Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Поверх барьеров - Европейский выпускЕвропейские впечатления Юза Алешковского. Международный фестиваль "Открытый мир". Парижский апрельРедактор и ведущий Сергей Юрьенен Сергей Юрьенен: Шестой раз в Праге прошел международный фестиваль "Открытый мир" - документальные фильмы с правозащитной тематикой. Парижский апрель этого года был 25-м для писателя Дмитрия Савицкого. И про все эти апрели за четверть века мы услышим в присутствии и с комментариями гостя выпуска - Юз Алешковский. С европейских впечатлений живущего в Америке русского писателя мы и начнем. Дорогой друг, я рад тебя приветствовать на Радио Свобода. Юз Алешковский: Я снова рад всех вас видеть. Веселюсь и готов болтать. Сергей Юрьенен: Ты совершаешь типичное летнее американское путешествие в Старый свет. Расскажи, какой тебе увиделась Европа весны 2004 года? Юз Алешковский: Мы начали с Рима, и это была естественная мечта - из новосветскости сразу попасть на священные камни. Их не назовешь священными камнями, именно камнями, потому что это кирпичные развилины древнеримских построений, с которых уже слетел мрамор, остаются только колонны. Это необыкновенное впечатление. Такая причастность, чисто метафизическая, конечно, может быть внушенная отчасти, к старине, по которой бродили великие люди, не буду их перечислять. В Риме мы были только ради этого. А затем мы проехали поездом по югу Франции, остановившись буквально на пару дней в Ницце, уже отрешившись от старины, зайдя в предпасхальный день в собор русский православный, я был там первый раз. Мне он очень понравился, это я говорю не как турист. И затем двинулись дальше. Мы прилетели в Мадрид, а из Мадрида рванули в Кордову. Кордова, Толедо, Барселона, Севилья - это те города, где мы были, где задерживались, которые осматривали. Я чуть не позабыл об Эскориале, от которого я не в восторге - это совершенно не то слово, это место моего детства, место моего духовного рождения, если на то дело пошло. Потому что во время войны осенью в Омске мы шли с мамой мимо какого-то деревянного домика, на крыльце которого сидела старушонка, вокруг нее были раскиданы разнее книги с милейшими переплетами. Я, естественно, тыкнул пальцем, чтобы мне купили, в здоровенную красную книгу Шарля де Костера "Тиль Уленшпигель". Одним словом, от этой книги я обезумел, еще не совсем понимая ее исторические смыслы, и религиозные, и прочие, но ее поэзия, место самого действия, фигура Филиппа, фигура, героя Тиля Уленшпигеля и его тестя, и вообще все эти трагедии меня начисто потрясли. Это первая книга моей жизни, которая, по сути дела, и зачала того духовного человека, - это я не аттестую себя, я просто говорю о жизни своего духа, того духа, который живет во мне до сих пор. Так вот в Эскориале я был совершенно потрясен дворцом, в котором жил Филипп с семейством, пейзажем. Единственное, что мне было чуждо, это гардины, подстриженные деревья, похожие сверху, когда мы смотрели из окон дворца и из бойниц, похожие на частички лабиринтов, где блуждают то ли ангелы, то ли демоны. Это мне не понравилось. Но эти гардины, этот сад королевский соседствовал с королевским же лугом, таким покатым, на котором паслись коровенки, деревья там стояли, и зелень виднелась на далеком расстоянии. Мне казалось, конечно, что я вижу каждую травинку, каждый цветок, выползавший после зимы, выползавший к жизни. Это необыкновенное совершенно было переживание. Там я видел гобелены, такого рода гобелены я не видел нигде, ни в Лувре, ни в Лондоне, ни в Метрополитен-музее, где достаточно этого прекрасного добра, спасенного от тления толстосумами, меценатами и так далее. "Толстосумы" я здесь употребляю без уничижительной насмешки. Сергей Юрьенен: Вы опускались в усыпальницу испанских королей? Юз Алешковский: Конечно. Это был уже конец нашего пути, их настолько там много. Мы были вдвоем с Ирой, и в один из моментов меня охватила странная дрожь среди могил. Я внутренне съежился, не то, чтобы испугавшись. Кладбище всегда, как бы оно ни выглядело, или это мрамор, или покосившееся