Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Герои времениШариковАвтор и ведущий: Петр Вайль Профессор Преображенский: Ужас заключается в том, что у него уже не собачье, а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех. Петр Вайль: Шариков в литературе, в кино и в жизни. Главное, конечно, в жизни. Образ, возникший под пером Михаила Булгакова в 1925 году, только через 62 года вышел к публике со страниц книги, впервые напечатанной на родине лишь годы перестройки. Вышел и вошел в жизнь так непринужденно и убедительно, что казалось, что он всегда был рядом. Наталья Иванова: Вот этот тип антропологический, открытый Булгаковым в жизни и сконцентрированный в образе Шарикова, он же развивался и существовал все годы советской власти. Владимир Толоконников: Собака не виновата. Мне ее жаль. А воспитан он уже этим самым Швондером. Мариэтта Чудакова: Каменев прочел и высказал свое мнение: "Это острый памфлет на современность. Печатать ни d коем случае нельзя". И 7 мая 1926 года история "Собачьего сердца" на долгие годы закрывается. Петр Вайль: В программе принимают участие профессор Мариэтта Чудакова, актер, исполнитель роли Шарикова в фильме "Собачье сердце" Владимир Толоконников и литературный критик Наталья Иванова. Ведущий Петр Вайль. Созданный талантом профессора Филиппа Филипповича Преображенского и гением писателя Михаила Афанасьевича Булгакова, герой повести "Собачье сердце" пес Шарик, превращенный в человека Полиграфа Полиграфовича Шарикова. Того грядущего хама, о явлении которого задолго предупреждали самые социально чуткие российские люди. Борменталь: Удивительный опыт профессора Преображенского раскрыл одну из тайн человеческого мозга. Скальпель хирурга вызвал к жизни новую человеческую единицу. По строению тела человек совершенный, вес три пуда, рост маленький, ест человеческую пищу, начал курить. Играет на музыкальных инструментах. Прошу вас. Петр Вайль: В книге Булгакова этого эпизода нет. Упомянуто лишь, что Шарику пересажены органы убитого Клима Чугункина, промышлявшего игрой на балалайке по трактирам. Это и позволило кинорежиссеру Владимиру Бортко в фильме "Собачье сердце", снятом в 1988 году, выдумать эффектную сцену. Профессор Преображенский демонстрирует продукт своего выдающегося эксперимента ученой аудитории. Шариков играет и поет, причем так, что потрясенный Преображенский падает в обморок. Борменталь: Филипп Филиппович, может, достаточно? Шариков:
Эх, говори Москва, разговаривай Россия!
Борменталь: Филипп Филиппович, что с вами? Филипп Филиппович, профессор... Несчастье какое...Пульс поверьте. Нашатырный спирт, откройте окна! Профессор Преображенский: Он еще танцует? Борменталь: Танцует. Петр Вайль: Потрясение Шариковым пережили многие поколения советских людей. Об этом я беседую с литературным критиком Натальей Ивановой. Меня часто занимал этот вопрос. Сейчас не надо ничего придумывать. Есть слово шариков, с маленькой буквы. И это абсолютно всенародно понятно, что имеется в виду. Посмотри, какой Шариков идет, похож на Шарикова, это для Шариковых. А вещь напечатана только в 1987 году. То есть, скорость проникновения имени собственного в имя нарицательное просто какая-то фантастическая. Неужели дело в предыдущем самиздатском функционировании? Все-таки не надо переоценивать охват самиздата, это тонкая прослойка интеллигенции. Как это вышло? Наталья Иванова: Я думаю, во-первых, сам этот тип антропологический, открытый Булгаковым в жизни и сконцентрированный в образе Шарикова, он же никуда не делся. Он развивался и существовал все годы советской власти. Это было то самое, что взошло и никуда не девалось. С чем постоянно наше общество имело дело. А второе, что было - это, конечно же, телевизионный фильм. Петр Вайль: Фильм Бортко? Наталья Иванова: Да. И когда этот фильм попал на эту подготовленную социальную страту, то мы и получили то, что мы получили. То есть, слово Шариков мгновенно стало нарицательным. Петр Вайль: И блестяще подобранный актер для этой роли. Наталья Иванова: Абсолютно точно. Петр Вайль: Рядом со знаменитым артистом Евгением Евстигнеевым, сыгравшим профессора Преображенского, в роли Шарикова появился никому не известный актер русского театра в Алма-Ате Владимир Толоконников. Его впечатления от этой работы и самого образа записал наш алма-атинский корреспондент Сергей Козлов. Владимир Толоконников: У Шарикова еще и замес Клима Чугункина. Внедрили бы Шарикову Эйнштейна, он был бы Эйнштейном. Гипофиз. Собака не виновата. Мне ее жаль. А воспитан он уже этим самым, Швондером. Преображенский и в фильме же говорит, что самое страшное не Шариков. Самая