Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[15-10-05]
Документы прошлогоМанифест 17 октября 1905 г. К 100-летию первой российской революцииРедактор и ведущий Владимир Тольц
Елена Зубкова: Мы продолжаем серию передач, посвященных 100-летию первой российской революции. 17 октября 1905 года случилось событие, в истории самодержавной России в общем неслыханное и даже парадоксальное. Царь даровал своим подданным демократические свободы: свободу совести, слова, собраний и союзов. Именно так значилось в высочайшем манифесте, опубликованном 100 лет назад. Владимир Тольц: Надо сразу сказать, что этот "подарок" стоил государю-императору немало душевных мук. Поговаривали, что дядя царя великий князь Николай Николаевич заставил его подписать манифест буквально "под пистолетом", угрожая в противном случае самоубийством. Да и сам текст этого главного документа революции весьма далек от торжественных заявлений. Давайте вспомним, как начинался манифест 17 октября: "Смуты и волнения в столицах и во многих местностях империи нашей великой тяжкой скорбью преисполняют сердце наше. Благо российского государя неразрывно с благом народным и печаль народная - его печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться глубокое нестроение народное и угроза целости и единству державы нашей". Елена Зубкова: Так объяснял свой неординарный шаг Николай Второй. Но, может быть, и он, и его окружение "сгущали краски", пугая себя и других развалом империи? И вообще, каков взгляд сегодняшних историков на обстоятельства появления манифеста 17 октября? В нашей передаче принимает участие доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории Академии наук Олег Будницкий. Скажите, Олег Витальевич, каковы же, на Ваш взгляд, действительные причины рождения манифеста? Олег Будницкий: Собственно говоря, это не является новостью. Я бы сказал, что взгляд современных историков мало чем отличается от взглядов историков прошлого, ибо это как раз тот редкий случай или, скажем так, нечастый, когда дискутировать особенно не о чем. В стране происходила революция, происходила октябрьская политическая стачка, около двух миллионов человек бастовало, железные дороги остановились. Вообще страна находилась в очень серьезном положении. А если учитывать еще и неудачную Японскую войну, то дело было очень серьезным. И в верхах на самом деле происходила борьба потом, как найти выход из кризиса: или установить по существу военную диктатуру и подавить волнения силой, или пойти на либерализацию режима, по существу на ликвидацию самодержавия. Ибо до 17 октября и после страна была уже совершенно другой, самодержавие в России кончилось. И в этой ситуации победили сторонники либерализации. Во главе их был Сергей Юльевич Витте, виднейший сановник и реформатор России конца 19 начала 20 века, который вовсе не был либералом и предпочитал управлять при помощи царя. В этой ситуации представил доклад императору, в котором писал, что необходимо преобразование, тогда наступит успокоение. Этот доклад был представлен, было поручено составить некий документ. И император (это была его идея, кстати говоря, или кого-то из его ближайшего окружения) решил издать не в нормальном порядке некий законодательный акт, а выпустить манифест, высочайший манифест, дарующий свободы сверху. Елена Зубкова: О событиях, связанных с манифестом 17 октября, вспоминали многие современники - люди известные, как Витте или Милюков, и совсем неприметные - из тех, которых обычно называют "рядовыми участниками". Конечно, у каждого из них свой взгляд на прошлое. И здесь все имеет значение - и общественный статус, и собственные убеждения (равно как и заблуждения), и пресловутая "сторона баррикад". Сегодня мы предлагаем Вам посмотреть на события октября 1905 года глазами человека, втянутого в революцию не по убеждению, и не по воле случая, а по долгу службы. Речь идет о воспоминаниях Михаила Михайловича Осоргина. В 1905 году он служил губернатором в Туле. "18-го октября утром перед завтраком, у меня собрались по какому-то делу Хвостов, прокурор, городской голова и кн. Львов; мы с ними беседовали в столовой у закусочного