решетки от кровати с бумажными розочками, кладбище всегда воздействует на душу человека, может быть, на подсознанку, я не знаю. Сергей Юрьенен: Вы с Ирой оказались в Испании в драматический момент - прощание с жертвами террористического акта на вокзале Аточи. Юз Алешковский: Прибыв на вокзал, - этот вокзал я вообще считаю лучшим из вокзалов мира, самым красивейшим и функциональным, удобным, кстати, - я видел нагромождение красных стаканчиков в память убитых. Это не могло все не вызывать у меня скорбных чувств, размышлений о том, в каком времени мы живем, о политике Испании, на мой взгляд, вроде гуманной, на самом же деле, объективн, о политике проигрышной, сдавшей позиции свои перед мировым террором. А вокзал сам по себе прекрасен. Сергей Юрьенен: Я имел честь встретить тебя в Праге, здесь ты третий или четвертый раз. Юз Алешковский: Пятый, по-моему. Три года тому назад она выглядела чисто внешне гораздо хуже. Сейчас много отремонтированных домов, и там, где среди них сияет фасад какого-нибудь старого особняка, такой закоптелый от времени, от дымов, от всего, ты замечаешь, как это прекрасно. Повидал те места благодаря вашему же сотруднику Антону Ширяеву. Сергей Юрьенен: Автора замечательного путеводителя по Праге. Юз Алешковский: Кроме всего прочего... Путеводителя, который будет моей настольной книгой, пока его не прочитаю. Если бог даст, возвращусь в Прагу, буду с ним похаживать не как турист, а как человек во что-то влюбленный, изредка смотрящий на фотографию любимой женщины. Сергей Юрьенен: А теперь, Юз, позволь тебя пригласить в Париж, где писатель Дмитрий Савицкий встретил свой 25 апрель. Дмитрий Савицкий: Из всех бесплатных спектаклей этого мира апрель в Париже, наверное, самая удачная, самая прекрасная и самая стабильная постановка. Календарь обеспечивает эту стабильность, а зрители, в первую очередь сами парижане, никогда не упустят возможность усесться в первых рядах партера на плетеных стульях бесчисленных террас. К тому же, это спектакль, идущий без занавеса, 24 часа в сутки ровно 30 дней. Хотя находятся смельчаки, утверждающие, что апрель в Париже захватывает и иды марта, и календы мая. Нынче на дворе мой 25 парижский апрель. Один я прошлепал в 85 году, задержавшись в Дакаре. Дакарский апрель был парижским августом в квадрате. Добавим к картинке нежно-розовую пыль, вездесущие побеги буганвилии, рев океана и крики муэдзинов. Парижский апрель зарождается действительно где-то в марте. Городская весенняя сырость вдруг начинает уплотняться, стволы столетних платанов чернеть, небо набухать, как в стихах бывшего парижанина Мандельштама, в мелких лужах на крупнозернистом асфальте вдруг вспыхивают осколки криворазбитой лазури и то ли из Сант-Клу, то ли из Кламара на город ближе к вечеру накатываются теплые волны, словно гигантская прачечная распахнула свои двери. Апрель не приходит в Париж, апрель не входит в Париж, не завоевывает его как гунны, он разжимается откуда-то изнутри невидимой пружиной. И его первые минуты и часы больше всего похожи на бесшумный взрыв. Бесшумная эта пауза, словно стертый кусок звуковой дорожки, обрывается уже на следующий день. Город просыпается от спячки, официанты и гарсоны начинают вытаскивать на тротуары столики и стулья, появляются размножившиеся за ночь уличные музыканты со скрипками, аккордеонами, саксофонами, гитарами и шарманками, машины клаксонят все чаще, все громче кричат арабы-продавцы на уличных рынках и все перекрывает смех. Волны, переливы молодого смеха, эхом раскатывающегося до самого утра по средневековым улочкам города. Парижский апрель вступает в свои права. И наутро в глазах лицеисток плавают клочья тумана, ночевавшего над Ла-Маншем. Я так давно живу в этом городе, что помню Мишеля Монтеня на улице Школ еще серо-мраморным, в темных прожилках. Студентки, спешащие в Сорбонну, красили ему губы губной помадой, благо памятник был почти на уровне человеческого роста. С тех пор Мишель Монтень стал негром. Видимо, какой-нибудь большой туз, а то и сам Тонтон, дядюшка Миттеран, живший за углом на улице Бьевр, проезжая