Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[18-08-04]
Поверх барьеров - Европейский выпускПамяти Чеслава Милоша. Европейская фигура: Картье-Брессон. Бестселлер: "Мгновения любви" Мартина Вальзера. Русские места на европейской карте: Амальфитанское побережье. Записки русского путешественника: Сан-МариноРедактор и ведущий Иван Толстой Иван Толстой: Поверх Барьеров. Европейский час. Программа о единстве культуры, об исторических переплетениях и взаимном влиянии России и Европы. Что смотрят, читают, о чем думают на этой неделе в Европе и как отзываются на это русские европейцы. 14 августа в Кракове в возрасте 93 лет скончался польский поэт и эссеист, лауреат Нобелевской премии по литературе Чеслав Милош. В начале 50-х Милош попросил политического убежища во Франции, где служил дипломатом, и около 40 лет прожил на Западе, в основном, в Соединенных Штатах. Был профессором кафедры славистики в университете Беркли в Калифорнии. В 1980-м получил Нобелевскую премию. В 89-м Милош вернулся в Польшу и жил в Кракове. Помимо стихов, он известен книгами прозы - "Захват власти", "Долина Иссы" - и своими эссе - "Родная Европа", "Поэтический трактат" и больше всего книгой "Порабощенный разум". Разговор о восприятии Чеслава Милаша в России начинает один из его переводчиков Владимир Британишский. Владимир Бриштанский: За последние 15 лет мы кое-что сделали. За рубежом Иосиф Бродский и Наталья Горбаневская, а здесь я, с 91 года, много публиковал его переводов. Особенно, поэзии. Для меня он, прежде всего, поэт. Также я перевел его огромный политологический трактат "Порабощенный разум". Он был написан в Польше 50 лет назад, но все еще сохранил актуальность. И, наверное, еще сохранит, потому что речь шла о конкретной идеологии, которая поработила интеллектуалов. Но интеллектуалов могут порабощать разные идеологии. Важно не порабощаться. Он был не только поэтом, но и выдающимся мыслителем и просто умным человеком, что не так часто случается с писателями. Его суждения и о политике, и о действительности были очень трезвыми и уравновешенными. И несколько лет назад, когда было его 90-летие, поляки обратились ко мне с просьбой написать им несколько слов, что я думаю. И я написал, что счастье поляков, что они его имеют. И вот теперь несчастье, что они его потеряли. Потеряла его не только польская поэзия, а потеряли его поляки, как нация. Он был огромным авторитетом для поляков. И начинает становиться авторитетом для нас. И надеюсь, что с годами будет становиться еще большим авторитетом, потому что это очень серьезный, разнообразный человек, очень терпимый к самым разным вещам и к людям разных культур, разных эпох. Не случайно, он всегда подчеркивал, что он польский поэт литовского происхождения, чтобы, не дай Бог, из него не сделали фетиш для польского национализма. Он ни в коем случае не хотел быть пищей для националистов и патриотов, в плохом смысле. И, еще шире - он потеря для всей Восточной Европы, потому что одна из его книг, очень давних, называлась "Родная Европа" (иногда ее переводят как "Наша Европа", французы перевели как "Другая Европа"). Он подчеркивал роль Восточной Европы в культуре всей Европы. Роль, недооцененную европейцами Запада. Одна из моих статей называется "Родимое и вселенское в творчестве Милоша". Он был одновременно и вселенским поэтом и мыслителем и, в то же время, и провинциальным, в лучшем смысле этого слова. Россия страна большая и, тем не менее, для нас поэт другой славянской культуры чрезвычайно важен, потому что он хорошо понимал и чувствовал Россию, хотя относился к ней без каких-либо сантиментов, достаточно трезво. Для нас это тоже очень большая потеря. Иван Толстой: Можно вас попросить привезти какую-нибудь одну его мысль, чтобы почувствовать его как поэта и мыслителя. Владимир Бриштанский: Чтобы почувствовать что-то из его стихотворных вещей, то вот одна из его коротких миниатюр, стихотворение "Рыба". Среди визгов, кликушества, флейт, барабанов, тарелок, Вот здесь его огромный демократизм. Он никогда не возвышался, и не возвышал себя как поэт, над, так называемыми, простыми людьми. Одно из его самых простых стихотворений "Обидевши простого человека", строки которого польские рабочие поместили на памятнике рабочим, погибшим при забастовках лет 30 назад. Оно начинается так: Обидевши простого человека, Он выступил защитником простого человека, хотя у нас сейчас многие интеллектуалы норовят отгородиться от простых людей. Это считается нормой новой эпохи. Так вот, он был демократичным в самом хорошем смысле слова. Он понимал важность и других культур, и других эпох. Понимал, что мы не умнее людей прежних эпох. Он, в позднем возрасте, изучил древнегреческий и древнееврейский, чтобы переводить книги Нового завета и Ветхого завета. Он понимал, что это книги неисчерпаемые и по-прежнему нужные. И в этом смысле он важен, как человек разных времен и разных