страшная фигура - Швондер. Правильно, сегодня, когда воровство обретает оборот законности, фильмы снимают про этот криминал долбаный, они отмывают деньги, они диктуют права. Но суть-то не меняется. Булгаков, когда писал, я не думаю, что он политически мыслил, он мыслил, как художник. Конечно, опираясь на наблюдения жизни. Он и Ленина и Сталина имел в виду. Но факт то, что создано художественное произведение, которое, к сожалению, будет долго современным. Существует главное сегодня - разруха в головах. Она так и не кончается. Или вы считаете, что я не прав? Ведь суть не меняется, меняются названия. Порядка-то нет. Воспитания нет. Мимо унитаза мочимся, грубо говоря. Наталья Иванова:
Шариков жил. Причем жил постоянно и в литературе. Я могу процитировать одно из стихотворений Дмитрия Александровича Пригова, которое написано, как бы, от лица Шарикова.
То есть, у Пригова только личность немножечко повыше. Тем не менее, атрибуты Шарикова тут присутствуют. Как они присутствовали и в жизни. Петр Вайль:
Вы мне напомнили покойного замечательного питерского поэта Олега Григорьева. У него знаменитое четверостишие.
Наталья Иванова: Это тоже Шариков. И этот Шариков продолжался не только в жизни, как литературный образ, он продолжался в жизни и как литератор. В какое время Булгаков это создал? Именно тогда, когда напостовцы бушевали. Мы пролетарские писатели, пролетарская литература - самая главная литература. И он весь этот ужас, созданный Шариковыми, собственно говоря, читал. Отношение самого Булгакова к напостовцам, а потом и к РАППу было вполне определенным. А отношение этих писателей к Булгакову тоже было более чем определенным. РАПП вел колоссальную борьбу против всех попутчиков. А он и был попутчиком. Петр Вайль: Напрямую о литературе в самой книжке не пишется, но отголосок очень слышен в этой знаменитой сентенции профессора Преображенского о газетах. Профессор Преображенский: И боже вас сохрани, не читайте до обеда советские газеты! Борменталь: Но ведь других нет. Профессор Преображенский: Вот никаких и не читайте. Наталья Иванова: Да. Но не только СМИ имелись в виду, а и общая идеология, культурная идеология. И недаром получается, что уже 7 июня было принято постановление Политбюро ЦК РКП(б) о политике партии в области художественной литературы. Булгаков абсолютный провидец. Язык абсолютно Полиграфа Полиграфовича. Я процитирую хотя бы одну фразу: "Подъем материального благополучия состояния масс за последнее время, в связи с переворотом в умах, произведенным революцией, усилением массовой активности, гигантским расширением кругозора и т. д., создает громадный рост культурных запросов и потребностей. Петр Вайль: Там, действительно, шариковский такой язык. Вот этот "громадный переворот в умах". С тех пор-то регресс наблюдался. Ведь язык всех последующих правительственных документов, вплоть до сегодняшнего дня, звучит гораздо хуже. Наталья Иванова: Гораздо менее выразительно. Петр Вайль: Гораздо менее выразительно. Гораздо суше, канцелярнее. Они были еще в какой-то степени революционеры. У них что-то кипело в душе. А не просто канцелярские крысы, которые засели на все последующие годы. Потому что сам-то Шариков очень сочно говорит. Шариков: Салфетку туда, галстук сюда. Да, извините, да, пожалуйста, мерси. А так, чтобы по настоящему - это нет! мучите сами себя, как при царском режиме. Петр Вайль: Текст-то замечательный. Поразительно, что Булгаков не жалел для него этого языка. У него Шариков говорит так, что дай бог любому министру образования, хоть бы и сегодняшнему. Наталья Иванова: Это, действительно, совсем другая литература. Сейчас мы от нее несколько отвыкли. В то же время, Платонов сочинял свои вещи. Платонов был накануне "Чевенгура". И отчасти присутствуют эти образы пролетариев в его собственных вещах. Скажем, "Сокровенный человек". Как начинается? Петр Вайль: Хотите, наизусть скажу? "Фома Пухов не одарен чувствительностью. Он на гробе жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки" - Шариков! Наталья Иванова: Да. Что касается языка - язык тот же. Петр Вайль: Когда к нему обращаются "Господин", как он говорит? Шариков: Я не господин. Господа все в Париже. Петр Вайль: Как отбрил, что называется. Шариков же мерзавец. Но талантливый мерзавец. Наталья Иванова: Автор у него талантливый. Это все работало. Во-первых, это был момент, когда были колоссальные тиражи у толстых литературных журналов. Давайте не забудем про то, что у "Нового мира" в момент публикации "Доктора Живаго" тираж взлетел до 2,2 миллионов, у "Дружбы народов" в момент публикации "Детей Арбата" до 1,8, а у "Знамени" в