мимо, увидел этого философа из Бордо с яркой губной помадой над знаменитым воротничком, и приказал покрыть мрамор черной краской. В соседнем с Монтенем сквере нынче зацветает сирень. Впрочем, в этом году все цветет одновременно. Не потому, что в местной природе накопилось такое желание выхода, а потому что зимой уже было плюс 20, а потом минус 3, и стрижи, которых я видел в последний раз в Арле, попадаются теперь и над нашими черепичными крышами. Короче, все перепуталось и некому сказать. Впрочем, вы знаете сами: от климата или сезонных смен остались лишь названия месяцев. Мой первый апрель в Париже был продолжением декабря. Такой теплой зимы я не знавал в России. Правда, я никогда не зимовал южнее Крыма. Но тот апрель был лишь плавным переходом от декабря через теплый дождь февраля, через март, укутанный в серо-розовую такую парижскую шаль, в лапчатую вялую зелень первых листьев платанов. В том апреле, как бы по инерции судьбы, я жил на улице Вишневого сада рядом с Бастилией. Первый этаж - еще одна ухмылка судьбы, был занят антикварной лавкой под названием "Ностальгия". Я писал для левой "Либерасьон", которая была все еще бедной, домиттерановской. И от директора Сержа Жюли до редактора приложения "Сэндвич" Жана-Люка Хеннига все ходили в драных джинсах и потертых куртках и получали одинаковую зарплату. Я помню апрельскую прогулку по бульвару Генриха IY мимо казарм и манежа Республиканской гвардии, где в просвете входной арки были видны по кругу вышагивающие лошади. К мосту Сюли мимо особняка Мишель Морган и дальше по разрезающей узкий остров Сен-Луи центральной улице - к почте. Сена под мостом была грязно-рыжей, бугристой, быстрой. Она несла в бешенстве талых вод в город какие-то бревна, ящики, мусор, все, что смогла утащить при разливе. На почте было тихо, как в старом сне. И когда я подал в стеклянное окошко толстый конверт, старая дева в очках с трудом очнулась и вперилась в адрес: Москва, Кремль, Леониду Брежневу. Кажется, удовольствие это мне обошлось в три с половиной франка. В конверте был мой советский паспорт и короткое письмо. Ровно через год я жил уже на рю дю Жур в ЛеАле, в чреве Парижа, а окна моей крошечной студии выходила на каменные ребра и цветные витражи церкви Святого Евстахия. Драгоценная коробка Пале-Рояля как во времена Колетт и Кокто была до карнизов крыш залита цветным апрельским воздухом. Розовым золотом на уровне верхних этажей, рыжим чуть пониже над аркадами и дрожащим, чуть зеленым ниже. Это подсыхали листья лип. Именно здесь, пережидая под аркой проливной весенний дождь, разглядывая струю фонтана, бьющую в небо, заливающая сад и фонтан водой, я понял, что такое искусство для искусства - то была живая иллюстрация. Я бегал в те времена в этом самом близком к дому саду в Пале-Рояле, но он был крошечным, и часто мой джогинг переносился в соседние сады, где почти всегда, кроме дождливых дней, мела сухая песочная пурга, местный хамсин. Аллеи сада были усыпаны щебенкой и этой мелкой пудрой. В те времена в Павильоне для игры в мяч и в оранжерее все еще квартировали импрессионисты. Сделав два-три круга от малой арки к Конкорду и обратно, остыв у фонтана с теми самыми - с картинок - детскими парусниками, я заходил в гости к Моне и Сюра, кис у блондинок Ренуара, вспоминая их сестер в Пушкинском. А на выходе сталкивался со сбежавшими с картин Дега на занятия в недалекую оперу худышками сине-сизого цвета. В 81 в конце апреля я нашел, наконец, себе штаб-квартиру, я входил в двери "Самаритена", в чистенький заповедник одинаково аккуратных, смазливых, умно накрашенных девиц, продававших духи и шали, и в прозрачном просторном лифте возносился сквозь этажи к крыше, к выходу на верхнюю террасу, еще не открытую туристами, еще доступную по ценам, и усаживался за один из боковых столиков лицом к Лувру и прямой от малой до большой арки перспективе с прицельной мушкой обелиска на Конкорде посередине. Здесь, заплатив за три чашечки кофе, можно было спокойно писать час, два, три. И единственной моей заботой в том апреле был ветер, пытавшийся все читать первым. То