пространств, живший за океаном и, в то же время, не преклонявшийся перед Америкой, не ставший поклонником американизации и даже теперешней глобализации. Одна из последних его лекций была лекция "Тождественность" - о том, что Польша вступает в европейское сообщество, и ни в коем случае не должна потерять тождество, не перестать быть собой, как и любая другая малая страна Восточной Европы. Иван Толстой: Профессор Дартмутского колледжа поэт Лев Лосев. Лев Лосев: Милош прожил без нескольких лет век, и его век почти совпал с 20-м веком. В 1919 году Ахматова спрашивала, чем хуже этот век предшествующих. Пару десятилетий спустя она уже могла ответить на этот вопрос. Сумма человеческих страданий из века в век остается неизменной, но 20-й, пожалуй, действительно, был хуже предшествующих, потому что никогда прежде зло не принимало такого глобально организованного характера. Тоталитарные диктатуры, фашистская и коммунистическая, грозили не отдельным странам, а всей планете. Чеслав Милош был одни из героев 20-го века, одним из тех, кто, действуя, по существу, в одиночку, нанес тоталитаризму один из тех ударов, которые, в конце концов, это зло доконали. Я не пытаюсь доказать, что нацизм и коммунизм были уничтожены книгами, но было несколько книг, может быть, не более десятка, от ударов которых трещала тоталитарная идеология. Это "1984" Джорджа Оруэлла, "Происхождение тоталитаризма" Ханны Арендт, "Новый класс" Милована Джиласа, "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына и "Порабощенное сознание" Чеслава Милоша. Книга Ханны Арендт показывает, откуда взялась тоталитарная напасть. Оруэлл и Солженицын показывают, как она осуществляется. Джилас показывает, кто они такие, хозяева прекрасного нового мира. А Милош - как спасти внутреннюю свободу, свободу сознания от идеологического яда. Мне, по существу, довелось только раз поговорить с Милошем. Это было давно, в начале моей эмигрантской жизни. Хотя я встречался с ним несколько раз и после. Всего несколько месяцев назад он очень удивил меня, прислав из Кракова, по электронной почте, письмо, в котором спрашивал об одной моей давней работе. То есть, память у него была потрясающая. Самым прискорбным образом мы разминулись в 84 году. Он уже был Нобелевский лауреат, и его пригласили к нам, в Дартмут, в качестве почетного гостя на весенний семестр. Он тогда прочитал здесь курс лекций о Достоевском. И я, как назло, все это время провел в академическом отпуске в Германии. Милош, между прочим, занимал мой кабинет. Я вернулся, когда он уже уехал. Было ужасно досадно, потому что то, что Милош писал о Достоевском, об экзистенциализме, о Льве Шестове, относилось к самым глубоким текстам на эти темы. Все это органически было связано с его поэзией. Я не верю, что в наше время могут быть малообразованные поэты-самородки. Не каждый хорошо образованный человек может писать стихи, но каждый большой поэт нашего времени должен быть человеком широкого образования. Да, собственно говоря, так всегда оно и было. Как у каждого большого поэта, у Милоша невозможно провести грань между философской эссеистикой и лирикой. Вскоре после возвращения из Германии я как-то ночью читал книгу прозы Милоша. Там были увлекшие меня рассуждения о своем и чужом пространстве, об относительности времени и памяти. Потом какой-то звук оторвал меня от чтения. И я поймал себя на том, что не сразу смог сообразить, что это я только что читал - стихи или порозу. Потому, что текст меня взволновал больше, чем обычно волнует медитативная проза. Скорее, как короткое лирическое стихотворение. И почти сразу у меня сложились стихи в ответ. И вот это старое стихотворение я сейчас прочту. Нам звуки ночные давно невдомек, Иван Толстой: In Memoriam: Анри Картье-Брессон. Портрет великого фотографа в исполнении нашего парижского автора Дмитрия Савицкого. Дмитрий Савицкий: Есть люди, без которых невозможно себе представить ХХ век. Они заставили это невероятное столетие звучать, или же они запечатлели его на страницах книг, на полотнах, в мраморе, на фотобумаге. ХХ века нет без Шостаковича, Кандинского, Пруста, Фолкнера, Пикассо, Мен Рея и Картье-Брессона. Этот, последний, то ли журавль, то ли живой циркуль, с крошечной в его огромной руке "лейкой", примерялся к снимку, раскачиваясь на расставленных ногах, словно к прыжку. И снимок его и был прыжком. Отрывом от почвы, победой над притяжением. В долю секунды он отрывал от реальности (секунду же просуществовавший) МИГ, и удалялся с видом заблудившегося иностранца... Анри Карьте-Брессон, аристократ-анархист, аристократ-бродяга, как его называли друзья, оставил нас в возрасте 95 лет... У Анри Картье-Брессона была удивительная способность: во время быть там, где происходит что-то важное: в Китае в самом начале революции, в Сорбонне, в мае 68, в Дели, где он говорил с Махатма Ганди и фотографировал его за пятнадцать минут до смерти Ганди... Он был