момент публикации "Собачьего сердца" тираж был 1 миллион экземпляров. Нынешние тиражи, когда мы думаем, что полтораста тысяч это фантастическое достижение: Прочитали мгновенно. Это был настоящий бестселлер. Петр Вайль: В мире принято считать, так называемые, ридершип - количество читающих тот или иной выпуск периодики людей, умножая тираж примерно на 3-4. В России, конечно, надо увеличивать, по понятным всем причинам, на 5-6. Значит можно смело считать, что 5-6- миллионов сразу прочитали "Собачье сердце", а затем подоспел фильм. Владимир Толоконников: Это 1987 год. Я еще не читал, еще не видел повесть. Так получилось, что когда меня вызвали на пробу, у нас была не повесть, а пьеса. Перед тем как лететь, я успел прочитать пьесу. И уже я имел понятие. Когда читал, я, конечно, чуть с ума не сошел от смеха. Я уже имел представление, а кто я, кого - я не знал. Или тот, или другой, или Федор, но никак не думал, что я Шариков. И вот за мои страдания, за мою веру в самого себя, может быть, боженька распорядился, чтобы я. Петр Вайль: Владимира Толоконникова режиссер Владимир Бортко выбрал по фотографии. Владимир Толоконников: Ездила с "Ленфильма", с актерского отдела представитель. Ездила по средней Азии и Казахстану, собирала фотографии. По всему Союзу собирали фото. И вот моя фотография попала на стол к режиссеру. Там их много было. Как мне говорят, он, почему-то на меня на первого указал - первого вызывайте. Пробовал я с Броневым, с Симоновым. Я так и думал, что Броневой будет играть. А оказывается третья проба была с Евстигнеевым. Режиссер рискнул. Меня они не знают. Лучше взять, которого они знают, московского артиста. Петр Вайль: Прошедшие годы настолько связали Толконникова с Шариковым, что это вызывает у него понятное раздражение. Владимир Толоконников: Надоели - "Собачье сердце", "Собачье сердце" - вот так уже. Люди ничего не видят кроме. Что же на одном коньке ездить? Вот меня это поражает. Ну, посмотрите артистов в других работах. Фильм нравится, фильм хороший. Но почему все на одном катаются? Как будто я ничего другого не умею делать. Как только сыграл собаку, меня корреспонденты уже умудряются сравнять с Шариковым. Что он пьет, что он нищенствует. Такие были писатели: Без суда и следствия: Что хотят, то творят. Петр Вайль: Объяснимо раздражение, но явственно и достижение. Владимир Толклонников: Уже история. Вот мне подарили энциклопедию булгаковскую, и там уже есть этот снимок из фильма. В роли Шарикова написана моя фамилия. То есть я уже в энциклопедии, фотография есть. Уже можно сказать, детям есть чем гордиться папой, он уже след оставил на этой земле. Петр Вайль: В своем пути к роли Шарикова Толоконников усматривает ни больше, ни меньше работу провидения. Владимир Толоконников: Вот надо было бы снимать Стеклова, он тогда играл Шарикова в театре. Нагло. Мне рассказывали. А Бог говорит: "Мне его на дух не надо такого. На дух не надо". В общем, не потому, что я такой хороший, а потому что на свете так складываются звезды, что вот эта звездочка попала вовремя на меня. Петр Вайль: Путь книги был куда более труден и драматичен. Об этом говорит литературовед Мариэтта Чудакова. Мариэтта Чудакова: Надо сказать, прежде всего, что Булгаков писал ее для печати. В 60-е годы мы уже не могли себе этого представить. А Булгаков писал ее для советской печати. Я думаю, что он даже верил, что она будет напечатана. Почему? У него были реальные основания. В сборниках, в альманахах "Недра", он напечатал "Дьяволиаду", "Роковые яйца", которые с достаточным запалом антисоветским, и он верил, что очень полюбивший его старый большевик Ангарский, убежденный большевик, любил его как писателя и как человека, и мечтал напечатать эту повесть. И он очень старался в течение почти полутора лет ее напечатать. В сентябре 1925 года такое явное встретил сопротивление со стороны Каменева, который тогда был председателем Моссовета с 18 по 26 год. Петр Вайль: Я понимаю, что реконструировать трудно. Но что в нем увидел Ангарский? Мариэтта Чудакова: Я могу реконструировать. Хотя, все реконструкции, вы совершенно правы, это наша гипотеза - в чужую душу не заглянешь. А в душу старого большевика - тем более. Но, я думаю, что он верил, что это та сатира, которая нам полезна, которая власти полезна. Она поможет нам очистится. Вот "Белую гвардию" он сразу сказал, что печатать не будет. Там все черным по белому написано, на чьей он стороне. Петр Вайль: Вроде бы, на наш, сейчас, взгляд, и Шариков это, безусловно, отчаянная пролетарская тварь. Мариэтта Чудакова: Помогала фантастика, я думаю. И вот сотрудник Ангарского пишет