была уже эпоха Миттерана, временно свободного эфира, быстро богатеющей молодой левой буржуазии. Где-то в начале 80-х мне казалось, что я начинают понимать не только язык аборигенов, не только местные обычаи и традиции, но и всю местную жизнь. Но каждый апрель размывал акварель моих убеждений до бледной абстракции. Я прогуливал по набережной Монтебелло курчавую бразильянку, ухал колокол Нотр-Дам, к новому мосту с воем летел кортеж президента, и ближе к набережной Анатоля Франса бразильянка превращалась в американку, чтобы на мосту Искусств стать наконец француженкой. Одна из них в ночном кафе на Сен-Жермене спросила меня - знаю ли я американскую песню "Апрель в Париже"? "Ага", - сказал я, макая кусок сахара в жидкий янтарь кальвадоса. У французов это называлось "утка". В одной из версий "Апреля в Париже", если мне не изменяет память, то ли Элла Фитджеральд, то ли Сачмо вставляют милую отсебятину. Влюбленные там у них делятся этим кусочком сахара, пропитанным кальва или коньяком. Но в оригинальном тексте песни Харбурга я этих слов не нашел. Музыку, кстати, написал русский человек - Вернар Дюк, он же Владимир Дюкельский. "Я никогда не знал очарования весны, никогда не сталкивался с ней лицом к лицу, не знал, что сердце мое может петь, пока не узнал Париж в апреле, каштаны в цвету, праздничные столики под зеленью деревьев. Париж в апреле - это то, что невозможно повторить". Простенькие слова с несложными рифмами. "Кого я здесь встречу? Париж в апреле, что ты сделал с моим сердцем?" В какой-то момент я прозевал саму минуту, час, день началось всеобщее ускорение. Сначала я подумал, что возраст нагоняет меня, ибо мелькали лишь понедельники, все дни недели исчезли, затем лишь зияющие пустоты праздников, затем лишь августовская жара да февральская слякоть. Словно кто-то перелистывал страницы жизни все быстрее и быстрее. Но оказалось, что мельтешит в глазах, мелькает, не задевая, не только у меня. Что-то случилось со временем, мы что-то с ним сделали в нашем упорном желании уничтожить пространство, увеличив скорость. И парижские апрели тоже вытянулись в одну цветную черту. Просто серое с черным менялось на розовое с зеленым. И нужно было сделать огромное усилие, нужно было проснуться из жизни в жизнь, чтобы устроить себе подарок - стоп-кадр. С тяжелой от цветов сакуры в королевских садах, с липкими стрелами ярко-желтой фарзиции, с этим невероятным небом, накрывшим город, словно приплывшим из другой страны, с этой фразой, повторяющейся во всех книгах Патрика Модиано. Мне казалось, что в конце этой парижской улице, там - на ее обрыве, было море. Я пересек вчера апрель от Сан-Сюльписа до Муфтара. Все его игровые площадки, всю сцену, все запасники. Самый лучший спектакль как всегда давали в Люко, Люксембургском саду. Кроме голых африканских катальп, цвело все розовым и белым - каштаны, вишни, яблони, груши, сирень, боярышник, глаза, кожа, волосы, жесты, взгляды. Ветер был режиссером, музыка была местная - смеха и фонтанов, струн теннисных ракеток и далекого военного оркестра. Я был внутри стоп-кадра и чувствовал, как ветер мне лижет щеки, небо тяжело стекало на рыжее дорожек сквозь плотную листву. Старик, опираясь подбородком на трость, сидел на скамейке. Глаза его были расфокусированы, он улыбался. Апрель в Париже, пронизанный воем полицейских сирен и цоканьем копыт пони в соседней аллее, был временем надежд, забытых надежд, терапии надежд. Я никогда не сталкивался с ним лицом к лицу, я не знал, что мое сердце может петь, пока я не узнал апрель в Париже. Сергей Юрьенен: Ну вот, 25-ый апрель бывшего москвича парижанина Дмитрия Савицкого. Юз Алешковский: Язык не поворачивается на комментарий этого замечательного события, имеющего отношения к жизни замечательного человека, моего старинного знакомого. Так что, Дима, милейший Дмитрий Савицкий, в эти дни Прага тоже отмечает этот юбилей. Перед приходом на Свободу видел на здании пражской оперы огромный плакат: "Дмитрий". Я подумал, что это в честь Савицкого, а на самом деле это опера, то ли Верди, то ли Набукко... Это я шучу. Я