первым фоторепортером на Кубе, он снимал в СССР, но до этого он снимал "лейкой" и кинокамерой гражданскую войну в Испании... Открыто, эмоционально вовлеченный фотограф вряд ли может быть хорошим фотографом. Репортеру нужна отстраненность, внутренняя, а не только внешняя дистанция. Это качество было у Анри Картье-Брессона, поэтому его критики, вслед за Джоном Малькольмом Бринниным, называли его "гуманистом, к людям безразличным". Здесь, быть может, требуется разъяснение: во второй половине жизни Анри Картье-Брессон был буддистом, или, как его вторая жена, фотограф Мартин Франк, объяснила Далай-ламе: "встревоженным буддистом", что само по себе парадокс... Картье-Брессон оставался фоторепортером до того момента, когда телевиденье свело практически на нет настоящий фотожурнализм. Творчество Картье-Брессона можно, весьма условно, разделить на три периода: фотография как таковая, портреты и фоторепортажи. Он начинал в тридцатых годах, причем, едва освоив фотоаппарат ("Мне понадобилось три дня, говорил он, на то, чтобы понять, почувствовать, как "выстригать" лейкой нужное из реальности"), едва освоив - он уже начал выставляться и не где-нибудь, а в Нью-Йорке в галерее Джулиана Леви. Картье-Брессон в молодости был подвержен лишь одному влиянию, Андре Бретона, родоначальника сюрреализма, и его теории случайного, интуитивного и бунта. Поэтому вполне понятна фраза Картье-Брессона о том, что его "лейка" сама притягивает образы; или, что она всего-навсего его рабочий блокнот. "Случайность" пойманных мгновений у Картье-Брессона, однако, была чрезвычайно четко графически организована, что не исключало высокого напряжения лиричности в каждом кадре. Слово другу и издателю Анри Картье-Брессона Роберу Дельпиру: Робер Дельпир: Его смерть была для меня смертью друга, человека чрезвычайно мне близкого, с которым мне довелось разделить не только чисто профессиональные радости совместной работы, но и к которому я всегда испытывал глубокое и искреннее чувство дружбы. Это был совершенно исключительный человек. По отношению к нему были употреблены, кажется, все эпитеты в превосходной степени, но, на самом деле все они были на месте. Когда говорят, что он был человеком необычайным, что он снимал так, как никто до него, с редчайшей ясностью и трезвостью, с чувствительностью, которая была ему одному свойственна, с пониманием происходящего в мире, все это так. Но мы говорим гораздо меньше (чем о его владении раскадровкой или о его искусстве создания образа) о том, что он был так же человеком исключительно озабоченным тем, что происходит и в мире политики, и в обществе, человеком, глубоко уважавшим других. В каждой фотографии им снятой чувствуется это его стремление к точности и правдивости. Это великий человек, которого мы потеряли... Нет, не потеряли! Во время похорон я сказал, что мы не имеем права на грусть, потому что мы прощаемся с человеком, которым так замечательно преуспел в своей жизни. Дмитрий Савицкий: Картье-Брессон родился в 1908 году в Шантелу, недалеко от Парижа, в состоятельной семье и в молодые годы учился живописи у Андре Лота. До того, как он попал к Лоту, он ходил в Фенелон, католическую школу, готовившую молодых людей к поступлению в престижный лицей Кондорсе. Однажды школьный надзиратель застукал его за чтением Рембо. - Не стоит вносить хаос в образование, - сказал он. Так что лучше приходите читать ко мне в кабинет. К удивлению и восхищению юного Анри, школьный надзиратель открыл для него внепрограммных: Пруста, Достоевского и Ницше. В 22 года, по совету Поля Морана, Картье-Брессон отправился в Патагонию, но путешествие его закончилось на Берегу Слоновой Кости. За его страсть к "перемене мест" его и называли "аристократом-бродягой", хотя отец его вышел из торговцев галантереей и стал крупным фабрикантом, хозяином ткацких фабрик. Со стороны матери, однако Картье-Брессон был потомком крупных нормандских землевладельцев и поставщиков хлопка. Он был также потомком той самой Шарлотты Корде, что утопила Жана-Поля Марта в крови. "Лейку" он взял в руки в начале 30 годов, а в 32 Джулиан Леви предложил ему выставиться в нью-йоркской галерее на Манхеттене. Кстати, в тот период вернувшийся из Мексики Картье-Брессон квартировал в Нью-Йорке у нового знакомого, русского композитора-иммигранта, Николая Набокова, двоюродного брата писателя. Вот голос Анри Картье-Брессона, отвечающего на вопрос КАК он снимал Анри Матисса. Произошло это в 43 году, когда Картье-Брессон умудрился с третьей попытки убежать из немецкого плена. Анри Картье Брессон: Об этом говорят сами фотографии... Я был заключенным целых три года; я работал и на строительстве железной дороги, и в цементном цеху, и когда я оказался в концов-концов во Франции, я был абсолютно потерян, растерян... Я не понимал, что это за Франция: петенистов, нейтральная, с горсткой участников Сопротивления. Поэтому когда я оказался у Матисса - это было