Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
ЭкслибрисАнатолий Курчаткин, Уик-энд жарким летомАвтор Анатолий Курчаткин
"Амазонка", "Счастье Вениамина Л.", "Стражница", "Радость смерти" - последние книги Анатолия Курчаткина сейчас в продаже по всей стране. Автор еще 15-ти, лауреат премии "Венец", московский писатель предлагает нашему вниманию новый, только что законченный рассказ. Перед радиопубликацией на "Свободе" несколько слов от автора. В нашей московской студии Анатолий Николаевич Курчаткин: Странным образом я написал этот рассказ на компьютере. Это мой первый "компьютерный" рассказ. Сам не понимаю, как так вышло, что отстучал его, видя возникающий текст не на листе бумаги, а на мигающем курсором экране монитора. Возможно, причиной тому Анастасия. Когда на столе передо мной горит экран, она понимает: дед работает. Потому что когда работает ее папа, экран его компьютера горит непременно. И если я сижу с ручкой над листом бумаги - что же это за работа? А она приходит ко мне, к моему столу, и спрашивает затаенно: "Что делаешь?" "Работаю", - говорю я, и ее удивлению нет предела: что за работа, когда монитор тих и темен? Если же я отвечаю "Работаю" и монитор горит, я получаю, совершенно в соответствии с учением Павлова о рефлексах кусочек яблока, дольку мандарина, а случается, и сырок глазированный в шоколаде. Возможно, ради этих "павловских" наград я и решил написать рассказ на компьютере. Мы вообще писали его вместе с ней. Время от времени, одарив меня, она требовательно забиралась ко мне на колени и, тыкая в клавиатуру пальцем, чуть ниже моих строк набивала свои: "кит", "кот", "конь", "сон". "Хорошо я придумала?" - спрашивала она. "Очень хорошо", - отвечал я. "Сохрани", - приказывала она, слезая с моих коленей и убегая от меня, но я должен покаяться: ее строки не вошли в мой текст. Вот, заглаживая свою вину перед четырехлетней внучкой, рассказываю историю создания "Уик-энда". Анастасии по праву принадлежат авторские права на него. А то, что ее строк нет в нем, - это несущественно: ведь как известно, важно то, что между строк. А между строк остались еще такие слова: "Златовласка пишет сказку. Златовласка любит Настю. Настя любит Златовласку." Не подумайте, что этой любящей Златовласки нет в рассказе. Она там присутствует. Но, как я сказал, между строк. Надеюсь, вы это почувствуете. АНАТОЛИЙ КУРЧАТКИН. УИК-ЭНД ЖАРКИМ ЛЕТОМ... Когда-то в этих местах был дикий лес, и к святому Сергию, срубившему здесь для себя скит, приходил содрать с него шкуру или дань в виде ломтя ржаной ковриги, медведь. Леса было вдоволь еще и сейчас - дойди только до края поселка, и был он, наверно, так же дик, как и в ту, начальную пору русской жизни: лежали поперек троп рухнувшие ели, медленно истлевая своей смолистой плотью под кудрявыми зелеными шапками мха, стремительно, словно в топке, сгорали, коснувшись земли, поваленные ураганом березы, превращаясь в коричневую труху прежде, чем успевали дать приют беспощадному лишаю, и весело тянул себя ввысь подрост, толкаясь ветвями, будто локтями, стремясь захватить себе как можно больше пространства, скорее продраться к ничем не загороженному свету и пить его, перегоняя в кровь хлорофилла, всласть и вволю. -Пьер, - сказала Жанна капризно, склоняя свою прелестную маленькую головку набок, отчего ее длинные промытые шампунем "Дессанж" блестящие замечательные волосы послушно и тяжело также ссыпались набок. - Пьер, ты все можешь, сделай что-нибудь с этим дымом. -Да? - ответил Пьер с ленцой. - И что же ты имеешь в виду? -Ну то, что невозможно же дышать этим дымом. Что это за уик-энд, когда у тебя все легкие забиты горелым торфом? -Отправляйся в дом, - сказал Пьер равнодушно. - Там кондиционер, там воздух - как на альпийском пастбище. -Да, прекрасно придумал, - с обиженным видом произнесла Жанна. Она вернула голову в вертикальное положение, и ее замечательные, хорошо промытые шампунем "Дессанж", здоровые волосы послушно стекли ей на оба плеча. - Приехать на уик-энд за город и сидеть в четырех стенах. -Ладно, не грузи. - Пьер слегка повысил голос. - Против господа Бога не попрешь, смирись и жди смены ветра. -"Смирись"! О, смотрите на него, "смирись"! Банкир проповедует смирение! - захохотал сидевший рядом с ними в шезлонге Борец, открывая закрытые до того глаза и вскидывая руки. Руки у него были в перевивах мышц - будто там под кожей переплелось по десятку питонов. - Шелкопера сюда какого-нибудь с диктофоном - пусть зафиксирует! Борец - это было его устойчивое, можно сказать, офицальное прозвище (трансформировавшееся, впрочем, в короткое и благозвучное Бор) для такого вот, неофициального времяпрепровождения, когда-то он был в резерве олимпийской сборной, не пофартило выступить только случайно, и он любил, когда ему напоминали об успехах его молодости. -Только шелкоперов нам тут не хватало, - отозвался на его слова Пьер. - Всех бы их - за яйца и на дерево вниз головой. -Пьер, почему ты так плохо относишься к журналистам? - тем же капризным голосом спросила Жанна. У нее вообще была манера задавать вопросы вот таким образом - будто ее чем-то обидели и она дулась, старалась это скрывать, но и не могла не выказать своего чувства. Пьера эта ее манера бесила, в нем поднималось дикое, жгучее желание гавкнуть на нее во все легкие, чтоб не выламывалась, но пока он терпел. -А как к ним еще относиться? - вновь