ужасно рад поздравить тебя лично. Я тебя поздравляю, желаю поменьше жрать всяких витаминов якобы для здоровья, больше надеяться на свет солнечный, на воздух, не загрязненный машинами и смрадными испарениями толп, на воду, очищенную от отвратительных хлорированных добавок и так далее. Побольше естественного. И - дай Бог. Сергей Юрьенен: "Единый мир" - называется международный правозащитный материал документальных фильмов, который в шестой раз прошел в Праге. Завершившийся на прошлой неделе в чешской столице, фестиваль продолжается сейчас в других городах Чешской республики. Нелли Павласкова: Правозащитный фестиваль "Единый мир" начинался шесть лет назад в Праге скромно и незаметно. Теперь это самый крупный кинофестиваль Европы с подобной тематикой. Фестиваль, ставший в этом году инициатором основания международной ассоциации правозащитных фестивалей. За минувшие шесть лет фестиваль "Единый мир" увеличил не только свой масштаб, но и стал весьма популярным в мире и в Чехии. Наша публика знает, что увидит уникальные фильмы, зачастую фильмы неоднозначные, разбивающие стереотипы и заставляющие зрителей думать и спорить с их создателями. В основе фестивальных картин всегда яркие человеческие истории: борцы против несправедливости, жертвы насилия или религиозного фанатизма, судьбы самих террористов. На шестом фестивале, который проходил под патронажем экс-президента Чехии Вацлава Гавела, министра культуры Чехии и мэра Праги, было показано более 150 фильмов из 35 стран мира. Рассказывает директор фестиваля Игорь Блажевич. Игорь Блажевич: Фестиваль начался под знаком Бирмы и Сербии. На открытии был показан боснийский фильм "Похищение", возвращающий нас к событиям 92-го года, к первым дням войны в Боснии и к первым преступлениям против человечности. Имена преступников известны, живы и свидетели, однако до сих пор никто из преступников не понес заслуженного наказания. На церемонии открытия традиционная премия Общества "Человек в беде" приз "Хомо Хомини" ("Человек человеку") был вручен основателю белградского центра "За гуманитарные права" сербке Наташе Кандич за отвагу, с которой она информирует мир о злодеяниях на Балканах и в первую очередь о преступлениях сербской военщины. Наташа Кандич, получившая признание во всем мире, подвергалась преследованиям у себя на родине, в Сербии. На вечере открытия фестиваля в присутствии Вацлава Гавела и бирманского диссидента Аун Ко было зачитано письмо, в котором Вацлав Гавел вместе с 14 лауреатами Нобелевской премии по литературе обратился к военному правительству Бирмы с призывом освободить диссидентку Аон Чан Суджи и брошенных в тюрьмы писателей Бирмы. Нелли Павласкова: Ваш фестиваль можно было бы упрекнуть в том, что является его бесспорным достоинством: он настолько разросся, что просто невозможно охватить все новые фильмы и ретроспективы. Довольно ли вы сами тем, как он прошел? Игорь Блажевич: Мы заинтересованы в том, чтобы молодежь получила возможность познакомиться как с классическими документальными фильмами, начиная с "Синема" и "Верите", так и с той широкой, с которой толкуют кинематографисты права человека. Поэтому все фильмы были распределены по категориям. В главном конкурсе участвовало 16 фильмов, затем были секции "Вы имеете право знать", "Достойная старость", "Принятие альтернативности", "Богатый Север, бедный Юг", "Фестиваль школьников", "Фильмы членов жюри", "Война, кино и пропаганда". Фильмы, которые шли в секциях, рассматривало несколько жюри, а главным жюри фестиваля руководил американский документалист Роберт Дрю. Нелли Павласкова: На авансцену фестиваля вырвались фильмы, которые касались наиболее животрепещущих проблем сегодняшнего дня. Фильмы о терроризме и прежде всего картины израильских документалистов, где были непредвзято показаны истории, как израильтян, так и арабов. Приз зрительских симпатий был отдан американскому фильму "Моя плоть и кровь", об американке Сьюзен Том, усыновившей и удочерившей 11 детей с серьезными физическими недостатками. У детей Сьюзен либо нет конечностей, либо они умственноотсталые, либо