Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[23-02-03]
Россия как цивилизацияШаг влево, шаг вправо. (Военнопленные)Автор Елена ОльшанскаяВедущая Ирина Лагунина В передаче участвуют:
Ирина Лагунина: Великая Отечественная война для советской армии началась трагически - в первые месяцы в немецкий плен попало более миллиона офицеров и солдат. Газовых камер еще не было, и ближе к зиме многих пленных расстреляли. Перед этим ведомство Геббельса сфотографировало в концлагере Заксенхаузен одетых в лохмотья, измученных голодом и холодом людей. Фотографии были выставлены в Берлине - вот, мол, с кем мы воюем. Негативы тех фотоснимков и имена казненных сохранили, рискуя жизнью, узники-антифашисты. Недавно в Берлине, а затем в Москве была устроена выставка, основанная на этих бесценных документах. Ее инициатор, Марк Григорьевич Тилевич, сам прошел через фашистские концлагеря. Для него и его товарищей юность стала временем мучительных испытаний. Елена Ольшанская: "Ибо человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них, " - говорит Екклесиаст, одна из канонических книг Библии. В Советском Союзе религиозная литература была под запретом, в фашистской Германии - формально разрешена. Но обе страны, каждая по-своему, борясь за "светлое будущее", руководствовались отнюдь не церковными идеалами. В 1940 году в Советском Союзе изменили призывной возраст: в армию начали брать не с 20, а с 18 лет. Под ружье встали вчерашние школьники: после голода, эпидемий и чисток 30-х годов народу в стране поубавилось. Родители 12-летней Людмилы Волошиной переселились из Одессы в Донецк, тогда это был город Сталино. Там их застала война. Отец, учитель немецкого языка, не верил советской пропаганде, утверждавшей, что Гитлер уничтожает мирное население, и остался на месте. Семья была еврейская. Говорит Людмила Александровна Волошина, член Международного комитета бывших узников концлагеря Равенсбрюк. Людмила Волошина: Нас было четверо детей, трое из них закончили мединститут. Началась война. Я как младшая осталась с родителями, а две сестры и брат как врачи ушли на фронт. 41-й год, зима, был страшный голод, а я не была похожа на еврейку, меня соседи брали в деревню, мы уходили за 40-80 километров, чтобы поменять что-то из вещей на еду. Так случилось, что я обморозила ноги и руки, был страшный мороз, мама решила пойти сама с папой. Прошло два дня, они вернулись с выбитыми зубами, с вырванными волосами. Мама меня снова укутала и отправила снова в деревню. Возвращаюсь оттуда, меня встретили соседи и сказали: тебе нельзя домой. Родителей и четырехлетнего племянника расстреляли. Я несколько дней пряталась, а потом мне нашли студенческий билет, хотя я не была студенткой, а только школьницей, и ушла из города под другой фамилией. На 60-м километре меня задержали украинские полицейские и сдали немецкой жандармерии. Там я месяц была. После месяца меня отправили с эшелоном в Германию. Елена Ольшанская: Алексей Васильевич Кузьмин родился в Москве, в Лианозово. В 1940 году он окончил школу и был призван в армию, на срочную службу. У отца его была сложная судьба - он был кадровым офицером, затем странным образом карьера его прервалась. Алексей Кузьмин: Из партии его выгнали, потому что он свадьбу сделал. Из армии он ушел, потом был мальчиком в ресторане, потом чайная у него была здесь. Разорили налогами, потом в покое оставили. Когда немцы подошли, он показал свои документы и ушел с Народным ополчением, ему дали роту маршевую и он погиб под Москвой. Елена Ольшанская: Отец Марка Григорьевича Тилевича имел большие заслуги перед революцией. В ранней юности после царской тюрьмы ему пришлось эмигрировать в Америку, в феврале 1917-го года он вернулся на родину. Марк Тилевич: Отец был тем человеком, который привез первый корабль политэмигрантов, он был руководителем этой группы, после Февральской революции. Это были репатрианты, он собрал всех желающих вернуться на родину, и они приплыли через Иокогаму во Владивосток. Мои детские воспоминания, его рассказы о приезде во Владивосток, когда вся набережная была заполнена красными