всхохотнув, ответил ей, опережая Пьера, Борец. - Суки продажные. Копье им вынешь, покажешь - на четвереньках будут тебя вылизывать. -Ну, положим, за копье они только бочку дерьма на тебя выльют, - проговорил теперь Пьер. - Бабло, бабло им зеленое подавай. Твари! -Странно, а почему Муз не приехал? - в воздух вопросила Жанна. Было похоже, теперь она дуется на само мироустройство. - Он так любит потусоваться в уик-энд. -Да, это странно, - подтвердил Борец. - Главное, я с ним созванивался в пятницу, он прямо как на своем кларнете играл: отлично, замечательно, буду непременно, страсть как хочу! -Дела! - с той же ленцой, что отвечал Жанне, проговорил Пьер. - Дела призовут - и с бабы слезешь. Жанна глянула на него вмиг обострившимся рысьим взглядом, губы ее в углах рта шевельнулись - она хотела что-то сказать, но не сказала. Солнце смотрело с неба сквозь сизую хмарь мутным белесо-красным глазом - казалось, это было око самого космоса, пристально изучавшего земную жизнь и пытавшегося придумать для нее новые забавы, чтобы проверить, как она с ними справится. Загорать под таким солнцем было все равно, что пить воду из лужи, но кожу после бассейна оно высушивало не хуже, чем если бы катилось по ясному небу. Тридцать в тени. Вода испарялась, будто тебя гладили утюгом. При мысли об утюге Борец невольно покривил губами. И следом с неудовольствием заметил, что Пьер перехватил взглядом его гримасу. -А, что-то дернуло там, - сказал он Пьеру, показывая в область солнечного сплетения, - можно понять, что в животе, а можно, что и в груди. С утюгом Борцу, еще в самом начале 90-х, когда только вытаптывал свою площадку в бизнесе, пришлось познакомиться - правда, без прижигания, а в виде угрозы. Но все равно. Обдавая жаром, повисел у лица, покачался у переносицы, и от чего больше всего сжимало мочевой пузырь, - что ткнут сейчас острым мыском в глаз, и все, рубец вместо глаза. -Сердце? - поинтересовался в ответ на его жест Пьер. Борец пожал плечами: да непонятно. -Все, прошло, - сказал он. Пьер должен был видеть его только здоровым, здоровее гранитного валуна. Перед Пьером нужно было выглядеть заряженным почище батарейки "Энеджайзер" - на сто лет активного действия, не меньше. Иначе Пьер перекроет кислород, и никаких кредитов, кроме краткосрочных, из него не вытащишь. Зачем ему партнер, с которого потом не взыщешь долгов. Борец уже видел тому примеры. И были бы это чужие люди. Пьер имел свое прозвище в честь героя "Войны и мира". Большой, толстый, в очках, голова всажена в плечи без всякого намека на шею. Но на самом деле от того, толстовского Пьера (Борец даже специально купил роман и впервые в жизни одолел тот от корки до корки, чтобы сравнить) только в нем и было, что внешнее сходство. Филолог, давая прозвище, явно хотел польстить ему. Пьеру оно и льстило - он так Пьером себя и чувствовал, Борец отметил это для себя еще тогда, когда только начинали разживаться прозвищами и не очень понимали, почему так жжет называть себя вне официального круга общения совсем по-иному, чем ты обозначен в паспорте. Филолог потом объяснил почему. Нужно было, словно змея, обновить кожу, чтобы выползти из прежней жизни. Не будь это непреодолимой помехой делам и не вызови подозрений, хоть смени свои имена совершенно по-настоящему, с заменой паспорта, официальным порядком. -Ты где, в Кремлевке наблюдаешься? - спросил между тем Пьер. -Ну а где ж еще, - сказал Борец. -И что говорят? Он не просто так спрашивал. Просто так он не пил даже водки. Только если того требовали дела. Хотя, когда пил, мог при своих габаритах потребить ее и два литра. Он выведывал. Всасывал информацию. Автоматом. Вдруг вытечет. -Да пережрал просто, - сказал Борец, решив оставить вопрос Пьера о состоянии своего здоровья без ответа. Хотя это и могло быть чревато подозрением, что со здоровьем у него неблагополучно. Пьер помолчал. -Да, я видел, ты на трюфели нажал! - сказал он затем. Не получилось походя всосать информации - и он не стал упорствовать. Принципиально вопрос не стоял. Здоровья Борцу, никаких сомнений - занимать пока не приходилось. - Будто впервые ел. Ограничивать себя надо. Форму держать. Мы же не плебс. -Ой, Пьер, Бор в прекрасной форме, - вступилась за Борца Жанна. - Вон он, какие мышцы. Как у Геракла. -Откуда ты знаешь, какие мышцы были у Геракла? - с той же ленцой, с какой говорил с ней до этого, спросил Пьер. - Ты его видела? -Нет, ну как его на рисунках изображают. -А на рисунках его изображают с меня! - торопливо вставил Борец и снова захохотал. -Пойдем окунемся еще? - позвал его Пьер. - Такое пекло. Плебс в Москве окуппировал, наверно, сегодня каждую бочажину в пределах досягаемости общественным транспортом. Он, когда ему приходилось обосновывать свои желания, выражался обычно витиевато и с пафосностью, на которой подобно клейму неизменно лежал патинный налет презрительного превосходства. Борец поднялся со своего шезлонга раньше, чем это сделал Пьер. -Вперед за плебсом, - сказал он. - Присоединяюсь. -Тогда и я тоже. - Жанна сделала попытку встать, но Пьер, наклонившись над нею и прижав за плечи обеими руками к спинке шезлонга, не позволил ей этого. -Повялься еще, повялься, - сказал он. - Рыбка моя. -Я же не вобла, - с прежней капризностью отозвалась Жанна, однако новой попытки подняться с шезлонга не последовало. -Черт знает, что такое, - жалующимся голосом проговорил Пьер, когда они с Борцом