Булгакову: "По просьбе Николая Семеновича, Каменев ее прочел и высказал свое мнение: это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя". И 7 мая 1926 года все это кончается. Можно сказать, что история "Собачьего сердца" на долгие годы закрывается. Потому, что рукопись забрали при обыске вместе с дневниками. Потом вернули только через несколько лет. Так что тут вопрос уже не стоял печатать - не печатать. Петр Вайль: И так он и не стоял следующие 65 лет. Мариэтта Чудакова: Стоял. Видите ли, Симонов в начале 70-х не раз пробовал, как председатель комиссии по литнаследству Булгакова. Он хотел ее напечатать. Упоминать нельзя было. Я хотела бы всячески подчеркнуть, что повесть была неупоминаема в печати на протяжении всех этих лет. Петр Вайль: Почему же Шариков оказался таким непечатным? Ведь пролетарские монстры Зощенко проходили практически во все времена? Наталья Иванова. Наталья Иванова: Во-первых, конечно, памфлет слишком резкий. Тут я могу присоединиться к товарищу Каменеву, к его оценке. Второе - то, что пролетариат был изображен не просто гротескно, а вдвойне, втройне. В самом начале, когда идет монолог Шарикова, еще собаки, в самом начале, он с такой ненавистью говорит о пролетариате, что просто страшное дело. Вот, что думает Шарик: "Какая-то гадина, а еще пролетарий". Или "Дворники из всех пролетариев самая гнусная мразь". Или "Вот бы тяпнуть за пролетарскую ногу". Петр Вайль: А уж как относится к победившему классу профессор Преображенский? Профессор Преображенский: Да, я не люблю пролетариат. Наталья Иванова: Постоянное упоминание пролетариев со жгуче отрицательной оценкой, а не просто их изображение. Петр Вайль: Ну да, у Зощенко образы работают. Наталья Иванова: А тут - прямая идеологическая декларация. А во-вторых, это же метафора всего нового общества. Недаром отец Сергий Булгаков, еще в 18 году, назвал нового человека "Гомо социализмикус". Из гомо социализмикус был попытка сделать гомо советикус. И вот эту попытку Булгаков в совершенно замечательной метафоре и изобразил. Вивисекция, при которой низшему прививались какие-то детали от высшего человеческого организма, и вот получалось такое страшное чудовище. Включая все: пошлый ЖКХ (нынешнюю коммунальную квартиру), дележку жилплощади, расстановку сил на рынке труда, идеологическое воздействие победившего пролетариата в виде союза с господином Швондером, и так далее. Петр Вайль: Например, помните, что сказано о терроре? "Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно не стояло". Понятно, о каком терроре идет речь. Наталья Иванова: Собственно, с Зощенко я эту вещь даже и не сравниваю. Не сравниваю ни с "Белой гвардией", ни с "Мастером и Маргаритой". Это была краткая, но чрезвычайно емкая метафора всего того, что произошло с Россией. Петр Вайль: Вы, говоря об образе Шарикова, дважды сказали: это то, с чем имело дело наше общество. И в другом случае вы употребили прошедшее время. Нет что ли Шарикова? Наталья Иванова: Ну, конечно, есть. Когда ты смотришь заседание государственной думы, в момент появления депутата Шандыбина, депутата Жириновского, в момент драк, когда кто-то кого-то хватает за волосы, или кто-то с кого-то срывает крест. Ну, никто, кроме Булгакова в голову не приходит. Зощенко даже тут бледнеет. Петр Вайль: Действительно, выбить золотом на мраморе где-нибудь в государственной думе вот это вот. Шариков: Да что тут предлагать. А то пишут, пишут. Конгресс, немцы какие-то:Взять все и поделить. Наталья Иванова: А насчет взять все и поделить - это совершенно точно. Вся история с Юкосом. Потому что взять все и поделить это тоже чрезвычайно современно. Получается, что у кого 8 комнат - вот это неправильно. Давайте отнимем. У кого большое состояние, кто платит очень много налогов - это подозрительно. Представляете, с какой суммы он это платит? Давайте и эту сумму, и это все поделим и угробим нефтяную отрасль. И это все совершенно бессмертная идеология. Петр Вайль: Растворенный в сегодняшней жизни, Шариков из жизни же окружавшей его автора и пришел. Но его образ выглядит несколько одиноким среди героев других книг Булгакова. Вопрос о происхождении Шарикова адресован Мариэтте Чудаковой. Почему возник образ Шарикова у Булгакова? Ведь в его сатире "Роковые яйца", "Дьяволиаде" вот этого образа нового человека нет, или он только мелькает какой-то тенью. Что его, говоря по-современному, достало так? Мариэтта Чудакова: Для него, наоборот, эта фигура была необычайно важной. Эта проблема маленького человека, которая ему была чужда. Он людей маленькими не считал. Эта проблема Гоголя и Достоевского была далека от него. А