Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[29-09-04]
Поверх барьеров - Европейский выпускСпоры вокруг берлинской выставки. 100 лет со дня рождения Грэма Грина. Мистификатор Эссад Бей. Русский европеец Павел Милюков. "Побег" Арношта Райзера. Юбилей венского театра "Фольксопер"Редактор и ведущий Иван Толстой В Берлинском музее современного искусства, под который был несколько лет назад переоборудован бывший Гамбургский вокзал, открылась выставка, споры об уместности которой продолжаются уже многие месяцы. Коллекционер, собравший почти 2500 работ авторов второй половины ХХ века, будет представлять свои сокровища публике порциями по 400 произведений, меняя экспозицию раз в три месяца. Это передвижничество на одном месте продлится 7 лет. Рассказывает наш берлинский автор Юрий Векслер. Юрий Векслер: Коллекция Флика считается одним из самых значительных собраний современного искусства в мире - это более двух тысяч картин, скульптур, фотографий и инсталляций 150 авторов. На 13 тысячах квадратных метров - на всей площади музея "Гамбургский вокзал" плюс специально отремонтированные дополнительные залы - в первой экспозиции представлены работы 40 из них. Назову, в частности, американского художника Брюса Наумана, а также не менее известных Нам Джун Пайка, Мартина Киппенбергера, Пола Маккарти и Пипилотти Риста. Спорными, конечно, можно назвать многие представленные на выставке шедевры современного искусства, но споры, которые вызывала и вызывает выставка, находятся в другой плоскости. Дело здесь в личности собирателя коллекции, точнее, в его происхождении. Коллекционера зовут Фридрих Кристиан Флик. Он внук одного из столпов военной машины Гитлера. Глава династии, Фридрих Флик, к началу тридцатых годов стоял во главе индустриального концерна, включавшего в себя ведущие немецкие предприятия химической и металлообрабатывающей промышленности. И протесты обосновывались тем, что многие приобретения внука сделаны на заработанные на крови жертв нацизма деньги дедушки. Фамилия Флик возникала в невыгодном свете и после войны. Отец коллекционера Фридрих-Карл Флик оказался в начале 80-ых в центре внимания в связи с так называемой "аферой Флика" - речь шла о лоббировании интересов военной промышленности и нелегальных пожертвованиях в партийные кассы. В последние перед открытием выставки месяцы споры о как минимум своевременности ее вызвали разлад во мнениях в центральном совете евреев Германии - главном противнике выставки. Вице-президент центрального совета Саломон Корн обвинил Кристиана Флика в желании отмыть выставкой грязную репутацию своей семьи и, в особенности, ее участие в преступлениях нацизма, и призвал коллекционера к достойному отказу от своей затеи. Прозвучало и еще одно обвинение в адрес Флика-внука - в нежелании вносить деньги в фонды для выплаты компенсаций занятым на принудительных работах.. Двое других наследников семейного клана Фликов сделали частные взносы в этот фонд, а Фридрих Кристиан Флик создал свой собственный фонд против правого экстремизма и ксенофобии. Преступления дедушки, нечистый бизнес папы с одной стороны... И коллекция внука, которая является одним из наиболее ценных и значительных частных собраний современного искусства в мире с другой... Протесты выглядели серьезными, но несколько запоздавшими. К этому моменту на выделенные Фликом по согласованию с властями города 8 миллионов евро уже заканчивалось переоборудование дополнительных залов под выставку, которую коллекционер намерен оставить в Берлине минимум на 7 лет. В защиту выставки выступил в частности авторитетный директор берлинского еврейского музея, в прошлом министр финансов США Михаель Блюменталь. Он заявил в интервью: "В том, что господин Флик на свои деньги собрал коллекцию и хочет ее показать, я не вижу ничего предосудительного. К тому же, он никогда ничего не сделал и не произнес такого, что говорило бы о его симпатии к деятельности его отца и деда". В конечном итоге Президент центрального совета евреев Германии Пауль Шпигель также согласился с проведением выставки. Предварительный итог дискуссии подвел, выступивший на открытии канцлер Герхард Шредер. Герхард Шредер: Общественные дебаты о коллекции и ее собирателе как раз препятствуют тому, чего опасаются некоторые противники выставки. Ничто не будет замалчиваться, ничто не будет игнорироваться, как материал только для историков, ничто не