двинулись к бассейну. - Прямо иногда думаешь, надо было со своей курицей расходиться? Вот это создание, - он слегка повел головой, как бы указывая на оставшуюся за спиной Жанну, - ах, какой цыпочкой была, ах, какая прелесть! Юность, свежесть, утренняя роса! И чуть почувствовала меня в своих ручках - все, такая же, как другие до нее. Такая же курица! Боюсь, мотану ее от себя к чертовой матери, начинает злить меня - кровь в голову! От места, где они сидели на шезлонгах, на свежеподстриженном изумрудном газоне около веселого островка так же изумрудно пушившихся своими клиновидными купами молодых туй, до бассейна было метров пятнадцать. Идти по этой хорошо пролитой, не ведающей ни о какой засухе траве в пляжных шлепанцах, через толстую, негнущуюся подошву которых не ощущалась щекочущая прелесть шелковистой подстилки, было все равно что не поднять золотой слиток из-под ног, - Пьер приостановился, стряхнул с себя шлепанцы и, оставив лежать на земле, двинулся дальше босиком. Борец, глянув на него, тоже приостановился, повторил все его действия, и они стали босыми оба. -Н-ну! - сказал Пьер с одобрением, дергающим движением указывая подбородком на освободившиеся от оков цивилизации ноги Борца. -Именно, - ответил Борец, подтвердив тоном, что смысл посланного ему междометия Петра дошел до него и он с ним согласен. Бассейн у Горца был далеко не спортивных размеров, восемь на пять метров , особо не расплаваешься, но это был бассейн, сделанный по всем правилам, с электрообработкой воды, с подогревом (хотя, конечно, нынешним летом никакого подогрева и не требовалось), никто больше, строя себе загородные дома, не обзавелся ничем подобным, и провести уик-энд у Горца - это, конечно, было решением, попавшим в десятку. В бассейне, держась за поручень у дальнего края боковой стенки, мок сам Горец, ведя беседу с женой Борца, сидевшей на бортике с опущенными в воду ногами, и еще бурлил самопальным стилем туда-сюда) Казак, работая руками, словно вращала лопасти свихнувшаяся ветряная мельница. Он потому и был Казак, что все делал с бурным, неукротимым напором. Он и бизнес свой вел так, будто рубился с басурманами. Борец шумно, под стать Казаку, ухнул в воду, как шел - ногами вперед, достиг кафельного дна, оттолкнулся от него и, вынырнув, покачиваясь на воде мячом, сгоняя с лица воду ладонью, принялся звать Пьера: -Что? Ну давай. Давай! Вались кулем, утонуть не дадим! -Кулем тебе, - отозвался сверху Пьер. Он неторопливо достал из-за пояса плавок чехол для очков, раскрыл его, снял очки, поместил внутрь чехла, закрыл тот, присел и положил на шероховатую крокодилью плитку басейна, окаймляющую бассейн бордюром. - Кулем пусть валятся, кто этот куль и есть. С дерьмом, - добавил он ощутимо тише, для себя - подобно тому, как это делает актер на сцене, отворачиваясь от партнера к залу и выражая этим, что произносимые слова - его внутренний голос. Он осторожно опустил свое большое тучное тело на бордюр, выставил перед собой ноги, осторожно, опираясь на руки, мелкими движениями повлек себя вперед и, несмотря на свою массу, не рухнул в воду, а мягко, словно по маслу, съехал в нее, подняв в воздух совсем скромный фонтан брызг. Горец, повернув голову, смотрел с дальнего края бассейна, как он перемещает себя из одной стихии в другую, и, когда Пьер оказался в воде, перехватившись рукой и зацепившись за поручень сгибом локтя, зааплодировал. -Классно! Классно! Классно! - повторял он. Но было ли это действительно одобрением или глубоко спрятанной иронией, Борец, переставший подпрыгивать в воде и висевший в ней вертикально в готовности составить Казаку компанию по вспашке бассейна, понять этого наверняка не мог. Горец, хотя и европеизировался за прожитую вдали от Кавказа жизнь, в сердцевине оставался кавказцем, и что в действительности стояло за его словами, жестами, мимикой был еще тот вопрос. Впрочем, за годы, что вместе ползали по минному полю свободного предпринимательства, то приближаясь друг к другу, так что шибало в нос потом другого, то отдаляясь - до точки на горизонте, за все эти годы Горец ни разу не совершил никакой подставы, ни разу не предпринял попытки кинуть или схряпать идущий в рот кусок так, чтобы все вокруг остались голодные. Казак, превращая воду вокруг себя в сплошной вспененный бурун, приблизился к Борцу, и Борец, взревев, бросился ему наперерез. -А наперегонки! - вопил он - так, чтобы Казак услышал и сквозь шум, что создавал своей молотьбой. - Наперегонки попробовать! Пятьдесят туда, пятьдесят обратно! А?! В бизнесе Борец был острожен, прежде чем отрезать, отмерял уж точно не менее семи раз, но в остальной жизни его было хлебом не корми, дай померяться силами. Пьер, придерживаясь за бортик, покачиваясь на волне, вызванной торпедным движением Казака, смотрел в их с Борцом сторону, непроизвольно для себя кривя губы в иронической усмешке. Ему никогда в жизни не нужно было соревноваться. Он чувствовал себя вполне уверенно и комфортно, стоящим выше других и так, без всяких побед, добытых в состязаниях. Одеть себя в такую жару прохладой воды - и все, вполне достаточно для разумного, трезвого человека. После воды напал жор - сметали со стола, что подносили горничная с официантом, будто косили косой. Косили - и естественным образом разговор крутился вокруг предмета косьбы. -А все-таки осетрину горячего копчения я люблю больше всякой другой рыбы, - с видом