все же облегчением. Он работал, я так же был занят моим ремеслом, мы НЕ разговаривали. Потому что если разговариваешь - не видишь. Я ему не мешал вовсе, я был, как, скажем, кот.... Но это впечатляло. С Бонаром было гораздо труднее. Когда мы говорили (с Матиссом) о том, о сем, это было прекрасно, но как только я прицелился фотоаппаратом, он тут же начал жевать свой шарф. Это меня взбесило. Но через какое-то время он все же расслабился и перестал обращать внимание. Нужно, чтобы люди о вас забыли, что они опять стали самими собой, в этом весь секрет, нужно перестать присутствовать. Мне повезло быть (с ним) рядом, и он больше не обращал внимания на меня. Ну, а дальше все организовалось само собой - отношение между ним и голубем и - оп! - это ведь геометрия... Дмитрий Савицкий: Анри Картье-Брессон говорил о своем знаменитом портрете - Матисса с голубем. Он не большой любитель рассказывать, и вопросы журналистов часто его, несмотря на потенциальный буддизм, выводили из себя, и тогда он просто умолкал... Он оставил нам удивительные портреты Джакометти под дождем, Фолкнера - в профиль, Колет с подругой, Стейнберга с котом, Жана-Поля Сартра в кафе "Дё Маго". Он был ассистентом Жана Ренуара на двух фильмах: "День в деревне" и "Правила Игры". Он десятки раз пытался бросить профессию фотографа, но в итоге вместе с Робером Капа основал фотоагентство "Магнум". В 66 году он, однако, оставил Магнум, а в 73 - и фотографию. Он снял мастерскую недалеко от дома, на круглой площади Виктуар и вернулся к своей первой страсти - к живописи и графике. Он не дотянул двух с половиной недель до своего 96-летия... Иван Толстой: Новый роман известного немецкого прозаика и драматурга Мартина Вальзера "Мгновение любви" сегодня активно читают в Германии люди самых разных поколений. Вальзер начал печататься во второй половине 1950-х годов и сразу стал заметен благодаря первому же роману "Браки в Филиппсбурге" (1957 года), который был отмечен премией Германа Гессе. Совсем недавно эта книга вышла в России. Широко известны и другие романы М. Вальзера: "Половина игры", "Единорог", "Крушение", "По ту сторону игры", пьесы "Дуб и кролик", "Господин Кротт в натуральную величину". О новой книге писателя рассказывает наш корреспондент в Германии Юрий Векслер. Юрий Векслер: В списке бестселлеров Германии новый роман Мартина Вальзера "Мгновение любви" уже несколько недель держится в первой тройке. Что делает книгу бестселлером? В данном случае авансом - имя автора. Лауреат многих литературных премий ныне 77-летний Вальзер - писатель с давно сложившейся своей аудиторией. Для этой публики - новая книга - продолжение разговора на уже известной и полюбившейся волне. Таким читателям известен из других романов Вальзера "Лебединый дом" и "Охота" и главный герой Готлиб Цюрн, в прошлом маклер и при этом вполне известный литературовед. Он, живущий, можно сказать, в немецком раю, на берегу Бодензее, где обитает и сам Вальзер, принимает неожиданную визитершу из Америки. Молодая дама пишет докторскую работу и интересуется статьей Цюрна о французском философе XVIII Ламетри, известном своей работой "Человеческая машина". Ламетри утверждал в этой книге, что наука должна сделать выбор и либо принять материалистский взгляд на реальность, либо продолжать придерживаться теистических позиций. Юная американка, которая по возрасту могла бы быть внучкой главного героя, преподносит ему цветок подсолнуха и в первых же словах, произнесенных гостьей, в частности, в туманной фразе "Не существует ничего, за что нельзя было бы наказать" удивленному и польщенному герою явно слышится эротическое наполнение. Кажется, что перед нами классическая последняя любовь, о которой написал, кстати, в Германии и неподалеку от Бодензее, Тютчев. Но нет, в романе Вальзера все не так просто. Что до любви, то герой помнит, что именно этой статьей, вызвавшей нежданный визит, он обязан своему последнему увлечению другой юной дамой, увлечению, происшедшему за 15 лет до того. Т.е. последняя любовь уже как бы позади. Это уже было. И, тем не менее, герой по инерции готов откликнуться... Несколько слов о фоне, на котором появился новый роман писателя. Это его первая книга в издательстве Ровольт. С издательством Зуркампф, в котором у Вальзера выходили все предыдущие книги, писатель расстался после обвинений в антисемитизме за роман-памфлет "Смерть одного критика", где в главном герое все узнавали Марселя Райх Раницкого, многолетнего законодателя в области литературных вкусов в Германии, а по мнению Вальзера, диктатора в области вкуса. Знающие эту подоплеку находят отголоски полемики по этому поводу и в тексте романа. Во многом поворотным был в жизни Вальзера 1998 год. Он был удостоен Премии союза немецких книготорговцев. В своей благодарственной речи Вальзер выступил с критикой инструментализации Освенцима и высказал свое соображение, что постоянная тематизация