стола для завтрака, как вдруг швейцар мне доложил, что начальник почтово-телеграфной конторы вызывает меня к телефону по важному делу. Поспешил я к телефону и вдруг услыхал взволнованный голос начальника конторы: "Сейчас принята по аппарату агентская телеграмма. Я велел ее проверить и тотчас ее Вам пришлю. В ней высочайший манифест, изданный вчера". На мой вопрос, - какой манифест, он сконфуженно и как-то робко объяснил: "Да как Вам сказать! Похоже на конституцию". Я поспешил к своим гостям сообщить им эту новость. Через полчаса принесли телеграмму с манифестом 17-го октября. Произвел он на всех впечатление ошеломляющее. Один Волков, городской голова, человек не особенно далекий, ликовал, говоря, что отныне будет полное успокоение. Кн. Львов загадочно молчал, хотя как будто торжествовал. Хвостов острил, изображая, какой выйдет сумбур "от всех свобод"", а Киселев, прокурор, совершенно не высказывался, хотя и прослезился. Я тут же распорядился через вице-губернатора отпечатать в губернской типографии эту агентскую телеграмму в возможно большем количестве экземпляров и распродавать на улицах. Хвостов энергично принялся за это дело, и, я думаю, часа через два население города было уже оповещено. Днем полицмейстер спрашивал меня по телефону, можно ли разрешать украшать дома флагами, т.к. некоторые обыватели высказали это пожелание. Я приказал полицмейстеру отнюдь не препятствовать такому способу выражения радости... Вечером этого дня у меня как всегда собрались на вечернее совещание и на этот раз с особою осмотрительностью обсуждалось положение. Всем ясно было, что создавшаяся атмосфера неспокойна: левые торжествовали от того, что правительство пошло на уступки, а правые были как-то опечалены и сконфужены. Надо принять во внимание, что большая часть тульских обывателей - домовладельцы, мещане, или мелкие купцы принадлежали к самым правым элементам, ни о каких вольностях не помышляли, все действия революционеров в виде забастовок, манифестаций, прокламаций - ярко осуждали, как нарушающие их личную, спокойную, уравновешенную жизнь". Елена Зубкова: Странная получается ситуация: манифест, этот документ, который не мог остаться без последствий, в том числе и совершенно непредсказуемых, явился для подданных империи полной сенсацией, сюрпризом, так сказать. И ладно бы в неведение оказались простые граждане. Но, по крайней мере, чиновников такого ранга, как губернатор, казалось бы, можно было предупредить заранее. Однако этого сделано не было. И у меня возникает вопрос: почему? Что это простая оплошность, или все-таки умысел? Об этом я и хочу спросить нашего сегодняшнего гостя Олега Будницкого. Олег Будницкий: Безусловно, это не было умысел, ибо кто же наверху мог желать сам устроить беспорядки в стране. Просто реформы были даны и, по выражению известного американского историка, которого у нас очень часто ругают, Ричарда Пайпса - "под дулом пистолета". Это очень точное выражение. Манифест был дан вынужденно. Давать его не хотели, готовился он в спешке. Напомню, что первый проект такого рода изменения государственного строя был представлен Витте 9 октября, а 17 октября манифест был подписан. Это потрясающие, это спринтерские темпы для подготовки документов такого рода. И подписан был буквально в последний момент. Власти надеялись, что само по себе издание этого манифеста, дарование свобод сверху приведет к немедленному успокоению страны. Именно эта спешка и неподготовленность привела к тому, что объявление свобод стало неожиданностью не только для народа, но и для власти на местах. Елена Зубкова: Но вернемся к событиям в Туле. Вечером 18 октября, т.е. спустя несколько часто после обнародования царского манифеста в Туле начались волнения. "....