полотнищами, все оркестры духовые, какие только были, встречали людей, которые боролись за свободу и теперь вернулись. Потом была гражданская война, он участник гражданской войны. А мама моя - фельдшерица, работала на всяких эпидемиях, на холере, на тифе. Я родился в Москве, где они поселились. Их друзья, вернувшиеся из эмиграции, сохранили дружбу на всю жизнь, они были очень близки. Помогали друг другу. Ирина Михайловна Харина - президент Межрегиональной общественной организации инвалидов - бывших узников фашистских концлагерей, родилась в Москве: Отец мой - старый большевик, член партии с 1911-го года, мама - член партии с 1924-го года, я сама всю жизнь была комсомолка, в передовых рядах. И для меня сомнений в том, что наша жизнь - борьба, и борьба не на жизнь, а на смерть, не было. Даже в отдаленных мыслях не было. Я помню, что мы с папой и с мамой, пока папа не ушел на фронт, ходили в кинотеатр, а перед каждым фильмом обязательно показывали хронику. Мы видели фильмы о том, как издевались над нашими военнопленными, как отрубали головы, как вырезали на спинах и на груди красные звезды. Ведь кино показывали все время. У нас и "Маскарад" показывали во время войны, "Антон Иванович сердится" и другие фильмы, а перед ними - киножурналы. Елена Ольшанская: Борис Николаевич Морозов - историк. Недавно в домашнем архиве он нашел записки своего отца, известного инженера-строителя. Борис Морозов: Мой отец - Морозов Николай Викторович, родился еще в бывшей Вологодской губернии, его семья принадлежала к очень старинному патриархальному местному крестьянско-купеческого роду. В 20-е годы семья уехала из деревни, мой папа начинал свою карьеру с простого рабочего на строительстве Горьковского, тогда еще Нижегородского, автозавода, учился в техникуме. Потом поступил в строительный институт в Нижнем Новгороде. И так случилось, что темой его дипломной работы был стальной каркас главного зала заседаний Дворца Советов. Отец попал на стройку века. В 1941-м году, когда началась война, сразу всех сотрудников управления Дворца Советов перевели на работу над военными объектами, отец попал на строительство авиационного завода в Филях. Но через некоторое время ему было дано задание - провести на своей площадке митинг и организовать запись в Народное ополчение. Проводя этот митинг, отец первым должен был поставить свою подпись в списке ополченцев, и вместе с ним записались еще целый ряд инженеров и рабочих. Как известно, судьба московского ополчения была трагической, большая часть ополченческих дивизий попала в окружение, уже при сентябрьском прорыве немцами фронта в районе Смоленска в котле оказались целые армии и даже большая часть резервного фронта, в котором инженером служил мой отец. Алексей Кузьмин: В шесть часов вечера каждый день 50 немецких самолетов шло на Кронштадт. Я служил в воздушном наблюдении и оповещении связи. Деревня рядом была, а в лесу была моя вышка высокая. Однажды один самолет две бомбы бросил. Лето теплое было, и я спал на вышке. Прошило угол подушки, где я спал. Потом вышку замаскировали - я организовал, лошадь взяли, привезли елки. И мне была благодарность, когда проверка приезжала, удивились, как я это все замаскировал. Елена Ольшанская: Марк Тилевич проходил воинскую службу в недавно присоединенной к Советскому Союзу Литве. Марк Тилевич: Я попал в погранвойска. Буквально накануне играл за сборную полка в футбол, мы выезжали на очередные по воскресеньям встречи, вернулись, нам не спалось. Обстановка была какая-то ужасная, мы чувствовали в воздухе что-то, что-то должно произойти. Скорее бы началось. Мы так были уверены, что это недели две-три, мы победим, другого быть не может. Через пару часов это случилось, ровно в четыре часа утра неба над лагерем не было видно, столько было самолетов. Граница 20 с лишним километров, мы, конечно, двинулись на границу, потому что там мы должны были их отбросить. На границе у нас (это артиллерия) не было ни одного заряда. Идем, а навстречу валят наши, дело в том, что граница переместилась, старые доты перестраивали на новые, это были рабочие, у них даже