будет переписано и ничто не будет приукрашено. Общественное внимание, которое будет достигнуто с помощью искусства, и есть гарантия против беспамятства нашей истории. Юрий Векслер: Многие деятели искусств, тем не менее, протестовали в день открытия выставки, требуя, в частности, на огромном плакате свободного входа на выставку для тех, кто был занят принудительным трудом на заводах Флика. Нужна ли эта выставка нескольким остающимся в живых пожилым людям? Одна из них сказала, что взглянула бы на экспозицию, но при одном условии. Голос: Выставку должна сопровождать информация о том, как образовалось состояние клана Фликов. Юрий Векслер: Многие требовали, чтобы выставку сопровождала дополнительная экспозиция на эту тему, но коллекционер был категорически против и настоял на своем. В первый же день работы выставки 35-летняя берлинка, известная полиции и ранее фактами хулиганства и рукоприкладства, растоптала два экспоната американца Gordon Matta-Clark, нанеся ущерб, исчисляемый пятизначной цифрой. Она успела крикнуть: "Флик, теперь я прощаю тебя", и была арестована. Итак, хоть и не без скандалов, Флику-внуку в Берлине удалось сделать то, что не получилось у него в Цюрихе три года назад. Там его намерения показать коллекцию были категорически отвергнуты. На открытии выставки в Берлине Флик подчеркнул что несет свою долю ответственности за историю семьи. "Эту ответственность никто не может у меня отнять, но при этом никто не имеет права принуждать меня брать эту ношу", - сказал он. Для Флика очень важно отделить искусство от истории семьи. "Нельзя делать художников ответственными за эту историю", - сказал он и добавил: Кристиан Флик: Если у меня и есть сегодня настоящее желание, то это чтобы коллекция, произведения искусства, были бы увидены без предрассудков, без идеологических очков. Юрий Векслер: Есть правота и в этой позиции, но выставка провоцирует дискуссии (в том числе и идеологические), они уже идут и надо думать, что это только начало общегерманского разговора о прошлом в преддверии 60-летия окончания войны. Несколько публичных диспутов и докладов об истории семьи и предприятий Флика с участием известных историков и публицистов пройдут в Берлине в ноябре и декабре. Что сказать о самой выставке? Ее первая порция в концепции Ойгена Блюме и его коллег явно не соответствует замечанию президента фонда прусского культурного наследия Клауса Дитриха Леман: Клаус Дитрих Леман: Есть ещё одна деталь, характерным образом отличающая коллекцию Флика: он целенаправленно собирал работы, отражающие тему катастроф и конфликтов 20-ого века. Мне кажется, что в этом проявляется и собственный взгляд коллекционера на историю. Юрий Векслер: Коллекцию в целом, а это, напомню, более 2 тысяч произведений, пока мало кто видел, и, может быть, интерес собирателя к катастрофам нашего времени будет явлен публике в дальнейшем. Пока же в ознакомительной экспозиции доминируют хаос и эрос. Знаменитые яблочные головы Пола Маккарти - композиция из двух темных скульптур мужчины и женщины с несоразмерно большими головами в виде яблок и такими же несоразмерно большими бледнорозовыми половыми органами вызывают улыбку. Мужской член в пропорции к яблоку похожий на вылезшего из него червя напомнил мне одно русское стихотворение. Жена подала мне яблоко, Это Олег Григорьев. Пути ассоциаций неисповедимы. Еще один проект того же Маккарти представляет собой избушку с несколькими входами и тремя комнатами с экранами, в первой молодая дама с косичками под девочку, постоянно недвусмысленно скачет на невидимом нам мужчине, приговаривая при этом. Во второй темной комнате слышен только ее голос, а в третьей на нескольких экранах мы видим всех упоминаемых дамой участников этой обыденной оргии, заснятых в различных стадиях вечного, по крайней мере, в пределах предложенного пространства, действия. Еще одно не замеченное пока пускай и не идеологическое противостояние Флика-внука по отношению к деду: эстетический выбор внука явно не пришелся бы по вкусу Флику-деду и уж тем более фюреру. Скорее всего, эта коллекция, если бы она существовала в нацистские времена, угодила бы на известные выставки вырожденческого искусства. Но и для сегодняшнего непосвященного в таинства современного искусства посетителя символично выглядит в одном из залов вращающаяся на огромном экране перевернутая голова мужчины с закрытыми глазами, которая - голова - издает звук наподобие жужжания пчелы... Иван Толстой: Юбилей. 