проходят лечение от рака. Но картина, как ни странно, пронизана юмором, надеждой и верой в человеческое достоинство. Сильное впечатление произвели фильмы западных кинематографистов о проблемах терроризма в России. Названия говорят сами за себя: "Убийства в российских газетах", "Покушения на Россию". Зал не шелохнулся в течение часовой ленты "Террор в Москве" производства Дана Рида, производства Великобритании, Соединенных Штатов Америки и России. Фильм посвящен трагедии - захвату чеченскими террористами театра на Дубровке. В нем были использованы видеозаписи, сделанные самими террористами, и показывающими обстановку в зале и на балконе, бесконечные страдания заложников и упоение собственным геройством со стороны командиров преступников. Показана также видеозапись того, что происходило перед театром и ужасающие картины выноса пострадавших. Эти кадры перемежаются с рассказами участников трагедии, записанными не по горячим следам, а уже по прошествии сравнительно долгого времени. "Террор в Москве" "Мы пришли в Россию, чтобы остановить войну. Или умереть здесь ради Аллаха. Нет разницы, где умирать. Мы погибнем здесь, унося с собой сотни жизней. Клянусь Аллахом, мы стремимся умереть больше, чем вы хотите жить". Нелли Павласкова: На следующий день после ночного захвата в зал странным образом проникла таинственная девушка. Кто она? Зачем она пришла, и кто ее послал? "Женщина: В зал вошла девушка. Это было несколько неожиданно. Пол-зала, весь зал повернулись сразу туда, потому что вошло много мужчин, и очень громко они кричали: "Как ты сюда вошла?" (Фильм) Мужчина: Мы видим, он рукой толкает Бараева, говорит: "Отойди отсюда!" И она к залу обращается, к людям, сидящим в партере, говорит: "Что вы боитесь? Это клоун. Напялил на себя маскарад". Женщина: То есть я ощутила, подумала: что же я сижу? Почему мы все сидим? Надо, наверное, вставать, что мы их боимся? Она дала подъем боевой, очень сильный. Удерживало то, что у меня на руках ребенок. Женщина: Помню, что Аслан сидел на балконе, и потом он другому чеченцу, который был в партере, говорит: "Да ладно, надоело, убей ее". Люди начали из зала говорить: "Не расстреливайте ее, не расстреливайте. Она пьяная. Вы что, не видите?"- "Да знаем мы вас и все эти фээсбэшные штучки". Мужчина: Открывают дверь, они ее туда заводят, рукой толкают в спину, и три пули из "калашникова" пустил. Это было видно, я сидел напротив двери этой. То есть, мне видно было... Он расстрелял ее и закрыл дверь. Женщина: И тут наступила леденящая тишина, такая, морозило душу, сердце и все тело". Нелли Павласкова: Психологи и социологи указывают на то, что в подобных ситуациях постепенно происходит сближение жертв с мучителями. Заложники звонят по телефону родным и требуют от правительства вывода войск из Чечни. А настроение зала таково, что все больше всего боятся штурма. Английский репортер дозвонился Бараеву по его мобильному телефону... (Фильм) Бараев: Цель у нас одна - остановить войну в Чечне, вывести войска. Мы, как говорят российские верховные, мы не террористы. Если бы мы были террористами, мы бы запросили самолет и насколько миллионов долларов. Репортер: А как сейчас ваше настроение? Террорист: Настроение отличное просто. Мы просто мечтали здесь очутиться. Сюда пришли. Террорист: Я хочу сказать нашим врагам: клянусь Аллахом, мы стремимся умереть на пути к Аллаху больше, чем они хотят жить. Говорит чеченская террористка: "Нас тоже не жалеют. У нас тоже дети, старики, женщины, нас никто не пожалел. Если мы умрем здесь, то это еще не все, нас много, это будет продолжаться". И вот наступает последняя ночь. (Фильм) Мужчина: Все успокоились и, действительно, началась такая тишина, спокойствие. И один из чеченцев вышел на цену часа в два ночи, посмотрел - все спят, тихо, спокойно. Он говорит: "Скучно у вас здесь в Москве, пойду-ка я постреляю, тишина на меня плохо действует". Нелли Павласкова: Террористы ждут обещанного начала переговоров, но никто не собирается обсуждать выдвинутые ими условия. Звонок Казанцева был тактической уловкой, чтобы выиграть