Холокоста приводит в результате к эффекту игнорирования самой темы. Речь вызвала бурную реакцию тогдашнего руководителя центрального совета евреев Германии Игнаца Бубиса, который обвинил Вальзера в духовном поджигательстве. Отвечая на обвинения, Вальзер настаивал на том, что не утверждал, как ему приписывают в интерпретациях, необходимость подвести черту под прошлым. В дальнейших дебатах Бубис обвинил Вальзера и защищавшего писателя бывшего бургомистра Гамбурга Клауса вон Донани в скрытом антисемитизме. Спустя два месяца после той злополучной речи Вальзер и Бубис встретились и положили цивилизованный конец своему спору. Бубис забрал обратно свои слова о духовном поджигательстве, подчеркнув при этом, что в речи Вальзера есть невнятности в тех как раз местах, которые сам Вальзер считает ясно выраженными. Оба согласились на том, что верный тон и слог для обращения с германским прошлым пока еще не найден. В романе Вальзера, как становится понятно при чтении, сюжет маленького последнего в жизни героя адюльтера (у героя есть его единственная в течение всей жизни и все понимающе терпящая жена) - это не более чем рамка для более важного. Того, что происходит вокруг фигуры Ламетри. Французский врач, ученый, и писатель жил в изгнании, сначала в Голландии, а затем в Пруссии. Он вызывал возмущение и насмешки, но при этом внимание Дидро, Вольтера и Лессинга. В романе Цюрн приглашен своей американской почитательницей (и на короткое время любовницей) выступить в ее университете с докладом о Ламетри. Цюрн называет героя своего доклада не споро-, а правдоискателем и увлеченно развивает свои, а как полагают многие очень личные мысли и формулы автора книги Мартина Вальзера. Цитата: "Наслаждение как условие мышления. Желание как опытное подтверждение существования. И счастье как смысл бытия". И финальный вывод: "Именно это познание через насыщенный опыт, именно эта из собственного опыта рожденная стилистика привели к тому, что Ламетри был опорочен! Он жил, чтобы непосредственно испытывать на себе и подтверждать для всех то, что каждый до него просто игнорировал". Цюрн получает отповедь от американского ученого: "Немецкий интеллектуал пытается под предлогом разговора о Ламетри сконструировать оправдание для немцев. Именно этого он хочет. Покончить с чувством вины. И это из уст немца!" Герой романа Цюрн чувствует себя несправедливо разоблаченным в качестве фальсификатора немецкой вины или точнее невиновности. Что перед нами? Автопортрет? Вальзер в специальном интервью перед выходом романа отмежевался от подобного толкования. Но отражение его злополучной речи в этом месте романа несомненно. Но Вальзер действительно заново открывает в романе Ламетри, как своего святого заступника и привлекает новое внимание к этой полузабытой фигуре в истории европейского духа. Задумывался ли роман как защита постфактум собственной слепоты? Защита своей неспособности распознать, что автор сам произнес нечто дискуссионное, избрав для этого неподходящее место и неподходящий тон? У Вальзера тогда нашлись и защитники, и среди них был уже упомянутый Райх Раницкий, который посчитал ту речь Вальзера просто неудачным недоразумением, вовсе не заслуживавшим возмущения. Вместе благодарности критик, однако, получил роман - карикатуру. Что до любовного приключения, то оно оказывается для Цюрна чрезмерным напряжением и герой в финале романа возвращается в семью. Надо сказать, что большой удачей книги являются страницы описания феноменов и эффектов долгого совместного житья супружеской пары Готлиба и Анны, по поводу которого герой, однако, мысленно произносит: "Брак -это конечно ад, но если сам ты дьявол и женат на ангеле, то это вполне переносимо". Иван Толстой: Русские места на европейской карте. Сегодня - Амальфитанское побережье. Рассказывает историк Русской Италии Михаил Талалай. Михаил Таталай: Амальфитанское побережье близ Неаполя по праву считается одним из самых живописных мест в мире. В прихотливой застройке Амальфи, резко взбирающейся в горы, легко вычленить стоящую особняком двухэтажную виллу с необычным для тех мест названием - "Эрмитаж". На вилле, ныне принадлежащей муниципалитету, разместился Центр амальфитанской истории и культуры. Окрестил же ее в честь великого петербургского музея художник-эмигрант Василий Николаевич Нечитайлов (2.8.1888 - 12.8.1980). В "Эрмитаже" на берегу Салернского залива он прожил основную часть своей жизни. Амальфи и соседние курорты Равелло и Позитано в 1920-1930-е гг. стали своеобразным убежищем для разного рода иностранцев, видную роль среди которых играли русские. После прихода Гитлера к власти в Германии и после аншлюса Австрии преобладающим элементом здесь стал немецкоязычный. То был, воистину, странный феномен: в фашистской Италии находили приют противники нацистского режима и преследуемые евреи. Для этих категорий убежище, впрочем, оказалось ненадежным и недолгим: в конце 1930-х