100 лет со дня рождения английского писателя Грэма Грина. Из Лондона - Юрий Колкер. Юрий Колкер: Стоит произнести: Грэм Грин, и мы оказываемся в сердцевине важнейшего литературоведческого спора современности. Может ли в наше время высокая проза быть занимательной, а большой писатель - популярным, то есть коммерческим? Нужен ли реалистический психологический роман в эпоху психологии и психоанализа? Не исчерпал ли себя этот жанр с его пиком в XIX веке, после Толстого и Достоевского? Отчетливо помню, как после смерти Грина (в апреле 91-го, в городе Веве, швейцарском курорте на берегу Женевского озера) все (в который раз!) кинулись спорить - и столько всего наговорили! Грэм Генри Грин родился третьего октября 1904 года в городке Баркемстэд, графство Хардфордшир, в семье директора местной школы. В этой школе он и учиться начал. Положение вынуждало его к двойной лояльности, к шпионажу и в пользу дирекции, и в пользу однокашников. К предательству, а тем самым - и к писательству. (Потом он убедится: писательская соприродна предательству. И добавит: "В сердце писателя, - скажет потом Грин, - упрятан кусок льда"). Не удивительно, что из школы он, в конце концов, сбежал. Его отловили с признаками психического расстройства и отправили в Лондоне - к психоаналитику. Затем Грин учился в Оксфорде, курса не окончил, напечатал сборник стихов, а в 26-м году перешел в католицизм - под влиянием подруги, на которой через год женился. С 26-го по 30-й год Грин работал помощником редактора лондонской газеты Таймз. Первый его роман "Внутренний человек" имел некоторый успех. Грин уходит из Таймза на вольные хлеба: в основном пишет рецензии. Живет в Лондоне. Следующие три десятилетия он разъезжает по планете в качестве журналиста-внештатника. Первый экранизированный роман - "Поезд идет в Стамбул" - появляется в 32-м. Его, и последующие три романа, сам писатель определяет как вещи развлекательные - и этим словно бы отгораживается от большой литературы. Ставка на успех у читателя оправдалась: Грин делается популярен. Дальше идут романы уже просто знаменитые: "Третий", "Брайтонский леденец" (поначалу переведенный в России как "Брайтонский утес"), "Власть и слава" (название тоже переведено на русский неверно: как "Сила и слава"), "Суть дела", "Тихий американец", "Наш человек в Гаване", "Комедианты"... Всего - 26 романов. Десять из них экранизированы. Еще - Грин написал десять пьес, множество рассказов и очерков. Жил в последние годы на юге Франции, в Антибе, - можно сказать, в добровольном изгнании, ибо не ладил с британским истеблишментом. Грина прочитали во всем мире - и запомнился он именно романами. В пьесах что-то главное уходит. О фильмах и говорить нечего, в них режиссер присутствует больше писателя. Первые романы связаны с Англией. Действие последующих Грин переносит в страны третьего мира, находящиеся на пороге политических катастроф. Возникает так называемая Гринландия - совокупность горячих, неблагополучных точек планеты, воссозданных писательским воображением. Мировое зло присутствует в этих романах как осязаемая сила, а герои, сломленные жизнью люди, находятся в тяжелейших нравственных тупиках. Неизбывная греховность мира и человека, человек в постоянной борьбе с собою, святость грешника, - вот тема Грина. Его всегда и везде и в первую очередь интересует "внутренний человек", но - на авансцене истории. Пессимизм Грина - особой пробы. Он оставляющий место надежде, согрет человеческим теплом и мягкой иронией, вызывает представление о полотнах Рембрандта, где темный, живой и глубокий фон словно бы уводит в иное измерение. Всю жизнь Грин был диссидентом - на очень английский лад. Католик в Великобритании - всегда отщепенец, подозреваемый в неблагонадежности. Здесь по сей день задаются вопросом: может ли католик быть истинным британским патриотом? Грин был религиозен. Верил в загробную жизнь, в чистилище. Но вот характерный момент: при крещении в католичество он взял имя Томас - не в честь Фомы Аквинского, как можно было бы подумать, а - в память Фомы неверующего, первого диссидента в христианстве. Бунтарство - было у Грина в крови, распространялось на всё установившееся, на всякий истеблишмент, включая и римскую церковь. "Я - католический агностик", твердил он. С годами агностицизм усиливался. Писатель всё больше смущался неблагими