сам этот новый человек, который оказался рядом с близкими ему людьми, какими был Преображенский и в немалой степени был он сам, этого маленького человека он многократно описал в своих московских очерках. В своих московских хрониках, которые он печатал в газете "Накануне". Потому что там постоянно возникает Василий Иваныч, как он говорит, кошмар в полосатых подштанниках. Тот пьяный рабочий, вечно пьяный, который жил (не один и не два и не три их было) в этой квартире номер 50, в доме номер 10 по Большой Садовой, за которую мы сейчас вновь боремся. И он писал в этих очерках не раз: "Как только я беру перо, чтобы писать о Москве, Василий Иваныч встает надо мной, как крышка гроба. Кошмар в полосатых подштанниках заслонил мне солнце". Всегда были эти люди, но они были советской властью подняты и выдвинуты на первые роли. А в "Собачьем сердце" он просто все это аккумулировал. Поэтому это для него была на протяжении 20-х годов, с 22 года, любимая фигура. Только не в больших произведениях, а в очерках. Петр Вайль: Самиздатская судьба "Собачьего сердца" ведь тоже замечательна. На этот успех работал ведь еще и небольшой размер повести. Ее легко было перепечатать и распространить. Это не "Доктора Живаго" разносить огромными томами. Я помню, что это просто была валюта -дать почитать "Собачье сердце". Мариэтта Чудакова: Я ее читала, прежде чем попала в отдел рукописей, прежде чем столкнулась с архивом Булгакова. Мне ее давала Галя Корнилова, сейчас могу уже назвать, моя соседка. Мы все ее читали. Тогда очень многие ее знали, в конце 20-х. И, среди прочих, я уверена, что если не читал, то был знаком с пересказом содержания Маяковский. Ему много не надо было, чтобы понять суть повести. Он, вернувшись из Америки, в своей лекции упоминал, как пишут о "Роковых яйцах" неправильно там. Перепутали все про змеиные яйца какие-то в Америке. И моя реконструкция такая, что кто-то после этой лекции подошел к нему и сказал: "Владимир Владимирович, а за это время Булгаков еще одну повесть написал". "Какую?". Он к нему ревниво относился, Маяковский. Он не безразлично относился к нему. Они друг к другу относились напряженно, так бы я сказала. Они друг друга хорошо знали. Ему рассказали. И дальше, на мой взгляд, появился Присыпкин. Причем, не сразу, а еще осенью 1927 года Маяковский написал на этот сюжет киносценарий "Позабудь про камин", где действовал еще не Присыпкин, а безымянный рабочий, который, будучи размороженным не через 50 лет, как в "Клопе", а всего через 25, также оказывается, в конце концов, в зоосаде в качестве экспоната. И вот Маяковский, задавая тот же вопрос, как Булгаков, возможно ли из такого субъекта, как Шариков или будущий Присыпкин, сделать полноценного члена общества, и так же отвечая на него в гротескной форме, он, в сущности, присоединился к Булгакову. Потому что финал "Клопа" звучит, как сатира гораздо более резкая, чем у Булгакова. Присыпкин, как помните, орет в зрительный зал, то есть обращается к современникам: "Граждане, братцы, свои, родные, откуда вы, сколько вас, когда же вас всех разморозили, что ж я один в клетке?". Это несомненный диалог Булгакова с Маяковским. Петр Вайль: Ужасно интересный поворот, что каноническое советское произведение выросло из категорически запрещенного - "Клоп" и "Собачье сердце". Мариэтта Чудакова: Если бы не было никаких данных для соображения о том, что Маяковский знал о содержании, тогда другое дело. Но у меня явные данные. Петр Вайль: Присыпкин такой братан Шарикова. Параллели у "Собачьего сердца" обнаруживаются не только в современной Булгакову литературе, но и в прессе и, даже в выступлениях государственных деятелей. Наталья Иванова. Наталья Иванова: Николай Иванович Бухарин в речи, произнесенной в большом зале консерватории 10 марта 25 года, я не знаю, Булгаков закончил уже "Собачье сердце" или нет, речь его называлась "Судьбы русской интеллигенции", сказал вот что. Цитирую дословно. "Поймите, мы несем историческую ответственность ни более, ни менее, как за судьбы всего человечества, как зачинатели. Но мы не проводим экспериментов, мы не вивисекторы, которые ради опыта с мужичком режут живой организм. Мы осознаем свою историческую ответственность". Это просто прямая связь. А устные отзывы на чтение Булгакова: вот отзыв Потехина. "Присутствие Шарикова в быту многие ощутят". Вот многие и ощущали. Петр Вайль: Зловещая тень Полиграфа Полиграфовича Шарикова закрыла пса Шарика. Но Владимир Толоконников с удовольствием вспоминает работу над этой частью фильма. Владимир Толоконников: Меня обвиняли, что нет фантасмагории. Что ровно озвучен пес, на одной