оружия не было. И вот эти толпы людей бежали, ехали, кто на чем. А у меня четыре треугольника, получается, я старший по званию, мне еще 19 лет нет. И все на меня смотрят - я командир. Я не говорю о том, что у меня не было жизненного опыта, но было одно - я отвечаю, я должен. Это была группа человек 60, я нашел какого-то старослужащего, который хорошо разбирался, ориентировался в местности, и мы пошли выводить эту группу из окружения. Борис Морозов: После нескольких дней скитаний в лесах отец с товарищами увидели советский грузовик и думали, что около него есть наши, которые могут куда-то их отвезти. Но это оказались немцы. И когда они уже подошли к машине, сопротивляться было бесполезно, на них были направлены автоматы. Солдаты посадили их в машину и увезли. И тут происходит описанный в его воспоминаниях очень любопытный разговор. Оказалось, что солдаты не немцы, а австрийцы, один из них работал парикмахером. Из этого первого плена от австрийцев удалось очень быстро бежать. Когда грузовик приблизился к переправе, которую начали бомбить советские самолеты, солдаты, забыв про своих пленников, выскочили из машины и бросились в канаву. Вот они уходят и опять продолжают скитания по лесам. И уже через несколько недель, окончательно истощенные, изможденные, они снова натыкаются на немецкие войска и попадают уже в колонны наших военнопленных. "Это был временный лагерь для военнопленных. Люди толпились отдельными группами. Каково же было удивление и радость, что среди них я увидел сотрудников Дворца Советов и в том числе председателя месткома Иванова, с которым я в свое время вел переговоры о квартире. После обмена несколькими фразами о случившемся, мы договорились всегда быть вместе.(:) Но вот на одной остановке нас пересаживают в закрытые вагоны. Проезжая мимо станции, делая остановки, видя какого-нибудь служащего-железнодорожника, солдаты кричали "Воды! Воды!". Но стоило кому-либо получить кружку воды, на нее набрасывается толпа жаждущих, и кружка переходила из одной руки в другую, отнималась третьей, а там уже и воды не оказывалось. (:) Мы очутились в одном из пионерских лагерей, который был превращен в лагерь для пленных, наконец нашли кухню, где был водопровод и котлы для приготовления еды. Люди, напившись, уже чувствовали себя по-другому и снова приобрели образ человека. В котлах оказалась жидкая гречневая каша, которую начали раздавать пленным. Чтобы что-то получить, надо иметь посуду, во что получить, но кто мог сохранить свои котелки? Это были очень хозяйственные солдаты. Но здесь, в суете сует, не иметь своего котелка и ложки равносильно было попасть под удар голодной смерти". Марк Тилевич: Я был в пилотке и у меня была, можно сказать, голая голова. А моя опора, человек, который мне помогал, на нем была каска. И когда я очнулся, я увидел, что мина попала ему в голову. На самом деле, я был контужен сильно очень, и такое впечатление, что у меня барабанная перепонка вылезла из уха. Я был ранен в ногу, осколки попали в ногу. Самое страшное - это была контузия, потому что я говорить не мог. Потом уже помню этот сарай, который назывался у них госпиталь или лазарет, и первое, на что я обратил внимание, что у меня оборван рукав, причем, очень аккуратно: гимнастерка, а один рукав оборван. Я только потом догадался - на нем была красная звездочка комиссарская, и кто-то мне оторвал этот рукав, чтобы немцы не увидели комиссара. И второе, на что я обратил внимание, это были бумажные бинты, я был тоже забинтован таким бинтом. Я никогда в жизни ничего подобного не видел. Вот так для меня началась война. Людмила Волошина: Со мной была женщина из Таганрога, ей было примерно 45 лет, она с дочерью была. Дочь звали Лиля. Этот год, который я работала на заводе, она меня звала дочерью. Потом за саботаж я была отправлена в тюрьму, потом в другую тюрьму на Александр-Платц в Берлин. А из Берлина уже попала в концлагерь. Там, естественно, постригли, дали арестантскую одежду, номер 34281, и после карантина меня отправили снова на завод. Елена Ольшанская: Ирина Харина ушла на фронт с третьего курса Московского