проявлениями Творца. Был Грин диссидентом и в другом смысле: заигрывал с левыми. В годы становления Гринландии коммунизм видится ему некой мистической воинствующей церковью будущего. "Коммунисты виновны в тягчайших преступлениях, - говорит герой романа "Комедианты", - но они, по крайней мере, не стояли в стороне, как преуспевающие и ко всему равнодушные обыватели. Я предпочитаю видеть на своих руках кровь, а не воду, которой умыл руки Пилат..." С большевизмом Грин тоже заигрывал - и его охотно переводили его в советской России. Но дело Даниэля и Синявского в 1966-м году открыло ему глаза. Он - с характерной для него наивностью - не понимал, как можно посадить в тюрьму за книгу, просил советские издательства отдавать причитающиеся ему гонорары женам посаженных, натолкнулся на советскую стену - и прекратил печататься в СССР. Та же политическая наивность побуждала его дружить Фиделем Кастро, с панамским диктатором Эррерой, с сандинистским правителем Никарагуа Ортегой. Последнего Грин сердечно приветствовал в Лондоне за два года до своей смерти - как своего друга и гостеприимца. Что же говорили о Грине британцы в год его смерти? Оберон Во, друг Грина, сын писателя Ивлина Во, назвал Грина "последним из гигантов недавнего прошлого". Нобелевский лауреат Уильям Голдинг сказал, что романы Грина - одно из вершинных достижений литературы. Кингсли Эмис утверждал, что Грин велик не только в своих романах, но и в рассказах. Но и самые щедрые похвалы сопровождались оговорками. Говорили: Грин - газетный борзописец, продался голливудской Мамоне... Анита Брукнер, помнится, назвала Грина этаким английским Франсуа Мориаком, утверждали, что Грин остался в своей эпохе, весь принадлежит 30-м и 40-м годам. Автор "Механического апельсина" Энтони Берджесс полагал, что Грину не хватало панорамного охвата современного мира. Берджесс и другие подчеркивали: слишком уж он был популярен, слишком кинематографичен, прибегает к избитым приемам. Среди русских, а в России Грина знали все, кто вообще читает, в хоре похвал и восхищения прозвучали слова о том, что Грин неисправимо старомоден, да и психологический роман устарел, не соответствует духу века, является пережитком. Грин был так популярен, получил столько наград и премий, что в их списке просто бросалось в глаза отсутствие Нобелевской. Как она могла обойти такого писателя? А вот как: шведский академик, поэт и романист Артур Лундквист заявил, что "этот детективный автор" (так он определял Грина) получит премию только через его, Лундквиста, труп. Трупа не случилось. Точнее, он случился через два месяца: Лундквист умер в декабре того же 91-го года, словно бы выполнив свою земную миссию. Есть основания подозревать, что в историю литературы он войдет только в связи с Грином. Итак: кто же перед нами? Был ли Грэм Грин велик? Daily Telegraph в 91-м году писала, что до Толстого и Джойса он не дотягивает. Произнесем и мы свои посильные соображения. До Толстого - не знаем. Уж больно монументален был этот старец. Что до Джойса, то тут мы опять возвращаемся к вопросу: чем должна быть художественная проза? Ответов два. Один в духе Лундквиста и университетских филологов, в духе эстетической левизны. Тут говорят, что в основе добротной прозы должен лежать филологический изыск, а не занимательность. Нужно что-то новенькое и душещипательное. Другой ответ - в духе, решусь вымолвить, здравого смысла. Изыск и новизна сами по себе никакой эстетической ценностью не обладают. Проза должна быть увлекательна, психологична, кинематографична. Даже детективный элемент - не беда. Первым детективным писателем был, как ни как, Достоевский. Психологический роман не устарел. Устарела - психология. Никогда эта псевдонаука не откроет нам того знания о человеке, которое мы получаем от подлинного писателя. Давно отмечено, что все громкие открытия психоанализа преспокойно присутствуют в произведениях настоящих писателей и поэтов. Грин переживет Джойса, который - всего лишь дань моде. Грин представляется мне лучшим английским писателем двадцатого века. Лучшим - не в том смысле, что он выше всех, а в том, что никто не выше его. Рядом с Толстым карликом не кажется. Слияние автобиографичности с вымыслом у него - именно толстовское: идеальное. Он принадлежит своей эпохе не больше, чем Диккенс - своей, - и эту эпоху нам возвращает, в чем и состоит одна из важных задач искусства. А тем, кто