ноте. Но это лучшая моя удача, как я озвучил. Никто не узнает моего голоса, что это я сам озвучивал собаку, когда собаку показывали. Борко меня посадил в рамки. Он мне показал материал, а озвучивал я, не глядя на экран, потому что там монтаж должен был быть. Я просто начитывал и боже упаси, уйти в какую-то игру собачью. Он, правда, конкурс объявлял на озвучку. Там и Демьяненко должен был быть, и еще кто-то. А я об этом узнал: "Да вы что, - говорю, - Владимир Владимирович, я в картине, а озвучивать:?". "А ты что, можешь озвучить?". "Да вы что, давайте попробуем". Я как записал, он говорит: "Да чего же я искал, вот это то самое". Петр Вайль: Богатейшая традиция мировой и русской литературы о животных, прослушивается в трогательных монологах Шарика. И бедствующего на зимней улице перед тем, как попасть в профессорский дом, и блаженствующего в этом доме после своих чудесных перевоплощений. Наталья Иванова: Такая собачка замечательная вначале и в конце этого существования. Шарик совершенно прелестный. Вот этот вот Шарик, он пришел к Булгакову из русской литературы. Это наследие Каштанки, Жучки у Пушкина, Белого пуделя у Куприна. И они всегда животные, в русской литературе, всегда были со знаком плюс, как они всегда существуют в рекламных роликах. Говорят, что детей и животных изображать - это значит заранее у потребителя обеспечить позитивную реакцию. Поэтому русская литература всегда имела позитивную реакцию на зверье. У Булгакова что? У Булгакова великолепную зверскую, животную природу испортить может только социально опасный представитель человеческого рода. Петр Вайль: Как у него это сформулировано. Профессор Преображенский: Ужас заключается в том, что у него уже не собачье, а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех. Петр Вайль: Паршивые человеческие сердца стояли на пути булгаковской книги. Мариэтта Чудакова была первой, кто хоть как-то сумел прорвать полный запрет. История почти детективная. Мариэтта Чудакова: Я сделала первую попытку, и она удалась, хотя очень причудливо. Потому что она удалась без названия повести. Вы спросите, как это возможно, упомянуть не упоминая. Вот, возможно. Я обрабатывала в начале 70-х годов, будучи сотрудником Отдела рукописей Библиотеки Ленина, огромный архив Булгакова. И, наконец, нужно было написать научный обзор этого архива. Обычно пишется 2-3- листа. Не больше. Но здесь, так как не было биографии печатной, не было ничего, на что можно было сделать ссылку, надо было все сделать тут непосредственно. Я написала большую работу - 11 с половиной печатных листов. Практически монографию. Так вот там один из главнейших вопросов был для меня, написать о рукописи этой и указать ее шифры. Обзор архива - это специфический жанр. Там необходимо описать все основные рукописи данного архива. И если бы я не упомянула о существовании этой рукописи, значит, я на весь мир объявила всем литературоведам и читателям, что такой рукописи в архиве нет. Этого я не могла сделать. Так как нельзя было упомянуть, я решила прибегнуть к такому странному ходу. Описала "Дьяволиаду", описала "Роковые яйца", а дальше написала так: "Что касается той повести, которую пишет Булгаков в начале 25 года, повести, в которой действует профессор Филипп Филиппович, производящий на дому операции по омоложению, а затем ставящий рискованный эксперимент по пересадке гипофиза человека собаке, то многие звенья ее фабулы едва ли не целиком заимствованы из печати тех лет". Вот такой сложной, странной на сегодняшний читательский взгляд формулировкой, я вводила эту повесть. А так как на шла непосредственно после "Дьяволиады" и "Роковых яиц", то для всех было ясно. И описывала всю историю, как ее не удавалось напечатать. Петр Вайль: Но что не удается напечатать, не было сказано. Слова "Собачье сердце" не упоминались? Мариэтта Чудакова: Слов не было. Но я описывала повесть и не только дала шифры ее, но и шифр того заявления Булгакова, в котором он пишет в ГПУ просьбу вернуть ему рукопись "Собачьего сердца". Я указала, по крайней мере, шифр. И вот я попала в самое пекло нашей цензуры. В Китайгородский проезд к главному цензору по художественной литературе и театроведению. Человек был по-своему замечательный, что проявил потом. Хотя совершено был человек на своем месте. Все запрещал, что нужно было. Но потом он выступал, представьте, на суде над КПСС, среди противников и показывал, что такое она была. Что она была не партия, а управляла страной. И вот когда он дошел до верстки моего обзора, до этого места, он сказал: "Это придется, конечно, снимать целиком". "Хотелось бы, - сказала я твердо, - оставить