гг. Муссолини сблизился с Гитлером, в Италии были введены так называемые расовые законы, и немецких евреев вынудили бежать далее или же депортировали в лагеря. Нечитайлов обосновался в этих краях в 1930-е гг., когда там, преимущественно в Позитано, уже существовала небольшая колония русских. Скорее всего, изгнанник, скитавшийся по Европе, прибыл в Италию после знакомства с коллегой по искусству, художником Иваном Панкратовичем Загоруйко, который был родом с Украины. Как и Загоруйко, Нечитайлов сражался в рядах Добровольческой армии и бежал из России через Крым. Однако, в отличие от украинского любителя-самоучки, Нечитайлов до революции получил художественное образование в Императорской Академии художеств и, проведя юность в Петербурге (родился он в Ростове-на-Дону), приобщился к лучшим образцам мировой и русской живописи. Привязанность к Петербургу и его культуре впоследствии он не раз декларировал, в том числе названием своей виллы-ателье (вероятно, изгнаннику была близка также этимология слова "эрмитаж", - то есть "пустынь", "жилье отшельника"). В России творческая биография художника-эмигранта Василия Нечитайлова представляется впервые, поэтому приведем наиболее важные сведения из нее. В начале Первой мировой войны из Петербурга Нечитайлова мобилизовали на фронт. Во время Гражданской войны он примкнул к "белым", первые эмигрантские годы провел в Болгарии, затем перебрался во Францию. Его тянуло в провинцию, подальше от людских скоплений, поэтому выбор пал на местечко Бельфор, что на юге Франции. Там он обосновался почти на десять лет и даже стяжал определенный успех: ряд картин - пейзажи и портреты - приобрел местный муниципалитет, и они ныне выставлены в Городском музее Бельфора. В 1936 г. по неизвестным причинам Нечитайлов покинул Францию и после кратковременных остановок в Венеции, Флоренции и Риме поселился в Позитано, где уже жил Загоруйко. Оба художника завоевали признание в амальфитанском краю, но их пути разошлись: если Загоруйко продолжал писать натуру и портреты, то Нечитайлов сосредоточился на религиозной живописи. К концу 1930-х гг. относится его сближение с местным духовенством, а также конфессиональная перемена: Нечитайлов стал католиком восточного обряда и номинально был включен в состав русско-католического прихода в Риме, единственного такого рода в Италии, с богослужениями на славянском языке. Однако местные жители вспоминают, что дон Базилио, как они уважительно прозвали Василия Николаевича, любил латинскую службу и на воскресных мессах пел в хоре на латыни. Сейчас легко заявить, что этот переход мог быть вызван практическими соображениями. В самом деле, Нечитайлов быстро обзавелся заказчиками в католических кругах, но не стоит воспринимать это упрощенно: в Италии в те годы немало русских эмигрантов перешло в Римскую Церковь по религиозным мотивам, назовем в первую очередь поэта-символиста Вячеслава Иванова. "Русский" Позитано той поры - некогда рыболовецкая деревушка, а ныне элитный курорт - первыми "открыли" и освоили русские. Самым первым, еще до революции, там обосновался литератор Михаил Николаевич Семенов, москвич родом, но с большими связями в среде столичной интеллигенции: его отец, петербуржец, был директором Музея естественной истории в Петербурге, в сам Семенов вел на берегах Невы дела издательства "Скорпион" и журнала "Весы". Купив в Позитано полуразрушенную мельницу, он решил переждать Первую мировую войну, а за ней и революцию. В советскую Россию ему, однако, не хотелось возвращаться, и со временем его гостеприимная мельница стала удобной дачей для многих эмигрантов, представителей рафинированной петербургской культуры - Сергея Дягилева, Игоря Стравинского, Леонида Мясина. Приезд последнего стал судьбоносным: хореографу, делавшему блестящую карьеру на Западе, так понравился этот уголок, что он приобрел три небольших островка, Ли-Галли, устроив там летнюю резиденцию (в начале 1980-х гг. наследники Мясина продали позитанские острова Рудольфу Нуриеву, мечтавшему о собственной даче на Средиземноморье, где, по его словам, он мог бы "опустить ноги в море"). В итоге литератор Михаил Семенов стал исполнять роль сторожа Леонида Мясина, организовывая на принадлежащих знаменитому хореографу островах побывки его друзей и на досуге сочиняя мемуары, изданные затем на итальянском языке с символическим титулом: "Бахус и русалки". Позитанцам Семенов запомнился своим экстравагантным поведением: любуясь стихией, он в шторм уходил в море, разгуливал по своим владениям нагишом, утверждая, что необходим полный контакт с природой, вечера проводил в трактире, обучая посетителей азартным играм. Между тем, Семенову был свойственен и общественный темперамент: он организовал рыбацкий кооператив - первый в этих краях. Свои невеликие средства литератор завещал этому кооперативу - на ежегодные коллективные тризны по самому себе, однако рыбаки израсходовали