У меня в кабинете затрещал телефон...; говорил один из крупных тульских купцов Ермолаев-Зверев, считавшийся либералом, но вполне благонадежным. Он с возмущением сообщил мне, что сейчас на Киевской улице, против окон его квартиры, манифестировала толпа рабочих с национальным флагом и будто бы пела национальный гимн. Проезжавший казачий разъезд велел им разойтись, угрожая нагайками, что вызвало негодование всех присутствовавших и теперь собирается толпа рабочих, возмущенная и шумливая. Я тут только понял, какую ошибку я совершил, не отменив в этот день казачьи разъезды... Я просил вице-губернатора поехать немедленно разобраться в чем дело и дать инструкцию казачьим разъездам отнюдь не разгонять тех, которые манифестируют с выражением верноподданнических чувств. (...) Уже поздно ночью, около часа, вернулся Хвостов с полицмейстером и огорошил меня своим докладом. ... Его доклад сводился к следующему: застал он на улице негодующую толпу рабочих, возмущенных действиями казаков и явно высказывающим мысль, что жалует царь, да не милует псарь, что государь объявил свободу, а губернатор хочет ее отнять. Хвостов описывал возбужденное состояние столь красочно и характеризовал его настолько угрожающе, что, по его словам, он счел необходимым тут же сказать рабочим будто бы от моего имени, что я сам в восторге от этого манифеста и вполне сочувствую всякому проявлению радости по этому поводу; инцидент с казаками есть простое недоразумение, и что во избежание таких повторений, эти разъезды будут совсем отменены. Рабочие ему на это ответили, что если это правда, то пусть это докажут на деле; завтра они объявят по всем заводам день отдыха и соберутся здесь на Киевской улице, на митинг для разъяснения всем значения манифеста. Если губернатор сочувствует манифесту, то он должен сочувствовать и этому митингу, который будет одним из первых осуществлений свободы собраний. Хвостов доложил, что он им это разрешение дал и от моего имени обещал, что никакого противодействия с моей стороны не будет оказано, если только будет соблюден порядок. На мой возглас: Что Вы сделали!? Как Вы могли от моего имени дать такое разрешение, не спросившись меня!? Ведь Вы только разжигаете пожар и способствуете к разжиганию страстей!" "Спросить Вас я не успел и уверяю Вас, что это был единственный способ успокоить толпу". Вновь пришлось будить прокурора, начальника гарнизона, начальствующих над заводами и жандармов - и совещаться с ними. Все были поражены действиями Хвостова, обвиняли его, а под шумок осуждали и меня за то, что я не сам вел переговоры с толпою". Владимир Тольц: Отношения между губернатором Осоргиным и его, так сказать, "правой рукой" вице-губернатором Хвостовым и до этого случая были довольно непростыми. Алексей Хвостов, человек с амбициями, явно тяготился своим подчиненным положением, и неразбериху 1905 года не преминул использовать для укрепления собственных позиций. Надо признать, что в этом деле он преуспел и весьма. Он успел побывать в губернаторах, стал статским, а потом и действительным статским советником. Возглавил фракцию правых в 4-ой Государственной Думе, а закончил карьеру в ранге министра внутренних дел. Его расстреляли большевики в 1918 году. А пока на дворе был только октябрь 1905-го. Губернатор Михаил Осоргин вспоминал: "Я был поставлен в очень тяжелое положение. ..... Для действия открытой силой я далеко не был уверен в войсках гарнизона и, кроме того, меня ужасала мысль, что манифест, стремящийся успокоить население, будет поводом, быть может, кровавых столкновений; власть и так уже непопулярная, станет ненавистной, даже в умеренных кругах. Вместе с тем, допущение такого митинга на улицы было чревато последствиями... Прокурор Киселев настойчиво доказывал, что разрешение такого митинга не предусмотрено законом, а высочайший манифест только предначертание государем духа будущих законов. Он, может быть, был прав, но первые мои соображения взяли во мне верх, и я, пародируя Кутузова перед сдачей Москвы, заявил, что вся ответственность на мне, как на губернаторе, что я не решаюсь первые дни издания манифеста ознаменовать стрельбой в толпу. ....