хоть 2-3 строчки упоминания об этой повести". "Ну, вы, конечно, ее не называете, - говорит он раздумчиво, - но ведь говорить о повести и не называть ее - это самиздат". Почему-то он сказал такую странную фразу. И вдруг я слышу, как говорю (уже слышу свой голос, потому, что на размышления времени не было, это осенило меня): "Видите ли, Владимир Алексеевич, ведь повесть напечатана не была, а пока повесть не напечатана, в сущности, названия она не имеет. Любое ее авторское название - это только вариант. Мы можем упоминать его, а можем не упоминать". После этой абракадабры полной он говорит решительно: "Хорошо, оставим все". Никто не ожидал, что пройдут целых две страницы о "Собачьем сердце". Мало того, у нас с ним состоялся такой обмен репликами. Он сказал: "Ну, вы же понимаете, что это никогда не будет напечатано?". На что я такой пассаж себе позволила: "Ну что, Владимир Алексеевич, в нашей стране что значит "никогда"? Это в нашей стране не очень применимо". И я ему дала понять очень недвусмысленно, что мы с ним увидим эту повесть напечатанной. Что он и увидел в 1987 году в журнале "Знамя" спустя всего лишь 60 лет после ее написания, с моим послесловием. Петр Вайль: А когда она была напечатана на Западе? Мариэтта Чудакова: На Западе в 1968 и 69-м. Елена Сергеевна сама ее в подкладке пальто перевозила на Запад, что мне ее племянник-немец рассказывал, который жил и умер в Германии. Все она сама прекрасно возила. Потом пришлось ей отказываться от всего этого. Петр Вайль: Фильм Владимира Бортко к счастью, вышел в 1988 году, в другие времена. Вспоминает Владимир Толоконников. Владимир Толоконников: В картине никого не отберешь, не отнимешь. Вот и получилось такое кино. До сих пор нам нравится. У некоторых она, как настольная книга, эта картина. Я и сам смотрю иногда и восхищаюсь, какой Евстигнеев все-таки классный артист. Сначала я, конечно, был все-таки 50 на 50 недоволен своей работой. Потому что мне казалось, что можно было еще лучше. Потом, через некоторое время я уже думаю, что процентов 70. А теперь уже я смотрю и думаю, что это уже, наверное, не я делал, время все так оттянуло. Это единственная картина, где настолько была дисциплина и по времени все заряжено. Минута в минуту все привозят, здороваемся и уже сидим в образах. Все раскадровано. Там некогда было люлюкаться, ваньку валять. Он и со студии не выходил, Бортко. С утра у нас пауза, выходим, а он с утра и до ночи весь в мыле. Бортко вообще говорил, что снял бы за три месяца картину, если бы мы все были в куче. А то один в одном театре, другой в другом. Я же в Алма-Ате и у меня тоже гастроли. Меня, так как я дальний и не Евстигнеев, меня раньше вызывали, я там сидел, ждал его. И ничуть не жалею. Я бы и месяц сидел. Хорошо. В Питере же, все-таки. Был ансамбль. Никто никому не завидовал, помогали, общались, спорили. И с Евстигнеевым спорили. Поначалу я мандражил. Не то что я не могу, а из уважения к Евстигнееву. Борко мне говорил: "Что ты боишься его?". Ну и я пошел. Я из уважения к авторитету. А потом, ничего, на равных. Даже мои позиции выигрывали в споре. Я даже попрощаться не мог, хотя ехал через Москву, в тот день, когда он умер. Мне бы надо было попрощаться. Может, и хорошо. Он у меня в памяти, как живой. Петр Вайль: Роль профессора Преображенского так и осталась одной из лучших в блистательной карьере Евгения Евстигнеева. А Шариков - высшее достижение Владимира Толоконникова, сжившегося с ролью. Владимир Толоконников: Что я стал Климом Чугункиным, что ли? Я делал то, что написал Булгаков. Оттуда взрыхлял. Как будто я родился, чтобы это сыграть. Петр Вайль: Спустя годы булгаковский образ не слишком меняется в представлении актера, когда он отвечает на вопрос, как сыграл бы Шарикова сейчас. Владимир Толоконников: Может быть, он был бы жестче, хамовитее, может быть. Я терпеть не могу хамство, ненавижу. А хамство сплошь и рядом. Но все равно я бы ничего не придумывал. Я все равно бы от автора шел, что он закладывал. Можно играть бесконечно. Петр Вайль: Продолжаем разговор с Натальей Ивановой. Как насчет перспектив того, о чем идет речь в "Собачьем сердце"? Борменталь: С каждым днем в нем просыпается сознание. Профессор, Шарик разовьется в чрезвычайно высокую психическую личность. Петр Вайль: Как с этим, а? Наталья Иванова: Нет, я думаю, что это совершенно безнадежно. Вы знаете, когда я наблюдаю этот антропологический тип: Он же не меняется. Прелесть то в чем состоит? Какой был, такой и есть. И язык тот же самый. Поэтому, когда мы цитируем высказывания упомянутых и неупомянутых мною депутатов и восторгаемся их языком, это