их уже за пару лет. Согласно другому пункту завещания, Семенов просил похоронить себя в море, ибо "так много съел рыбы, что, ради справедливости, и рыбы должны его съесть" (эту его просьбу не исполнили и погребли на городском кладбище Позитано, установив на могиле бюст литератора). Возможно, Ивана Загоруйко, а вслед за ним и Нечитайлова, привлекала в Позитано именно эта русская жизнь, да еще невероятная по тем временам дешевизна проживания, в отличие, например, от Капри, который уже начинала осваивать итальянская богема, с вытекающими отсюда последствиями. В конце 1930-х гг. Нечитайлов перебрался из Позитано в Равелло в качестве гостя настоятеля собора. Там он написал для настоятеля несколько картин и приступил к огромному полотну - "Пьета" (оплакивание мертвого Христа), которое после войны принесло ему широкую известность. Картину в 1950 году приобрел Ватикан. Годы войны стали серьезным испытанием для русских эмигрантов. Как иностранцев их поставили под особый надзор полиции: Муссолини не доверял беженцам из России, считая их так или иначе зараженными идеями социализма. Когда над южной Италией нависла угроза вторжения англо-американских войск, фашистские власти решили удалить всех иностранцев из стратегических зон, в том числе с Амальфитанского побережья: они опасались, что те будут подавать тайные знаки союзной авиации и субмаринам. К счастью, неисполнительность итальянских чиновников позволила русским беженцам так или иначе уйти от депортации. Наиболее эффективным средством защиты стали фальшивые справки о болезнях. Известно, что такую "справку" предоставил в полицию Загоруйко. В итоге ему разрешили остаться в Позитано, но запретили писать картины на пленэре - во избежание возможных контактов с подводными лодками союзников... Война в этих местах кончилась раньше, чем в остальной Европе: в сентябре 1943 г. в городе Салерно, что на восточной окраине Амальфитанского побережья, произошла массовая высадка англо-американского десанта, и край был освобожден от фашистов и немцев. Нечитайлов этот драматический период провел в тихом Равелло, стараясь не привлекать к себе внимания. В послевоенные годы его другом стал епископ Анджело Россини, в 1947-1965 гг. - предстоятель Амальфитанской кафедры. По его заказу художник написал ставшую известной картину "Чудесный лов". Помещенная на входной стене собора Амальфи, в крипте которого почивают мощи апостола Андрея, увезенные из Константинополя во время Четвертого крестового похода, картина своим сюжетом была связана с Первозванным апостолом. Особую популярность "Чудесному лову" сообщили образы рыбаков и учеников Христа, в которых живописец передал черты знакомых ему амальфитанцев. В одном из персонажей, согласно ренессансной традиции, автор изобразил себя. Собор Позитано украшает другая близкая по манере картина, написанная в 1950-е гг. Нечитайловым. На ней изображено важнейшее местное событие XII в. - прибытие морем чудотворной богородичной иконы. Среди персонажей, ее встречающих, жители Позитано узнавали себя и автора картины. Еще одним выдающимся произведением Нечитайлова стала картина "Амальфитанская Мадонна", украсившая алтарь домовой церкви в бывшей Амальфитанской семинарии. Характерно, что в образе Девы Марии, запечатленной на фоне изрезанного побережья Амальфи, просматриваются славянские черты. Именно после выполнения этих престижных заказов художник получил от муниципалитета студию, названную им "Эрмитаж". По характеру Нечитайлов был нелюдимым и неохотно шел на общение. Основным его увлечением являлось пчеловодство. В этой сфере художник достиг такого авторитета, что в 1947 г. был приглашен на Первый общеитальянский конгресс пчеловодов в Анконе. К концу жизни Нечитайлова начали мучить призраки Гражданской войны, чекисты, "красные", шпионы и тому подобное. Художник почти никого не подпускал к себе, уничтожил личный архив, а в последние дни, весной 1980 года, говорил исключительно на русском языке, понять который никто из окружавших его амальфитанцев был не в состоянии. Однако высокий талант художника и язык его картин, несущих отпечаток высокой петербургской культуры, понятен всем. Иван Толстой: Записки русского путешественника. На северо-востоке Аппенинского полуострова, в 10 километрах от побережья Адриатического моря расположено одно из самых маленьких государств Европы - республика Сан-Марино. Страна эта - анклав на территории Италии размером в 61 кв. км, а одноимённая ее столица, обнесенная древней крепостной стеной, со всем своим четырехтысячным населением громоздится на горе Титано, возвышающейся в центре республики. Население Сан-Марино чуть более 20 тысяч человек. Недавно это миниатюрное государство посетила Наталья Голицына. Наталья Голицина: Чтобы попасть в Сан-Марино, нужно доехать или долететь до ближайших к республике двух крупных итальянских городов - Болоньи или Римини - и уже оттуда на автобусе или такси