авиационного института. Ирина Харина: Какая-то часть студентов эвакуировалась в Алма-Ату, некоторая часть осталась здесь, и довольно многие ушли кто куда - кто ушел в зенитчики, кто в другие части. А мне судьба выпала попасть в часть, где была Зоя Космодемьянская. Правда, я пришла туда значительно позже, я пришла в марте 42-го года, а Зои уже декабре 41-го года не стало, но традиции в этой части остались, все люди такие же, как при ней, они при нас такие же были. Через какое-то время мы получили задание, задание немножко отличалось от того, что делала Зоя, потому что фронт отодвинулся от Москвы, и уже были не пешие переходы через линию фронта, а нас выбрасывали на парашютах. Выбрасывали нас в районе города Кричево, впервые в жизни прыгали сразу в тыл врага. Настолько спешно готовили группы, потому что, как я уже потом поняла, нужно было обязательно добывать разведсведения любыми путями, и поэтому времени на тщательную подготовку тогда просто не было. Была у нас группа из четырех человек. Юра Бабаджанов был секретарем комсомольской организации в МАИ, прекрасно знал музыку и был очень одаренным человеком. К сожалению, после войны, сколько бы мы усилий ни прилагали к поискам следов Юры и второго мальчика, который был с нами, это был радист Женя Блинов, не смогли найти ни того, ни другого. Ни в каких архивах, ни немецких, ни в наших их имена не сохранились. И четвертая в нашей группе была девушка, тоже из МАИ, Виктория Никитина. Нас уже ожидали, снизу мы слышали автоматную очередь, когда спускались на парашютах. Самое страшное было то, что наш радист сломал ногу, и нам пришлось его очень долго тащить по лесу. Лес был мокрый, это было в апреле 1942-го года, и далеко уйти мы физически не могли. Один из интересных моментов, что во время прыжка, когда мы летели вниз, у нас спереди были большие мешки, в которых было питание для рации, продукты, одежда, и мы из-за этих мешков очень мало что видели. И вдруг я почувствовала, что моей левой ноге очень холодно. Оказалось, что "соскочил туфель вместе с галошей", я поднимаю ногу, чтобы посмотреть, что же у меня на ноге, а из-за мешка ничего не вижу, но потом поняла, что босиком спускаюсь вниз, в эту воду. Хорошо, что в мешке были запасные туфли, я переобулась. Я вылетала в своем платье, в пальто демисезонном. Мама, после того, как я ушла на фронт, искала это пальто, как она мне рассказывала после моего возвращения, решила, что я его сдала в химчистку, но не успела забрать. Так это пальто и пропало, оно осталось на складах Освенцима. Алексей Кузьмин: Комендантом лагеря был капитан Бенкендорф, потомок того, пушкинского Бенкендорфа, он ходил с моноклем, кто ему попадался - убивал. Я иду, какую-то команду собирают, сто человек надо было. "Кто электрик есть?" Все молчат. "Кто неправильно скажет - будет расстрелян на месте". Я говорю - я электрик. Переводчик посмотрел на меня, толкнул, я чуть не упал. Чем измеряется сопротивление? -Омами. Меня втолкнули в эту бригаду. Марк Тилевич: Были колонны электриков, слесарей, но самые большие колонны были поваров. Я думаю, во всем мире не было столько поваров в ту пору, сколько их было там. Потому что каждый называл себя поваром, маленькая надежда на то, что вдруг пошлют работать на кухню, где можно будет хоть один раз поесть досыта. Следующими по числу были колонны крестьян - тоже надеялись попасть, где земля, можно найти картошку. А я оказался в самой малочисленной команде, где были выпускники школ, кто-то из студентов, служащие. Из воспоминаний Николая Морозова: "После торфоразработок осенью мы - небольшая группа пленных - попадаем на работу к немецкому крестьянину, мы собираем картошку. Для нас это уже казалось счастьем, нас охраняет один часовой . Немецкий крестьянин имеет большое картофельное поле. У крестьянина несколько сыновей - четверо, трое из них находятся на фронте, старший сын по немецким законам является наследником, он ходит в форме, на рукаве свастика. Нас это вначале очень испугало, но он нам пояснил, что несет ответственность за нас и поэтому на ночь должен запирать на замок. Нам выделили