление. Нам надо заставить работать в новых организационных государственных рамках". Слова "заставить работать" подчеркнуты. Все-таки теория, пожалуй, более настоятельно, чем натура, требовала жестокости. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