добираться до столицы. Поезда в Сан-Марино не ходят - видимо, из-за гористого ландшафта. Несмотря на то, что Сан-Марино со всех сторон окружено территорией Италии, оно обладает всеми атрибутами государственного суверенитета. Сан-Марино - член ООН, состоит во всех крупнейших международных организациях и поддерживает дипломатические отношения с большинством стран мира - в том числе и с Россией. И хотя ставить под сомнение суверенитет Сан-Марино в разговоре с его гражданами равносильно национальному оскорблению, суверенитет этот частично все же органичен. По государственному договору с Италией, власти Сан-Марино не должны собирать государственную пошлину, печатать собственные деньги, выращивать табак и производить винный спирт. За это свое политическое и экономическое воздержание Сан-Марино получает от Италии ежегодную компенсацию. Во всем остальном граждане республики вольны поступать, как им заблагорассудится. На первый взгляд, никакой особой сан-маринской национальности не существует; и в этническом, и в культурном отношениях граждане Сан-Марино - итальянцы. Но не вздумайте сказать им это - вы рискуете нарваться на бурный отпор. С точки зрения санмаринцев, у них особенная, вовсе не итальянская стать, а уж чужим умом, уверены они, их понять и вовсе невозможно. Кроме того, итальянское государство было создано немногим более столетия назад, тогда как суверенитет Сан-Марино тонет в веках. Согласно легенде, которую в Сан-Марино, однако, считают историческим фактом, основал республику каменщик по имени Марино, бежавший из Далмации во времена императора Диоклетиана, который устроил в Римской империи христианский погром. Марино и основал в начале 4 века небольшую общину и христианский приход у подножия горы Титано. Его именем (а каменщик со временем был канонизирован католической церковью) и была названа республика Сан-Марино. Традиционностью и неизменностью пропитана вся атмосфера жизни в крошечной республике. Со времени средневековья страной правят два капитана-регента, переизбираемые каждые полгода. Традиция эта восходит к консулам древнеримской республики. Рудиментом прямой демократии можно назвать и право всех граждан дважды в год - в первое воскресенье апреля и октября - подавать главам государства петиции и жалобы, которые должны быть рассмотрены Госсоветом (то есть правительством) в 6-месячный срок. И еще один старинный и странный, на первый взгляд закон действует в этой миниатюрной стране древней демократии. Все судьи и глава жандармерии республики должны быть иностранцами. Смысл этого трехсотлетней давности закона разъяснил мне начальник местной жандармерии полковник Бьяджиоли, который до службы в Сан-Марино был полковником итальянской армии. Оказывается, отцы-основатели государства из-за миниатюрных размеров страны, в которой чуть ли не все друг другу родственники, решили таким образом обезопасить ее от коррупции и протекционизма. Вот почему на государственные должности, требующие неподкупности и беспристрастия, сан-маринцы зовут варягов. Сидя за чашкой кофе в офисе полковника Бьяджиоли, я узнала, что порядок в Сан-Марино (где нет армии) поддерживают около семидесяти жандармов. Перед самым отъездом из Сан-Марино я в последний раз поднялась на смотровую площадку на вершине горы Титано, откуда открывался панорамный вид на всю эту крошечную страну. Вдали в лучах заходящего солнца до самого горизонта простирались ухоженные виноградники, пшеничные поля и утопающие во фруктовых садах черепичные крыши крестьянских домов. И глядя на эту идиллическую картину, я вспомнила о письме, которое мне показали в библиотеке сан-маринского университета, - письме, направленном в 1861 году капитанам-регентам Сан-Марино тогдашним президентом США Авраамом Линкольном. "Хотя владения ваши очень малы, - писал Линкольн, - государство ваше - одно из самых почитаемых во всей истории человечества...". Иван Толстой: Музыкальная дата в европейском культурном календаре. У микрофона Марьяна Арзуманова. Марьяна Арзуманова: Во вторник исполнилось 65 лет со дня рождения композитора Валерия Гаврилина. Гаврилин автор симфонических произведений, вокальных циклов. Он писал для кино, работал вместе с Львом Додиным над несколькими спектаклями Малого Драматического театра в Петербурге. Василий Шукшин хотел использовать его музыку в инсценировке своего романа о Степане Разине, но смерть писателя помешала реализации этого замысла. Одно из самых известных произведений Гаврилина - балет "Анюта" по мотивам рассказа Антона Чехова "Анна на шее". Телеверсия этого балета с Екатериной Максимовой в главной роли вышла на Ленфильме в 1982 году. Постановщик Владимир Васильев вспоминал потом: "Когда я услышал музыку Валерия Гаврилина, композитора, выбранного режиссером Александром Белинским, со мной произошло то, что называется импульсом в работе творческого воображения". Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