же тот же самый язык. Абсолютно бессмысленная абракадабра, но очень сочная, которую описал Булгаков. "Мы хотели как лучше, а получилось как всегда". Ну, кто это сказал? Что можно с этим сделать, что можно сделать с этим типом? Мы все думали, что когда советская власть кончится, то и гомо советикус сам по себе отомрет. Ничего подобного. Ничего не получается. Я думаю, что здесь не просто какие-то исторические усилия общества нужны, а необходим просто очень большой исторический разрыв. Наверное, действительно, нужны новые поколения, которые выросли уже при новых условиях, и которые не будут разделять то, что уже накопилось, или сделали другие, а будут сами стараться приобрести что-то в этой жизни своим трудом. Верить в просвещение достаточно трудно, но ведь ужас состоит еще и в том, что если мы возьмем современное наше российское телевидение, в его наилучших образцах, которые занимают примерно 95 процентов предоставленного эфирного времени, то мы видим, что Шариковы торжествуют в качестве теперь уже эстрадных звезд. Они уже обрабатывают аудиторию. Может, аудитория просто пришла просто так отдохнуть, а вот к разврату подключается все большее количество масс. Может, человек-то он и не плохой, может, он пришел с какой-то своей работы или фирмы, какие-то учителя, завучи попали на какой-то концерт, и вдруг на них обрушивается два прихлопа, три притопа или вот эти вот сальные чудовищные шутки. Петр Вайль: Действительно, иногда просто подскакиваешь, насколько это цитаты из книжки 80-летней давности. Не буду называть сейчас фамилию, мальчишка этот ни в чем не виноват. Но есть футболист известный, он член национальной сборной России. Я прочел с ним интервью. Что вы читаете, его спросили. Он говорит: "Вот, недавно на сборах, прочел Шопенгауэра. Замечателен следующий вопрос журналиста: и что Шопенгауэр? Парень отвечает: "Дело пишет. Правда, я кое с чем поспорил бы". И вдруг я понимаю, что это же точная цитата, когда Филипп Филиппович и Борменталь спрашивают у Шарикова, что он читает, и тот говорит: "Переписку Энгельса с Каутским". И говорит: "Не согласен". - "А с кем не согласен?" - "А с обоими не согласен". Это точно. Парень, видимо, Шопенгауэра прочел на сборах, а "Собачье сердце" еще нет. Когда прочтет, может, он и узнает эти свои слова из интервью. Фантастическое попадание Булгакова в образ, сродни чуду. Наталья Иванова: Да. И я думаю, что Шариков бессмертен. У меня такое даже ощущение, что Шариковы распространяются. Это такая опасность нашей новой жизни. Петр Вайль: Булгаков писал эту вещь, вы уже сказали о том, что в отличие от Зощенко с его образной системой невероятно выразительной, очень яркой, сильной, эмоциональной, он еще и писал прямую декларацию. И там прямо куски социально-политического трактата. Вот эта знаменитая высказывание Филиппа Филипповича о разрухе. Профессор Преображенский: Когда я вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза, и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной у меня разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах. Значит, когда эти баритоны кричат: "Долой разруху!" - я смеюсь. Ей богу, мне смешно. Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку. И вот когда он вылупит из себя все эти галлюцинации и займется чисткой сараев, прямым своим делом, разруха исчезнет сама собой. Петр Вайль: Ведь это же применимо, в принципе, ко всем обществам и во все времена. Вот эта формула. Наталья Иванова: Эта формула, что разруха в умах, конечно. Петр Вайль: Это поразительно. И когда он в другом месте говорит: Профессор Преображенский: Все будет, как по маслу. Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замерзнут трубы, потом лопнет паровое отопление, и так далее. Наталья Иванова: Я буду смеяться диким смехом, потому что все то же самое происходит еще и сегодня. Сначала веерное отключение, потом замерзает котел, потом люди остаются без тепла, а потом получается что Булгаков настоящий гений на долгую историю России. Это крик вообще о том, что России предстоит в ближайший век. И когда написана эта вещь? Она написана в 25-м. Я думаю, что столетие ее будут отмечать, когда будут находить, к моему глубокому сожалению, еще параллели в реальной российской жизни. Очень бы хотелось, чтобы этого не было. Но параллелей множество. Собственно, "Собачье сердце" уже разобрано на заголовки. Его можно разбирать на заголовки и дальше. Профессор Преображенский: Ужас заключается в том, что у него уже не собачье, а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех, которые существуют в природе. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