глубокого знатока говорила жена Борца жене Казака. - В ней все-таки есть такое изящество вкуса - никакая другая не идет с ней в сравнение. -Нет, не могу согласиться, - поддевая вилкой как раз лоснящийся тонкой пленкой жирка нежно-кремовый ломтик осетрины и отправляя в рот, с интонацией не менее тонкого ценителя отвечала ей жена Казака. - Севрюга тоже удивительно хороша. Не могу даже сказать, какая из них изящней. -Ай, милые мои, кто может быть изящней вас, - ласково улыбаясь, проговорил Горец. - Только гурии в раю, клянусь! -Ой, Гор, ну мы же о рыбе говорили! "Изящней" - мы совсем в другом смысле! При чем вообще здесь мы! - завосклицали жены Казака и Борца. Они стали женами Казаку и Борцу лет семь назад, когда те как раз утверждались в своих прозвищах, были невероятно юны тогда, чуть не школьницы, и первое время, заменив собой старых, оставленных жен, не решались раскрыть рта и произнести слова по своей воле, но за годы, что прошли с той поры, освоились в своей роли, родили Казаку с Борцом по ребенку и чувствовали себя теперь занимающими место рядом с ними вполне по праву. -Девочки, что вы ни скажете, все хорошо. - Филолог единственный из всех, не считая Горца, который если и был женат, то в глубоком, никому не известном доисторическом прошлом, остался при старой, советской жене, но уж зато и не брал ее с собой никуда, и она пылилась там где-то в другой жизни, словно старое платье в гардеробе. - Лично мне что севрюга, что осетр. Лишь бы не треска. Горец, засмеявшись, хлопнул его по плечу: -Ай, Фил, ты скажешь - в самое яблочко. Замечательно сказал! У Филолога была старая жена, пылившаяся в гардеробе, но без него самого их обществу не хватало бы пряности. Может быть, дело было в образовании, что он получил в юности, а может быть, образование не играло никакой роли, но едва не каждое его слово имело второй и третий смысл - возбуждающие, как возбуждает перечная острота в пище. В том, кстати, как он вел свои дела, эта многослойность тоже давала себя знать: в его схемах только он сам и понимал что к чему. -Ай, Гор, - подражая интонации Горца, ответил ему Филолог, - я не сомневался, что трески у тебя днем с огнем не сыщешь. -Не сыщешь, нет, не сыщешь, - с польщенностью отозвался Горец. -А ты, я смотрю, молотишь, будто и не пережрал, - сказал Борцу Пьер, отсылая его к их разговору на шезлонгах. Борец внутри дернулся. Надо же было вспомниться этому утюгу. -Да, снова что-то захотелось, - сказал он, выразив лицом удивление обуявшему его аппетиту. -Смотри, - сдабривая свои слова улыбкой, сказал Пьер, - переедать вредно. -А он никогда и не переедает. - Жене Борца стало обидно за мужа. -Да нет, случается иногда, случается. Не без того. - Пьер подмигнул Борцу. Ну, мы-то уж знаем, каковы мы, а женщины пусть насчет нас обольщаются, очень хорошо даже, означало это его подмигивание. Борец в ответ подтверждающе покивал головой: согласен, согласен, пусть обольщаются, очень хорошо. Какие бы напряги иногда ни случались, в принципе им было хорошо друг с другом. Замечательно расслаблялись, собираясь вместе. Как если бы выехали куда-нибудь в Швейцарию, в хороший пансион на берегу горного озера. Только не нужно было никуда лететь, толочься на таможенном досмотре, паспортном контроле. Это только в начале, когда открылись ворота, хотелось не вылезать из европ. А теперь уже не горело. Час на машине - и вот она Швейцария, тут, в лесах преподобного Сергия. Столько лет они уже знали друг друга. Столько лет были вместе. И может, кто нажурчал в ту же Швейцарию на свой банковский счет миллиончиком-другим американских президентов побольше, чем другие, эта разница была уже не принципиальна. Принципиально было, что ручеек туда журчал у всех. И что достаточно полноводный. Не было ни у кого друг к другу зависти - вот что важно. Никаких черных чувств. -Ай, жаль, Муз не приехал! - воскликнул Горец. - Почему он не приехал, кто знает? -Да, мы вот тут, - указал Борец на Пьера с Жанной после паузы, означавшей, что ответить на вопрос Горца никто не может, - тоже говорили, что такое, что помешало. Пьер полагает, дела. -Ну не баба же, - хмыкнув, отозвался Пьер. - Бабу Муз привез бы сюда, и всех делов. Губы у Жанны в углах рта, когда он произнес "баба", снова дернулись в готовности высказать некое недовольство, но снова она не издала и писка. -Так надо ему просто позвонить и все! - сказала жена Казака - с таким видом, словно нашла решение, которое очевидно, но до которого почему-то никто не может додуматься. -Звонил я, звонил, - сказал Горец. - Не отвечает. Квартира молчит, офис молчит, сотовый тоже: заблокирован, говорят. -Ну, офису положено молчать: уик-энд, - сказал Борец. -Да и квартира: мало ли куда он вместе с Надин мог податься, - поспешно проговорила жена Казака, стремясь поскорее загладить неблагоприятное впечатление, которое, почувствовала она, произвело на всех ее обвинение, что никто не додумался до звонка. -А сотовый, понятное дело, он вовремя не оплатил, - с невозмутимым видом произнес Филолог, и ответом ему был грохот, рухнувшего, как гром с неба, общего хохота. -У, Муз известный жадюга! Не оплатил, точно не оплатил! Забыл копеечку на счет кинуть! - с удовольствием, радуясь возможности позубоскалить, вопили все кругом, сливая голоса в общий хор. -Машина у него по дороге сломалась, и он ее сейчас из жадности собственными силами ремонтирует, на коврике под днищем