время. И вот в зал пошел газ... (Фильм) Мужчина: Я проснулся. Тут же вижу, что опускается сизая пелена, шипение, запах гари, очень характерный запах. Мужчина: Я помню такое состояние, когда газ пошел, такое состояние, как будто все равно становится, безразличие. Приятное ощущение, кайф наступает. Такой туман, чеченцы уже - неважно. Что будет, как будет, абсолютно уже ни о чем не думаешь. Я помню, я ложусь под кресло, вижу, как чеченцы открыли двери в партере и начали стрелять по стеклам. Женщина: Я посмотрела сбоку, я все время на этих женщин смотрела, и я помню, что они стояли возле стены и сползали по стене. Я реально понимала, что они засыпают. Мужчина: Я вижу уже движение, и я жду и не понимаю, почему не происходит это. Женщина: И зал заполнился людьми, они начали крепко материться. Русская речь. Я поняла, что все замечательно, нас освобождают. Они ходили по подлокотникам и друга другу, кто видел, что чеченка, они сразу сообщали, кричали: "Вот, сука!", и ее расстреливали. Мужчина: Почему они не взорвали? Я вспомнил те слова, когда вот эта женщина, девушка, которая стояла рядом с нами, она успокаивала или что: "Я без приказа не взорву". Я потом подумал, что просто не было приказа. Нелли Павласкова: Ну, а затем победа оборачивается трагедией. (Фильм) Женщина: У меня сейчас такая ненависть к ним, даже, наверное, к детям. Я не знаю, пройдет это чувство или нет. Женщина: В то же время они убийцы моей дочери и мужа, но они тоже рассказывали, у них тоже дети, у них тоже семьи. У них погибли братья, мужья. Если поставить себя на их место, как я поступила бы? Может быть так же. Сейчас я живу ради своего сына, которому 10 лет. Если бы он взорвался, я бы, наверное, так же одела бы пояс шахидов и так же пошла бы взрывать. Нелли Павласкова: Фильм "Убийства в российских газетах" снят режиссером Полом Дженкинсом, производства Великобритании. Он посвящен убийствам двух главных редакторов независимой газеты "Обозрение" в городе Тольятти. За шесть лет в Тольятти произошло 110 убийств, многие из них остались нераскрытыми. Делом убийств журналистов, где есть много неясного, невыясненного, расследованием продолжает заниматься приехавший в Тольятти московский адвокат. Местные органы правосудия всячески затрудняют его работу, и он уезжает ни с чем. И в Москве работа независимых журналистов, например, сотрудников "Новой газеты", сопряжена с опасностью. Одному из них пришлось уехать заграницу, изменить фамилию. Сам главный редактор газеты отправляется беседовать на темы дня с Михаилом Сергеевичем Горбачевым. (Фильм) Михаил Горбачев: Думаю, что эти, так сказать, кондиции, которые были разработаны накануне выборов, которыми должна руководствоваться пресса, привели к такому состоянию, что что бы ни написала пресса, ее могут всегда обвинить. Страхуясь, начинают уже мало писать об этом. Это ошибка большая. Люди уж от чего-чего, не хотят отказаться от свободы информации. Не хотят отказаться, между прочим, и от свободных выборов. А вот как они идут, как перестают ходить или голосуют против - это значит они не могут. Такое отношение формируется, когда вот так задавлено, и люди не могут судить. Зачем же тогда мне идти, если мне навязывают одну партию? Это верно. Нелли Павласкова: Разговор переходит на арест Михаила Ходорковского. (Фильм) Михаил Горбачев: Арестовывают в масках, с оружием. Караул прямо, что это заведение делает. Вот с этим я с тобой согласен. Это что, уже Ходорковского они не запугают, что Ходорковского пугать? Значит, выходит, страну запугать? Нелли Павласкова: Фильмом-победителем стала израильско-нидерландская лента режиссера Джулиана Мейера и Даниэля Даниэля "Арнины дети". Он снимался в течение десяти лет. Это рассказ сына, известного и популярного в Израиле актера театра и кино Джулиана Мейера о последних годах жизни его матери Арны Мейер, которая после замужества с израильским арабом, в свое время членом ЦК израильской компартии и отцом режиссером фильма, активно выступала на стороне палестинских арабов. За свою деятельность Арна Мейер, как рассказывают нам авторы фильма, получила