помещение, где раньше находились овцы, помещение достаточно просторное. Мы сами убрали, и на землю постелили толстой слой чистой соломы. Нас хорошо кормят, не чета лагерному питанию. На первое дают, как правило, молочный суп с мелкими грушами, на второе картошку. Все семейство крестьянина, старые и молодые, мужчины и женщины, все работают много и быстро. Вставали в шесть утра, возвращались в темноте. Пример показывали старые хозяева - отец и мать. Ирина Харина: Допросов сначала не было - это были полицейские, в основном, это были русские. Они меня привязали к стулу в коридоре. Викторию увели в соседнюю избу. Потом один из полицаев надо мной сжалился, подсадил меня на печку, я ночь провела на печке. Как ни странно, как создан человек: казалось бы, страх кругом и ты в тылу врага, а я спала, проспала эту ночь. Утром он помог слезть, опять привязал к стулу. Потом нас повезли в смоленскую тюрьму. В смоленской тюрьме мы встретились с еще двумя девочками из нашей разведшколы, там уже нас водили в гестапо на допросы. И самое страшное было то, что во время допросов ввели в комнату двух девиц, которые опознали Женю и Людмилу, они с ними учились в одно и то же время в разведшколе. К счастью, ни меня, ни Викторию они не знали, потому что мы заканчивали эту школу позже. После этого мы какое-то время проработали в рабочем лагере, потом был карцер в Брауншвейге, там мы сидели в одиночных камерах, правда, перегородки были деревянные, могли переговариваться и даже занимались гимнастикой. У нас были деревянные обувки, мы ими стучали, поднимая ноги. Били в стены так громко, что содрогался весь барак, выбегал эсэсовец, говорил, что вы тут делаете. Кормили нас отвратительно. Хлеб был такой - его сожмешь, из него капает. Хотелось безумно есть, но мы решили откладывать к 23-му февраля какие-то кусочки, чтобы себя порадовать. Паек накопилось у каждой из нас по три-четыре, позволили себе съесть побольше и отметили этим праздник 23-его февраля. Марк Тилевич: Нас выгружали, это был лес, и перед лесом на опушке на каких-то табуретках сидели полукругом немецкие солдаты. Нас выстраивали, к каждому стояла длиннющая очередь, подходили, он заглядывал тебе в рот палкой, а затем снимал штаны и с помощью той же палки смотрел, кто обрезан. Но обрезаны ведь не только евреи, обрезаны мусульмане, там столько разыгрывалось трагедий! Конечно, тех, кто был обрезан, оказалось несравненно меньше. Я вместе со всеми получил дорогу направо - в лагерь. Меня спасло то, что я вырос в семье, где не следовали никаким национальным традициям, я не был обрезан. В общем-то немцы, при том, что им вдалбливали расовые теории, внешне не могли отличить еврея от не-еврея. Я знаю людей, которые прошли плен с такой внешностью, что хоть пиши с него портрет. Для немцев еврей должен был предстать в таком виде, в каком он был нарисован на геббельсовских плакатах - пейсы, здоровенный нос. А так они совершенно не могли разгадать. Больше всего надо было бояться своих, которые могли подойти и сказать - вот это иуда, тогда, считай, это был конец. Из воспоминаний Николая Морозова: "Как-то одним воскресным днем меня вызывает лагерное начальство. Я встречаю солдата в немецкой форме с русским молодым лицом, на руке нашивка "РОА". Солдат рассказал странную версию, он не угрожал, не повышал голоса: "Вот вы русские солдаты, знаете, что вас ждет? Кто работает на немцев в плену, тот предатель, тот будет расстрелян, кто не борется за свободу, тот предатель родины. Такова ваша участь. Но есть только один путь, путь достойного патриота - вступить в русскую освободительную армию. Немцы разрешили создать такую армию, в этой армии вам будет представлена возможность быть на передовой и перейти в советскую армию. Кто не воспользуется этим случаем, тот дважды предатель. Созданием этой армии руководят из Кремля. Таким способом решили русские освободить своих из немецкого плена. Пока не поздно надо записываться в "РОА". В голове возникли различные мысли, но одно было ясно, что это какая-то провокация, это был типичный пример, как людей заманивали на ложные поступки. И, в самом