лежит, - подвел общий итог Борец, когда хохот немного стих, и на всех обрушился новый его приступ, из которого вывело только появление в столовой звонко процокавшей по паркету горничной, спросившей у Горца, куда подавать мороженое. Мороженое отправились есть женщины в гостиную, мужчины - в кабинет к Горцу. Как у графа Льва Николаевича Толстого в его бессмертном романе "Война и мир", сказал Филолог. Там женщины - не помню где, а хозяева жизни - в кабинете у Николая Ростова, заговор против царя, декабристское восстание подготавливают. -Что-что они там подготавливают? - спросил Казак. -Ну, можно сказать, будущее декабристское восстание, - сказал Филолог. -Иди ты со своими сравнениями! - со свойственной ему бурностью cфонтанировал Казак. - Нам только восстаний не хватало! -Да уж, да уж, да уж. - Пьер входил в кабинет первым после Горца - и, оборачиваясь, остановился, загородив путь остальным. - Хватит нам всяких пятых-семнадцатых годов, они нам еще долго икаться будут. Горец из кабинета захмыкал, вернулся к дверям, взял Пьера под руку. -Вот интересно знать, - все продолжая хмыкать, заглянул он Пьеру в глаза, - с какой стороны баррикад находились твои предки в том семнадцатом. А? Почти наверняка не со стороны толстосумов. Пьер поморщился: -Толстосумов! Я и слова-то такого тысячу лет не слышал. Откуда ты его выкопал? -Ай, милый, - повлек его Горец в глубину кабинета, - для тебя русский родной, а я его в школе учил да по словарям. Вот там и выкопал. -С пометкой "устар" - устаревшее, - неостывше от общего хохота в столовой всхохотнул Филолог, переступая порог следом за ними. - Было устаревшим, стало актуальным. -Нет, только без всякого это бреда о восстаниях, революциях. - У Казака сравнение их с декабристскими заговорщиками вызывало какое-то особое, прямо физическое отторжение. Хотелось выблевать эти слова, исторгнуть из себя, избавиться от них - буквально так. - Справедливость - выдумка неудачников. Они хотят иметь столько же, сколько ты, а о цене того, сколько тебе это стоило и стоит, не хотят и задуматься. Справедливости нет на земле изначально. От Бога. Один родился здоровый и дрын у него стоит, как кость, другой - хилый, сколько ни качайся, и в бабу сунет - тут же и свял. -Да, какая уж тут справедливость, когда бабу не отдерешь, - промычал Борец, входя в кабинет последним. За ним следом уже въезжал официант с сервировочным столиком. Горничная у Горца была русская, а мужчины в обслуге, от охранников до садовника - все оттуда, с Кавказа, и официант, естественно, тоже был земляком Горца. Молчаливый, скупой в движениях, с гордо-неприступным лицом. Но когда выслушивал распоряжения Горца, которые тот неизменно отдавал на своем языке, оно у него делалось таким униженно-угодливым - невозможно смотреть. Сервировочный столик, который официант вкатывал в кабинет, являл собой произведение искусства. Отполированное до матового блеска сандаловое дерево стоек и обеих дек было богато инкрустированно серебром, и уже один вид этого столика рождал ощущение роскошного гастрономического праздника, которым должен был наградить грядущий десерт. В серебряных же чашах, похожих на большие пиалы, куполообразно высились горки мороженого не менее чем семи сортов - повторяя цвета радуги, в серебряных чашах квадратной формы атласной глазурью лежали фруктовые пасты - разнообразить ими мороженое, ублажая рецепторы языка, а на нижней деке толпилось несколько бутылок с коньяками и ромом - если бы кому в такую погоду захотелось разнообразить мороженое более мужским образом. Впрочем, в доме от работающих повсюду кондиционеров стояла приятная, освежающая прохлада, и не выходить из него - можно было бы употреблять те же коньяк и ром хоть в первозданном виде. Рядом с бутылками на нижней деке стояли две сигарные шкатулки, и, вкатив столик, официант первым делом достал их оттуда, перенес на стол Горца, открыл и выдвинул нижние ящички. Сигары Горец хранил у себя в столе, и то, что официант привез две полные шкатулки, означало, что к нынешнему дню Горец специально сделал новую закупку. -Нет, знаете - сказал Борец, когда, отягчившись десертом, все разошлись по кабинету, расселись по стульям, креслам и официант удалился, - продолжая разговор, неожиданно возникший по дороге сюда. - Меня, конечно, эта бедность вокруг тоже угнетает. Я, когда еще жил в муниципальном доме, хотел, чтобы в подъезде было все чисто, чтобы цветы на площадках стояли, ароматизатором чтоб прыскали. Ремонт сделал, консьержку нанял - никому ведь платить не надо, ничего! И что? -Что? Да, что?! - словно в предвкушении близкой развязки анекдота, с веселостью вопросили Казак с Горцем. -Естественно что! - с ответной веселостью, как и прямь рассказывая анекдот, отозвался Борец. - Все стены тут же разрисовали, цветы побили, кодовый замок выломали, пацанва стол консьержке дерьмом вымазала. Ничем не дорожат, ничего не берегут! Я не против был жить в муниципальном, мне район нравился, но ведь нельзя! Никак нельзя, невозможно! -Да нет, о чем говорить. Конечно, невозможно! Никак нельзя жить вместе со всеми, - дружно согласился с ним кабинет. А когда общий хор смолк, Пьер через паузу счел необходимым добавить: -Плебс! Что с него возьмешь. Сами ничего не имеют, ничем не дорожат и хотят, чтобы все вокруг такими же были. В гостиной в это время женщины вели разговор о детях. -Нет, не может быть речи ни о каком детском