от альтернативного Нобелевского комитета премию в размере 50 тысяч долларов, которую вложила в проект "Просвещение", проект помощи палестинским детям. Она организовала в городке Джанин, находящемся на оккупированных территориях, детский любительский театр. Вскоре Арна заболевает раком, но продолжает заниматься театром даже после курса химеотерапии и облучения. И вот первое удачное выступление - постановка сказки и хор. В конце спектакля с жаркой речью выступает сама Арна. О чем же говорит она детям и их родителям? "Интифада для нас и для наших детей - это борьба за свободу. Нет свободы без знаний. Нет мира без свободы. Наш проект "Учеба и свобода" - это основа борьбы. Мир и свобода взаимосвязаны". Это первый шок от фильма. Известно, что Европейский Союз ежемесячно переводит палестинскому самоуправлению 20 миллионов евро на образовательно-просветительские нужды. В Европейском парламенте недавно прошли бурные дебаты о том, что эти средства фактически остаются без контроля. Если просвещение и учеба оборачиваются призывами к интифаде, тогда этот фильм - одно из свидетельств того, что помощь Европы гуманитарных целей своих не достигает. Проходит 10 лет, маленькие актеры стали взрослыми молодыми людьми и перешли к делу. Один из них совершил террористический акт в Израиле, погибли люди. Израильские танки и бульдозеры вошли в Джанин. Наши герои, вооруженные Калашниковыми и пулеметами, стреляют наугад в воздух, детишки бегут за танками и кидают камни. Их матери говорят им: "Если хочешь убить, почему не идешь убивать?". Джулиана Мейер снимает происходящее со стороны палестинцев, показывает, как они стреляют из пробоины в стене бывшего театра неизвестно в кого, потому что там, за стеной, никого. Танки развернулись и ушли на другую, более спокойную улицу. Так завершилась битва в Джанине, о которой независимая международная комиссия сообщила миру, что никакой битвы там не было, бульдозеры разрушили дома террористов. Ночь битвы кончается тем, что группа вооруженных молодых людей под командованием главного Арниного артиста, симпатичного парня Ала, завидев бульдозеры, отступает и скрывается. За это его критикуют друзья и главным образом мать, упрекающая сына в трусости. Через некоторое время Ала и его брат украдут джип, ворвутся в маленький израильский город, откроют огонь по прохожим. Четыре женщины будут убиты, много людей ранены. Израильские полицейские застрелили братьев, тела выдали родным. Горе было безграничным, мать несколько раз теряла сознание. Израильско-нидерландский фильм Арнины дети получил главный приз Большого жюри. Но на заключительном вечере объявляя решение жюри, его председатель Роберт Дрю подчеркнул, что из пяти членов жюри двое голосовало против. Он сказал: Роберт Дрю: Мало кто из нас, членов жюри, ожидал увидеть на экране израильтянку, которая в палестинском лагере Джанин учит палестинских ребят разряжать свои эмоции и трансформировать ненависть к Израилю в позитивную сторону, в любовь к драматическому искусству. Нелли Павласкова: Два из пяти членов жюри посчитали необходимым во всеуслышанье заявить о своем несогласии. Поляк Марсель Лозински и бразилец Патрисо Гузман заявили: "Фильм "Арнины дети" не квалифицирует поступки своих главных героев как терроризм и не показывает те силы, которые стоят за кулисами этой драмы, и заставляют молодых людей становиться самоубийцами и убийцами. Этот существенный недостаток фильма упрощает реальность, ставит под сомнение ответственность этих сил за конфликт между Израилем и Палестиной, что важно показать именно в наши дни, когда терроризм угрожает всему миру. Фильм "Арнины дети" заканчивается символической сценой: на развалинах домов Джанина стоит большая группа нового поколения палестинских детей, они гораздо младше Арниных артистов, им от пяти до семи, это совсем малыши. И они поют-декламируют агрессивный гимн с повтором "Аллах агбар". Как к этому относятся создатели картины - понять затруднительно. Их авторская позиция остается в тени. Другие передачи месяца: |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