деле, человеку, когда он находится в тяжелых условиях, подсказывают путь к освобождению. Часть поддавалась на ложный путь. Мне только было известно, что из нашего лагеря никто не поддался этому". Ирина Харина: Первое свое впечатление, которое я несу через всю жизнь, это встреча моя с Освенцимом, как она состоялась. Нас привезли в товарных вагонах и рядом с нами разгружали эшелон с гражданскими лицами, их почему-то почти всех сажали в грузовые машины. А нас заставили идти пешком, это было в апреле 1943-го года, по колено в грязи, и мы очень завидовали тем, кто ехал на машинах. Нас удивило то, что, подходя ближе к этому месту, довольно ярко освещенному по периметру прожекторами, там стояли еще какие-то заводского типа сооружения, из труб которых вверх бил не только дым, но и пламя. Что это могло быть, я никак не могла себе представить, думала, что сталелитейное производство такое мощное здесь. А когда нас привели туда, когда нас постригли наголо, когда выкололи нам номера (я вывела свой номер 391952), мы спросили, что же тут производят, нам сказали, что это горят те люди, которым мы позавидовали. Те, которые обгоняли нас на грузовиках. Мы были в бараке, где было больше тысячи человек. Нас четверо девчонок-свистушек, а весь барак был заполнен греческими еврейками, шум, крик, гам. Мы стоим на этих бесконечных проверках, когда выстраивали весь лагерь по пятеркам и считали нас по головам, чтобы сходилось, единица к единице. Они рядом стоят разговаривают, причем, они громкоголосые, южанки темпераментные, и тут же одна падает и умирает. Это первое впечатление. А потом вдруг неожиданно к нам в барак вошли три девочки, три женщины, и кричат: Ирина, Женя, Виктория, Людмила! Мы на своих нарах ежимся, думаем: черт знает, вроде не немцы нас вызывают, вроде заключенные в полосатых одеждах, но кто может нас знать? Оказывается, когда мы были в Брауншвейге и когда нас водили туда и обратно под конвоем, те, кто был там, видели нас каждый день по несколько раз. И одна из них попала в Освенцим раньше нас, и когда нас регистрировали, она увидела, что мы все четверо проходим одновременно регистрацию. А она, приехав чуть-чуть раньше, познакомилась с чешками, и они пошли искать нас. Потом все-таки мы высунулись. То, что я получила от них, этого я никогда не забуду. Протянула ладошку, а в ладошке были сухарики, луковичка была - дороже подарка, чем этот, я в жизни никогда не получала. Людмила Волошина: В лагере было такое сплочение, такая дружба всех, там были 22 страны Европы, большей частью, взрослое население, которое было в антифашистском сопротивлении. Самое теплое воспоминание - это была француженка, мадам Жюли. Нас было четверо детей, которые дружили, две из Запорожья, я с Украины и одна из Ленинграда, Валентина. Мадам Жюли нас обучала даже в свободное время французскому. Она была профессором-лингвистом, специалисткой по балтийским языкам. Мы были брошенные, о других иностранцах заботился Красный крест. Им присылали какую-то материальную помощь, но никто не съедал сам, всегда делились. И мадам Жюли, когда получала посылку, она всегда делила на равные части, пусть по квадратику. Ирина Харина: В истории Освенцима есть три самые страшные страницы. Первая страница - это судьба евреев, то, что мы видели там, это уму непостижимо. Вторая страница - это судьба детей. Детей было довольно много, туда привозили детей из белорусских деревень за связь с партизанскими отрядами, везли матерей, отцов, детей грудных. Я там первый раз увидела, как женщина рожает. У еврейских матерей, которые рожали, детей не отнимали, а клали в ногах кровати, не разрешая ей до ребенка дотронуться. И она лежала, в конце концов сходила с ума, потому что ребенок плакал и умирал у нее в ногах. Умерших детей складывали около бараков, штабелями они лежали. И одна из советских врачей, Ольга Никитична Клименко, однажды заметила, что в этой груде умерших шевелится ручонка. Она вытащила девочку, согрела, она ее спасла. И когда была одна из встреч бывших узников, где-то уже в 60-е годы, эта девочка, которую спасла Ольга Никитична, вышла на сцену и говорит : "Я ее не знаю, я была маленькая, я не помню, но если она здесь, пусть она выйдет". Ольга Никитична вышла, вы представляете, какой в зале был взрыв. И третья страница, пожалуй, не менее страшная, чем остальные, это судьба советских военнопленных. Их привезли в самом начале войны, обращались с ними жестоко, на них первых испытывали газ "Циклон-В". Этот газ был предназначен для борьбы с насекомыми, с полевыми вредителями. Немцы очень долго не могли найти средства для уничтожения людей. Стрелять было невыгодно, душить было невыгодно. Они исследовали, использовали на наших советских ребятах. Загнали человек шестьсот, у нас до сих пор нет данных, ни кто был среди них, ни списков, ни номеров, ничего не сохранилось, это была первая подопытная партия. Загнали в один из подвалов 11-го барака на мужском лагере и засыпали "Циклон-В", это порошок кристаллообразной формы. Не знали, какая доза нужна для умерщвления человека, и они через несколько часов цинично заглядывали, живы или не живы, и еще подсыпали. Елена Ольшанская: Молодой психотерапевт из Вены, Виктор Франкл, еврей, потерял в концентрационном лагере всю свою семью. "Я вспоминаю, как однажды утром я шагал из лагеря на работу и чувствовал, что уже больше не в состоянии выносить голод, холод и боль в моих вздувшихся от голода и по этой причине засунутых в открытые ботинки, подмороженных и нарывающих ногах... Тогда я представил себе, что стою на кафедре в большом, красивом и теплом конференц-зале, собираюсь выступить с докладом "Психотерапия в концентрационном лагере" и рассказываю как раз о том, что я в данный момент переживаю". В лагерном опыте Виктор Франл на себе и своих товарищах испытал открытую им и прославившую его в дальнейшем "логотерапию" - лечение "смыслом". "Нет такой ситуации, в которой нам бы не была предоставлена жизнью возможность найти смысл, и нет такого человека, для которого жизнь не держала бы наготове какое-нибудь дело". Для немецкого антифашиста Эмиля Бюге смысл жизни в лагере Заксенхаузен состоял в тайной работе по копированию списков вновь прибывших заключенных. Днем он составлял списки (в этом состояла его работа), а ночами переписывал. Его соседи по бараку не знали, чем он занимается, но не выдали его. Другой лагерник, чех, имя которого не сохранилось, сберег и вынес на волю негативы сделанных им фотографий красноармейцев, расстрелянных в Заксенхаузене в августе-октябре 1941 года. К шестидесятилетию этой трагедии в Берлине была открыта выставка, которую посетили более 200 тысяч человек. Марк Григорьевич Тилевич, инициатор этой выставки, Вице-президент Ассоциации бывших узников фашистских концлагерей, прошлой осенью привез ее в Москву. Марк Тилевич: У меня были друзья из Норвегии, из Дании, немцы, французы, чехи, поляки. Это не просто были знакомые, это были друзья. Я остался жив только потому, что были немцы, которые своей жизнью жертвовали буквально для того, чтобы мы, советские, могли как-то сохранить свою жизнь. "Красные" - это были политзаключенные, коммунисты, "зеленые" - это были уголовники. И если к власти приходил, комендантом лагеря становился "красный", то и обновляли все распределения на работу, на всех местах появлялись "красные". "Красные" были удобны тем для эсэсовцев, что они были честными, "зеленые" были такими же садистами, такими же насильниками, как и эсэсовцы, но от них нужно было все и везде прятать, а там было что прятать. Потому что туда свозили со всей Европы золото, драгоценности. Там была специальная "обувная фабрика", где никакой обуви не делали, а наоборот, обувь разрывали и искали бриллианты, и находили очень много. Заключенные работали в голом виде, чтобы куда-нибудь что-нибудь не упрятали. И все это старались прибрать к рукам уголовники, их ловили, и тогда к власти приходили коммунисты. Людмила Волошина: 28-29-го апреля 1945-го года нас выгнали, лагерь решили ликвидировать. Построили в шеренги, надзирательницы, которые шли с собаками, поняли, что их ждет, и сделали привал как бы, это было около завода, а сами ушли переодеваться. В этом время мадам Жюли сказала: мы не знаем, что в