На утреннем докладе полицмейстер доложил, что большинство заводов не работает и по районам собираются для шествования на Киевскую улицу. Я ему дал точные директивы полного невмешательства полиции, пока нет явного нарушения порядка или насилия с какой-нибудь стороны". Елена Зубкова: Манифест 17 октября, конечно, не был законом. Его уместнее было бы назвать декларацией о намерениях. Но не искушенные в правовых тонкостях российские граждане восприняли букву манифеста буквально. И приступили к ее реализации немедленно - здесь и сейчас. События в Туле не стали исключением. "Около 12-ти пришел ко мне Хвостов, и мы с ним вдвоем, пешком, пошли на Киевскую улицу. Никогда не забуду отвращения своего при виде того, что на ней творилось. Вся она была запружена несметной толпой, так что всякое экипажное и трамвайное движение силою вещей остановилось. Везде пестрели красные и национальные флаги вперемешку, кое-где были выставлены царские портреты, устроены были посреди улицы из бочек временные трибуны, на которых разные ораторы разглагольствовали; в лице первого оратора, мимо которого я проходил, я узнал только что сегодня выпущенного политического арестанта. Я был в форменном пальто и, как только я появился среди толпы, немедленно я был окружен какой-то добровольной охраной, расчищающей мне дорогу. Обращение моих добровольных охранников ко мне было необыкновенно почтительное. Тут же на тротуаре я слышал негодующие возгласы простых женщин и простонародья, возмущенных, что этот митинг я разрешаю, а эту шваль не разгоняю. Я переглянулся с Хвостовым и по-французски ему заметил: "Видите последствия Вашего необдуманного обещания, страсти разгораются, а как мы с ними справимся!?" Одному из сопровождавших меня революционеров, который по тому, как с ним обращались, казался распорядителем, я категорично заявил, что к 3-м часам я прошу все это прекратить и совершенно очистить улицу. Он ответил, что это будет исполнено, но, может быть, с опозданием на полчаса... Вернулся я домой в совершенном чаду; я абсолютно не мог разобраться в совершающемся. Мне претило всякое общение с теми личностями, которых власть до сих пор считала преступниками; меня преследовала мысль, каково моим подчиненным, в особенности полиции, если я, их начальник, не нахожу в самом себе твердых нужных директив. Тут же, сгоряча, я написал письмо графу Витте, назначенного по издании манифеста премьер-министром, горячее письмо, в котором излагал трудность положения старого губернатора при создавшемся новом порядке вещей. Только что окончил я письмо, как приехал полицмейстер доложить, что по Киевской улице все разошлись и движение восстановлено нормальное. На мой вопрос, как это произошло, он объяснил, что со всех трибун одновременно было сообщено о закрытии митинга и о том, чтобы завтра собирались сюда же в 3 часа. Я так и вскрикнул: "Как, опять завтра?! Кто позволил!?" Полицмейстер объяснил, что в толпе говорили, что праздненство продолжится 3 дня. "Ни под каким видом, - ответил я, - завтра никакого сборища не допускать". Елена Зубкова: Однако, немного поостыв, губернатор понял, что окриком и директивами положение уже не поправить и "празднества", как того желал народ, не отменить. Значит, надо было идти и договариваться... "Положение было совершенно новое: я, представитель власти, губернатор, сносился с какими-то вожаками революционных партий, признавая этим самым организацию и силу власти этих вожаков. Все то, против чего десятилетиями, если не более боролись, признавалось отныне закономерным. ... За этот день одно выяснилось - выяснились общественные деятели, которые стояли во главе противуправительственных партий; более всех меня поразил присяжный поверенный Рязанцов, руководитель партии социал-демократов, а до того считавшийся вполне благонамеренным; многие же, за которыми жандармская полиция усиленно следила, оказались совершенно не причастными к этому движению. Вызвал я к себе вечером жандармского полковника и с негодованием обратил его внимание на этот факт, а он, сконфуженно разводя руками, оправдывался: "Да, Ваше превосходительство, мы, действительно, ничего не знали". Елена Зубкова: Вот как получается: и следили, оказывается, не за теми, и ловили, надо думать, снова не "тех". Что ж, надо отдать должное откровенности Осоргина. Однако в тот момент тульскому губернатору было не до "разбора полетов". Управиться бы с тем, что творилось на улице. А город между тем уже раскололся на две враждебные части - верноподданных черносотенцев и "левых" всех мастей, так что митинги грозили превратиться в настоящее побоище. Именно такой сценарий развития событий больше всего пугал Осоргина. "...