саде, ты что, с ума сошла? - говорила жена Казака жене Борца. Голос ее был исполнен кипящего гнева. - Чтобы кто-то уродовал личность ребенка? Извините! Если бы не было другого выхода, не хватало денег, чтобы нанять людей, которых ты контролируешь от "а" до "я". Слава богу, есть такая возможность, о каком детском саде ты можешь думать? -Нет, ну чтобы обретал навыки общения со сверстниками - оправдывающимся тоном отвечала жена Борца. - А деньги что? Что, жалко их, что ли? На собственного ребенка! - Ей было неприятно оправдываться, она завидовала жене Казака, как та умеет гневаться, и, не владея этим искусством, сорвала себя в возмущение. -Только в подготовительную группу часа на два, хоровод поводить, хором попеть - и все, не сверх того. - Жена Казака знала, что, когда гневается, у нее ярко и чисто загораются ее высокие острые скулы, и этот румянец ей идет - никакая косметика не даст такого эффекта. Жанна слушала их, и ее больно, всю внутри словно выкручивая жгутом, раздирала зависть к обеим. Они устроили свою судьбу, поймали удачу, жизнь их была ясна и проста. В отличие от ее жизни. Она чувствовала, что в Пьере назревает желание дать ей отставку. Боялась этого и не знала, что предпринять, чтобы этого не случилось. Напускала на себя вид, что все у них, как и раньше, капризничала на каждом слове, что ему, знала, ужасно нравилось в ней прежде, - и видела с отчаянием: все без толку. -Ой, девочки, у меня с детским садом такой смешной случай связан, - начала она - чтобы не выпадать из общей беседы, хотя ее так и выворачивало от того трепа, что вели жены Казака с Борцом. Клуши. Настоящие, большие клуши. Почему клушам так везет в жизни? - Я помню, ходила тогда в среднюю группу... -Жалко, что Надин не приехала, - не обращая на ее слова внимания - словно она и не раскрывала рта, - проговорила жена Казака. - Куда их понесло, интересно, если они сюда не приехали? -В Швейцарию их понесло, на катере по Женевскому озеру кататься, - сказала жена Борца. - Ты же знаешь Муза, он любит на уик-энд в Европу смотаться. -Да, Муз умеет делать такие подарки. - Теперь зависть отчетливо прозвучала и в голосе жены Казака. - В отличие от наших с тобой. Жанна, улыбаясь, сидела с бесстрастным видом, ела мороженое с клюквенным соком, ложечка в вазочку - ложечка в рот, ложечка в вазочку - ложечка в рот, словно бы хамство жены Казака ее ничуть не задело. Паршивые клуши, стучало в ней, паршивые клуши! И эта жена Музыканта, их Надька, такая же клуша, ничем не лучше. Ночью в постели, принимая в себя Пьера, она старалась так, чтобы челюсть у него от полученного блаженства целый день провисела бы на груди. Ну, ты у меня баба, ох, ты у меня баба, повторял он восхищенно, выливаясь в нее очередной раз. Достичь чего стоило изрядных трудов и искусства - сам он был мужиком, вызвать восхищения никак не способным. На рассвете Жанна проснулась от пения соловьев, проникавшего в комнату даже сквозь плотные стеклопакеты. Пьер лежал рядом на животе, тяжело положив ей на ноги свою ногу, нос у него заложило, и он с бульканьем, надрывно сопел им. Она осторожно высвободила из-под него ноги - он не проснулся, - встала, прошла к окну и так же осторожно, как вставала, открыла его. Соловьи ворвались в комнату оглушающим хором. Их было пять-шесть-семь. Это был настоящий симфонический оркестр. Жанна стояла, слушала их, и в голове стучало: неужели не повезет? неужели не повезет?! Вместе с соловьиным пением в окно ворвался и запах гари. За ночь висевшие в воздухе частички сажи напитались влагой, и запах приобрел отвратительный тухло-прокисший вкус. Этот вкус волглого горелого торфа был вкусом ее страха, что Пьер даст ей отставку. Пусть мне повезет, пусть мне повезет, взвыла она беззвучно. Почему если повезло этим клушам, не должно повезти мне? Пусть мне повезет, пусть повезет! Из будки охраны рядом с гаражом вышел на крыльцо один из дежурных охранников. Потянулся, широко разметнув в стороны руки, подрожал ими в напряжении и, вытащив из брючного кармана пачку сигарет, выщелкнув изнутри сигарету, стал прикуривать. Пиджак у него остался внутри, он был в одной рубашке, и все его профессиональное снаряжение - два ремня через грудь крест-накрест, и около подмышек - торчащие рукоятками из открытой кобуры пистолеты - явило себя миру во всей своей скрытой обычно от стороннего глаза наготе. Выпуская на выдохе дым, охранник поднял глаза и увидел Жанну, стоящую у окна. На лицо ему тотчас выплеснулась улыбка благожелательной готовности служить ей и услуживать, он потыкал пальцем в наручные часы на запястье, приложил руки со сложенными ладонями к щеке, изображая подушку, и затем, поднеся вперед ладонями руки к груди, помахал ими - как бы успокаивая ее, - что со всей очевидностью означало: еще рано, рано. Идити спите еще, это мой долг бодрствовать, а вы почивайте. Вы почивайте, отдыхайте, а я вас здесь буду охранять и дальше, ни о чем не беспокойтесь. Если бы это был мой дом, мой охранник, стоном стояло в Жанне, когда она закрывала окно. На завтрак, в лучших традициях какого-нибудь отеля мирового уровня вроде "Шератона" или "Хилтона", Горцем был устроен шведский стол. Можно было изобразить из себя чопорного англичанина и откушать мюслей с тостами, запив это дело чаем со сливками, можно было почувствовать себя французом - на плоском хрустальном блюде лежали, накрытые белой льняной салфеткой, горячие, только что