последнюю минуту с нами сделают, поэтому мы должны что-то предпринять. Она взяла нас, четырех девочек, и мы спрятались на чердаке завода. Затем был приказ: кто не вернется, кто не встанет в шеренги, будет найден и расстрелян. И мы все-таки решили не спускаться. Они пустили собак на розыски. Девочка одна нечаянно уронила свою куртку, собака буквально один поворот лестницы не дошла до этой куртки, вернулась обратно. Потом прятались в бункере, в поле, уже встречали немецких солдат, которые бросали оружие. Они нам не советовали идти в лес. Однажды, когда мы были в бункере, услышали русскую речь: "Выходите. Кто там?". Несколько раз повторили. Мы вышли, там ведь было темно совсем в бункере, и увидели наших солдат. Мы упали перед ними на колени и целовали их сапоги. Елена Ольшанская: Людмила Александровна Волошина хранит записку, которую солдаты, накормив и переодев, дали ей, а также ее подругам. В этом "удостоверении" красивым почерком написано: "1 мая 1945 года. День освобождения наших сестер из германской каторги. День освобождения Людмилы Максимовой военной частью. Полевая почта 54233 "Т". Лавренов Василий Иванович. Улыбин Алексей Николаевич." Максимова - фамилия, под которой Людмила Александровна прошла плен. Своим вторым днем рождения она считает 1 мая 1945 года. В семье Марка Григорьевича Тилевича празднуется 2 мая - в этот день его, полумертвого, спас от пули эсесовца советский солдат, приехавший на мотоцикле. "Шаг влево, шаг вправо - стреляем без предупреждения!" - так говорили часовые и в фашистских, и в сталинских лагерях. Все участники нашей передачи не раз делали такие рискованные шаги - бежали, вновь попадались, в результате чего и оказались в самых страшных местах - лагерях уничтожения. Они встретили свободу во время так называемого "марша смерти", когда гитлеровское командование поспешно уводило узников в глубь страны, надеясь уничтожить их до окончания войны. "Марш смерти" - тема отдельной передачи, равно как и все немыслимые перипетии освобождения, встреча с родиной, жизнь после плена. На Западе люди, прошедшие через концлагеря, стали предметом пристального внимания врачей и психологов. В Советском Союзе долгое время это было запретной, едва ли не стыдной темой, скрывалось. В своей книге Виктор Франкл приводит слова человека (Иегуды Бэкона), который когда-то попал в Освенцим ребенком и чудом выжил. Ему трудно было в мирной жизни: " Я видел похороны с пышным гробом и музыкой - и начинал смеяться: не безумцы ли - устраивать такое из-за одного-единственного покойника? Если я шел на концерт или в театр, я обязательно должен был вычислить, сколько потребовалось бы времени, чтобы отравить газом всех людей, которые там собрались, и сколько одежды, сколько золотых зубов, сколько мешков волос получилось бы при этом". Далее Иегуда Бэкон говорит: "Подростком я думал, что расскажу миру, что я видел в Освенциме, в надежде, что мир станет однажды другим. Однако мир не стал другим... Лишь гораздо позже я действительно понял, что... страдание имеет смысл, если т ы с а м становишься другим". Людмила Волошина после войны работала в Германии в советской военной администрации. Людмила Волошина: Вы спрашиваете, о языке, о народе, о моем отношении к немцам. Вот, смотрите, когда задержала меня немецкая жандармерия, когда меня отправляли в Германию, я сказала, что я из детдома, жандарм написал при отправке в Германию записку: "Где бы эта девочка ни находилась, помогите ей". Мне везло на порядочных людей. Был у нас командующий, генерал Никитин. Все эти годы - во время заключения, после того, как расстреляли родителей - я даже ночью во сне не могла произнести что-либо, что не должна была рассказать, чтобы меня не уничтожили. Спустя год после работы в Администрации я решила генералу Никитину рассказать всю правду. Как он выразился, "стар и млад плакали", мы действительно вместе плакали. Для меня солдат во все годы, которые я работала, - я проработала 32 года в Московском военном округе - для меня солдат превыше всего. А мерзавцы есть в любой нации. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