Я пошел в общественный сад, который кишмя кишел народом, и опять были временные трибуны и речи. Тут-то мне подвернулся тот тип, который беседовал со мной в губернском правлении, и я на него просто-напросто накричал за неисполнение моего распоряжения, после чего потребовал, чтобы теперь все немедленно разошлись бы. Он мне на это возразил, что по его сведениям на Киевской собирается толпа их бить, почему теперь им разойтись не безопасно. Я ему ответил, что я только что с Киевской, что никакой толпы нет, что я ручаюсь своим словом, что не допущу никакого насилия над ними. Он мне обещал принять все меры к немедленному расхождению толпы. Я же, для вящего успокоения, сам поехал на Киевскую улицу и - о ужас! - увидал манифестацию с портретом государя, национальными флагами. Шли они с пением гимна, с криками "ура" по направлению к Кремлю. Я, встретив их, разными уговорами направил их обратно из боязни, что они встретятся с расходящимся митингом. Сам же я поспешил обратно в общественный сад... Участники митинга оказались нехраброго десятка: услыхав дальние крики "ура", толпа быстро покидала сад. Организаторам, которые терлись тут же около меня, я строжайше запретил показываться на Киевской и велел расходиться маленькими группами в разные стороны. За всеми этими перипетиями стало уже темнеть и, вернувшись на Киевскую улицу, вновь столкнувшись с манифестацией, я вышел из экипажа и стал их уговаривать разойтись по домам. Трудно было убеждать эту полупьяную толпу, разгонять же ее силою было бы только глупою бестактностью после допущенного мною вчерашнего противуправительственного митинга. Тщетно стараясь убедить манифестантов разойтись, я шел посреди улицы рядом с ними, имея их по свою правую руку и слушая их полупьяное орание, как вдруг, с левой стороны от меня появилось человек 20 - 25 молодежи, шедшие рядами, с поднятыми револьверами, и распевая в такт "Вставай, поднимайся рабочий народ". Столкновение казалось неизбежным. Сознаюсь, что у меня сердце упало. Правой рукой я отмахивал манифестантов, левой схватил революционного руководителя и не своим голосом закричал на него: "Как Вы смели сюда явиться!" Он стал оправдываться, что он слышал, "что наших бьют". Я еще пуще стал кричать: "При мне, губернаторе, не смеют ни "наших", ни "ваших", ни своих, ни чужих, - ни кого бы то ни было бить. Извольте немедленно попрятать свои револьверы и убираться вон". Елена Зубкова: В тот день обошлось без потасовок. Но на следующий все повторилось снова. "Вернулся я домой и едва успел снять мундир, как по телефону мне сообщили, что какая-то толпа с царским портретом направляется к губернаторскому дому. ... Я вышел на улицу. Один из толпы бросился ко мне, и стараясь поцеловать края моей одежды, истерически кричал: "Ваше превосходительство, мы разойдемся только когда Вы поклянетесь, что ни одного жида не останется в городе". Видя такое настроение, я решил во что бы то ни стало удалить толпу, и сам во главе ее пошел вниз по Николаевской улице; затем, сказав, что я вернусь писать телеграмму государю, вернулся домой, а Хвостову шепнул по-французски: "Добейтесь, чтобы они разошлись по участкам города, будто бы для выбора делегатов". Елена Зубкова: Однако, едва оказавшись дома, губернатор был вынужден принимать "гостей". Само собой, непрошеных. "...Навстречу мне из парадной двери вошли четверо в кожаных куртках, с браунингами в руках. И швейцар, и вестовой, и постовой городовой совершенно растерялись. Не поднимая голоса, я спросил их, что им нужно. .... Если вы не поймете, что, получив по монаршей воле, целый ряд облегчений гражданской жизни, вам, ныне признанным легальными, надо мирно и спокойно использовать эти права, не оскорблять поминутно лиц других верований, то может произойти столкновение для вас пагубное. (...) Ведь встреть вас толпа, она сотрет вас в порошок! Говорил я так горячо, что они, по-видимому, опешили и спросили: Что же нам делать? - Что? - ответил я. - Разойтись немедленно, и чтобы ваши товарищи по одиночке разбрелись бы и вернулись бы домой". Елена Зубкова: И все-таки, несмотря на все усилия губернатора, избежать столкновения не удалось. "Вернулся я в кабинет и отпустил командира полка. Не прошло пяти минут, как он отъехал, как мне по телефону сообщил кто-то на Киевской улице, что сейчас появилась какая-то толпа, вооруженная, с красным флагом, а навстречу другая с царским портретом - и столкновение неизбежно. Велел я подать экипаж, оказалось, что он не запряжен. Новый телефон: "На Киевской стреляют". ...