выпеченные круассаны, а можно было дать себе волю и натрескаться вполне по-русски: и салат мясной, и салат куриный, и ростбиф, и бекон, и сыр с белой плесенью, и сыр с зеленой плесенью, и сыр простой, и сыр твердый, и еще ягоды с фруктами... Все, впрочем, предпочли национальные традиции всяким иным. О круассанах, однако, не забыв. -Нет, а почему я должен себе отказывать в круассане? - громко произнес Пьер, отвечая на подкалывание Борца, что и силен же он, однако, пожрать. - Я разве толстый? Я мощный, а не толстый. Жаннет, - посмотрел он на Жанну, - скажи ему, мощный я, нет? -Еще какой! - отозвалась Жанна, подмащиваясь к нему и подлезая под его подмышку плечом. В этот момент, когда притирала себя к его большому, тучному телу, ей вспомнился утренний охранник. И ей остро, с мгновенным ощущением тяжести над лобком, захотелось, чтобы это была подмышка охранника, а не Пьера. Пьер, снисходительно принимая ее ласку, с посмеиванием поглядывал на нее и думал с болезненным, как-то скрежещуще, словно то была заржавленная якорная цепь, ворочающимся в нем чувством: клуша она клуша, но любовница! Хоть в самом деле закрой на все глаза и пусти к себе в жизнь на полных правах... Борец, бросая в рот кедровые орешки, которые, по его сведениям, были необыкновенно полезны для здоровья, похмыкивал про себя от удовольствия. Он был рад, что сумел отплатить Пьеру его же монетой. Заметил, видишь ли, что налегал на трюфели. -Круассаны, - сказал Филолог, в завершение завтрака отдававший предпочтение здоровой пище и сейчас во второй раз попросивший официанта положить ему фруктового салата, - круассаны, в принципе, - еда низов французского общества. Баловство, доступное малоимущим. Банкирам есть круасаны - моветон. Он был набит кучей и вот таких сведений -Это ты Надин у Муза просвети, - голосом самого простодушия заметила жена Казака. - Вот кто круассаны обожает. Прямо десяток их за раз своротить может. -Ай, будем снисходительны к женским слабостям, - с тонкой улыбкой проговорил Горец. - Наденька - не банкир, ей простительно. И опять все хохотали - как вчера, - легко, раскрепощенно, на всю глубину легких, как только можно смеяться компанией, где все свои и равны. В словах Горца был подклад тайного смысла: за те лет шесть-семь, что жена Музыканта была ею официально, она необыкновенно растолстела и все не могла обуздать этот процесс, обещая обрести совершенно королевские размеры. -Все же непонятно, что такое с Музом, - проговорил Казак, когда хохот сошел на нет. --В Швейцарию они удули, в Швейцарию, - ответила ему жена Борца. -Да перестань, - оборвал ее Борец. -А почему нет? - вступилась за подругу жена Казака. - Было уже такое. -Я ему припомню, что он мной проманкировал, - с тою же своей тонкой улыбкой сказал Горец. Он как бы шутил, но эту интонацию шутливости в голосе перебивала обида. - Если только его президент России с собой в Сочи на горных лыжах не позвал кататься. -Если так, то отказаться было нельзя. - Филолог поглощал свой фруктовый салат с таким азартом, что, похоже, собирался покуситься и на третью порцию. - Кто б из нас отказался? -Ох, и бизнес у него теперь пойдет, - протянул Борец. - Ох, пойдет! -Зависть - сестра успеха. Основательно перефразируя кое-кого из классиков, - не удержался Филолог, чтобы не вытряхнуть из себя очередную порцию мусора прежней жизни. -Ну-ну-ну, - осаживающе поводил в воздухе рукой Горец. - Никому не завидуйте - и будете счастливы. Кавказская мудрость. Казак всхохотнул: -Мудрость мудростью, но перед этим надо приватизировать что-нибудь весьма доходное. И опять все, будто по команде, обрушились в общий хохот -соглашаясь с Казаком, признавая его умозаключение хотя и цинично выраженным, но верным. Пьер обнаружил себя лежащим в гостиной на диване - в одних плавках, с шляпой на лице, словно прикрывался ею от бьющего в глаза солнца. Он лежал, содрав с лица полотняную шляпу, и никак не мог понять, что случилось, почему он лежит здесь и что значит эта шляпа. Потом ему вспомнилось. Это он заснул здесь. А шляпа на лице - потому что в комнате действительно было солнце и он оказался головой под его лучами. Нужно было перелечь в другой угол, но сил не было. Минувшая ночь не прошла даром, его неодолимо повело в сон, он еле-еле добрался до дома - и, не одолев лестницы, чтобы подняться в отведенную им с Жанной комнату на втором этаже, рухнул прямо тут, в гостиной. Охая и постанывая, Пьер спустил ноги на пол, потряс головой. Голова была как чугунная. Ну на хрен, подумал он о Жанне. Если так каждую ночь - куда к черту, затрахает за пару месяцев. Рука, которой опирался о сиденье, наткнулась на какой-то предмет. Он непроизвольно взял его, посмотрел. Это был пульт от телевизора. Так же непроизвольно, как взял в руки, он нащупал на пульте кнопку включения и нажал ее. Или не так чтобы непроизвольно. Посидеть попялиться в экран, пока не очухался. Два дня, кстати, не глядел в сторону телевизора. Сплошная природа перед глазами два дня. Экран вспыхнул, динамики оглушающе ударили звуком голоса. Пьер торопливо нажал на реверс, убавляя звук. Звук пришел в норму, можно стало слушать, но его отключило от голоса, что вещал с экрана. Он не слышал, что говорил голос. Он только видел. Он смотрел на экран как примагниченный - и сонную одурь вымело у него из головы, как сквозняком. На заднем сиденье серебристого шестисотого мерса с распахнутой дверцей сидел