Я думаю, что не прошло более десяти минут после второго телефона, как я был уже на месте - на Киевской: улица была пуста, кой-где валялись трупы убитых ... Не помню теперь точно число..., но кажется убитых, подобранных на улице, оказалось 23 человека, раненых значительно больше. Состав пострадавших доказывает, что это было случайное, неожиданное столкновение. Ожидалось и подготавливалось что-то другое, неудавшееся, потому что встретились силы более или менее равные, парализовавшие друг друга и разбежавшиеся, как только увидали что натворили. Были убитые и черносотенцы (как их тогда стали называть), и революционеры, но еще более случайные прохожие. Версии были самые разнообразные. История, если бы только занялась этим событием, потонувшим среди всего того, что совершилось в эти дни по лицу всей России, одна могла бы беспристрастно и правдиво не только осветить, но и описать весь сумбур этого дня". Владимир Тольц: Что ж, самое время спросить нашего гостя, Олега Будницкого. Готовы ли Вы, Олег Витальевич, как того хотел Михаил Осоргин, оценить события, связанные с манифестом 17 октября? Олег Будницкий: Во-первых, безусловно, манифест 17 октября дал возможность России вступить на нормальный путь развития, нормальный европейский путь. Манифест 17 октября заложил основы конституционного строя России, как бы ни боялись, как бы ни избегали этого слова российские бюрократы и лично император Николай Второй. В стране появилась действительно независимая пресса, была ликвидирована предварительная цензура. Действительно стала возможна организация политических партий, причем не сверху, как это происходит сейчас в нашей стране, а снизу. В стране появились профсоюзы, различные общественные организации стали расти как грибы после дождя. Прошли выборы первые в истории России в Первую Государственную думу. В России появился парламент, который, кстати говоря, стал отдушиной, куда канализировалось народное недовольство или народные чаяния. Можно было теперь голосовать, а не браться за револьвер или идти на баррикады. И в этом смысле манифест 17 октября - это выдающийся документ, один из самых выдающихся документов в русской истории, который заслуживает всяческого почтения по своему тексту и по своим последствиям. Если сравнивать Россию 1903 и 1913 года - это два разных государства. В 13 году в думе заседала социал-демократическая фракция. Представить себе было нельзя. Велись дебаты по различным, не только политическим, но и по хозяйственным вопросам. И дума планировала, к примеру, то, что впоследствии сделали большевики - Днепрогэс, Волховстрой, орошение голодной степи. По заказу Третьей Думы (я уже немножко забегаю вперед) были подготовлены проекты, впоследствии реализованные советской властью, приписавшей заслуги себе. Это одна сторона медали. Другая сторона то, что реформы должны происходить своевременно. Вот с этим Россия запоздала и запоздала надолго. Безусловно, Россия давно уже пережила и изжила самодержавие - это был анахронизм, и это понимали сами властвующие. Ведь царским детям преподавали, в том числе и императору Николаю Второму в свое время, что конституционный строй - это неизбежность для России, что это наступит, но наступит когда-нибудь в будущем. И очень важно, чтобы реформы давались не тогда, когда они вынуждены, когда они действительно проводятся под дулом револьвера или пистолета, а тогда, когда власть медленно, постепенно, шаг за шагом это осуществляет. Ибо в конечном счете революция происходит потому, что власть не умеет делать вовремя такие шаги, чтобы никаких революционеров не появлялось. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