Музыкант. Он сидел, съехав вниз, так что ноги его упирались коленями в спинку сиденья впереди, голова у него свалилась на грудь и вывернулась набок. Он был мертв, о том можно было заключить по одной его позе. Даже если бы его ослепительная белая сорочка не была залита красным. За ним, в глубине кабины, громоздилась фигура его жены. И по тому, как недвижна она была, ясно было, что дальнейшее увеличение габаритов ей больше уже не грозит. Камера взяла машину в другом ракурсе, спереди, - теперь на экране было водительское место, водитель, молодой культуристского вида парень с бычьей стрижкой, лежал лицом на руле, свесив вниз руку - то, что предназначалось хозяину, досталось и ему. Пьера подкинуло с дивана, вопль вырвался из него, и с этим воплем он бросился из гостиной. -Муза убили! - вылетел он из дома. - Муза! Убили! Когда все собрались в гостиной у телевизора, мерса Музыканта на экране уже не было, и вообще показывали что-то совсем другое. Какую-то квартиру, в которую кто-то проник, похитил, а соседи заметили незакрытую дверь... -А, это же криминальная передача сейчас идет, - сказал Казак. - В воскресенье в это время - обычно. -Может, Пьер, тебе показалось? - спросил Горец. -Может, это и не Муз был? - добавил Борец. Пьер заорал: -Какого хрена! Я что, идиот?! Болван?! Первый день меня знаете? -Ладно, хорошо. Остынь. Возьми себя в руки, - дотронулся до его плеча, потрепал по нему Филолог. - А что там хоть говорили? Какой комментарий? Пьер обнаружил, что в голове у него чисто, как чист свежий бумажный лист, вытащенный из пачки. Он ничего не слышал, что там говорилось. Не схватил ни слова. Будто у него начисто отключило слух. Заклинило - и только зрение. -Давайте звонить на телевидение. У кого какие с собой телефоны есть? - предложил Филолог. Ни у кого никаких телефонов с собой не оказалось. Все было у секретарей. Казак даже пролистал записную книжку в своем сотовом - нет, и у него никаких деловых телефонов записано не было. Можно, конечно, было вызвонить сейчас помощников, погнать в офисы, но это означало, что все равно пребывать в неизвестности, ждать, и ждать неизвестно сколько... ждать ни у кого не было нервов. Был еще вариант - звонить по знакомому милицейскому начальству, эти телефоны, все были уверены насчет друг друга, имелись у каждого, но этого варианта вслух не предложил никто. Не хватало только светиться по такому поводу у друзей-милиционеров. От таких друзей можно ждать больших радостей жизни. -Ладно, - сказал Казак, поднимаясь, - испортили день. Завтра понедельник, все выясним. Я, пожалуй, домой. -Да и я, пожалуй, - сказал Борец. Пьер нашел взглядом Жанну: -Мы тоже. -Тогда и я, - присоединился Филолог. - Извини, Гор, что так... Горец с горестным видом развел руками: -Жаль! Но я не смею никого задерживать. Сам в не лучшем состоянии... На воротах, открывая их перед подъезжающими машинами, стоял тот самый охранник, которого Жанна видела утром из окна. Она, не отрываясь, зная, что он не может разглядеть ее сквозь тонированное стекло, смотрела на него все время, пока проезжали мимо, не понимая сама, зачем это делает. На лице у охранника было выражение вежливой равнодушной предупредительности. Уезжающий гость был уже чужаком, и улыбаться этому гостю не было необходимости. -Почему Муза убили? - спросила она Пьера, когда водитель вырулил на шоссе, дал скорость и машина наполнилась обычным дорожным гулом, так что можно было разговаривать, не опасаясь быть услышанным впереди. -Спроси меня, почему его не убили раньше, - сказал Пьер. -То есть? - не поняла Жанна. -То и есть, а не то есть! - поднял Пьер голос. Жанна помолчала. -А тебя могут убить? - спросила она затем. -Каждого из нас могут убить, - сказал Пьер. -Почему? - Жанне хотелось бы думать, что она ослышалась, но она знала, что она услышала точно то, что и было сказано. -Зависть, - коротко произнес Пьер через паузу. -Я за тебя замуж не выйду, - в свою очередь через паузу тихо проговорила Жанна. - Я жить хочу. -А я тебя что, звал замуж? - ответил ей Пьер. И дальше, до самой Москвы, ехали уже молча. И молча ехали Борец с женой. И Казак со своей. И только Филолог всю дорогу разговаривал сам с собой, время от времени повышая случайно голос - и тем заставляя водителя оборачиваться к нему со своего сиденья: "А? Что вы сказали, Ярослав Александрович?" "Ничего, ничего, - неизменно отвечал Филолог. - Смотри на дорогу". Потом он поднял с сиденья рядом с собой сотовый и набрал номер. -Ага? - откликнулся в трубке голос Борца. Филолог помолчал мгновение. -Извини, - сказал он затем, - не ту кнопку нажал. Хотел домой позвонить. Он дал отбой и бросил трубку обратно на сиденье. "Слушай, а тебе не показалось кое-что странным? - хотел спросить он Борца, с которым был ближе всех. - У Гонца ведь точно есть диск с базой данных по всем конторам. А он, однако, даже не заикнулся о нем. Почему?" "Ты что, думаешь?.." - ответил бы ему Борец. И что бы тогда нужно было сказать Борцу? -Жизнь дается только один раз. И прожить ее нужно... - громко проговорил Филолог вслух. -А? Что вы сказали? - обернулся к нему водитель. -Ничего. Гляди на дорогу, - сказал Филолог. Машина неслась, рвала воздух, глотала километры, уходя все дальше от леса преподобного Сергия, Москва становилась все ближе. И чем ближе она становилась, тем гуще делался за окном дымный туман. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