говорит, что приемы Грина избиты, придется рано или поздно признать, что все приемы избиты, что "это уже было под солнцем", и что прием, пусть самый изысканный, всё-таки не более, чем прием. Иван Толстой: Мистификатор. Поддельное гражданство, поддельные издательские договоры, чужой язык, выдуманное имя. О мистификаторе Эссад Бее я беседую с историком русского зарубежья Михаилом Талалаем. Михаил Талалай: Эссад Бея я считаю мистификатором поневоле. Книги этого плодовитого и популярного писателя, сбежавшего от Октябрьской революции, переживают сейчас на Западе второй бум, в особенности его самый удачный роман, "Али и Нино", недавно переведенный на английский эмигранткой из СССР Женей Граман. О нем снимают документальные фильмы, только что приезжал один голландский режиссер - переводят на самые разные языки. Думаю, скоро дойдет и до русского, ибо Эссад Бей писал на немецком. Иван Толстой: Но что же это писатель? Как его назвать, как определить? Михаил Талалай: Попробуем разобраться. Сначала - место рождения, Баку, год рождения - 1905 год, год первой русской революции. Действие его бестселлера "Али и Нино" тоже происходит в Баку. Это, кстати имена двух главных героев, юноши-мусульманина Али и грузинской православной девушки Нино. Любовь христианки и исламского фундаменталиста на фоне нефтяных скважин - действительно, сюжет актуальный. Кстати, споры об авторстве книги идут до сих пор, ведь на ее обложке стоит уж совсем вымышленное Курбан Саид. В венском издательстве, где книга вышла в 1937 году, нашли договор на книгу, подписанный баронессой Эльфриде Эренфельс фон Бодмерсхоф. Как она австрийская баронесса узнала сочные бакинские подробности? Ответ один - ее попросил подписать под договором приятель Эссад Бей, к тому моменту уже опять скрывавший свое имя. Иван Толстой: Итак, может, назовем Эссад Бея азербайджанским писателем, как называют его в новой кавказской республике? Михаил Талалай: Все-таки вряд ли, в Баку он прожил свои начальные 15 лет и не писал никогда на азербайджанском. Иван Толстой: Тогда может, писатель русский? Михаил Талалай: Да, он родился в Российской империи, сбежал с российским паспортом, в Берлине дружил с Набоковыми, иногда писал там в русские журналы. Но как-то язык не поворачивается, писал-то он все-таки, повторю, по-немецки. Иван Толстой: Ну, тогда - писатель немецкий? Михаил Талалай: Только вот немцы его таковым не признают. Самое большое - называют его немецкоязычным. Да, и в Германии он жил всего лет десять. С приходом Гитлера ему пришлось из любимого Берлина бежать. Догадываетесь - почему. Да, Эссад Бей - это псевдоним писателя. Его настоящее имя - Лев Абрамовичем Нуссинбаум, его отцом был преуспевающий нефтепромышленник, бакинский еврей. Иван Толстой: Может быть, писатель еврейский... Михаил Талалай: Таковым его считали нацисты, но не он сам, и не евреи. Мать, по которой определяют истинный иудаизм, у него была русской. А главное, после бегства из Баку, в Стамбуле он был настолько потрясен тамошними мечетями, что принял ислам, и Эссад Бей - это даже не псевдоним, а перевод его русского имени Лев, на турецкий, Эссад, а бей - это просто почетного характера приставка. И себя писатель называл иногда турком, порой - русским турком. Иван Толстой: Михаил, ну а почему вы в Италии занимаетесь русским турком? Михаил Талалай: Эссад Бей бежал из нацисткой Германии из-за своей фамилии Нуссинбаум. Отправился в Австрию. Там издал свой самый удачный роман "Али и Нино". Когда и в Австрию пришли нацисты - бежал куда смог, на итальянский юг - в местечко Позитано. Где представился американским гражданином. Иван Толстой: Американским? Михаил Талалай: В Берлине Эссад Бей был женат на американской гражданке, и перед бегством выправил себе какие-то американские документы. Потом они развелись, и в момент, когда литератор уже был в Италии, его оскорбленная жена написала в фашистские органы, что Эссад Бей к Америке никакого отношения не имеет, а является евреем. Такой донос грозил тогда жизни. К нему послали жандармов на проверку, им он заявил, что мусульманин не может быть одновременно евреем (что не так уж далеко от истины), и поверхностные итальянские фашисты этим удовлетворились. К тому же Э Б срочно издал брошюру, где написал о духовной близости пророка Мухамеда и Муссолини. Умер он молодым, в возрасте 37 лет, от тяжкой болезни типа проказы, и погребен здесь в Позитано, в могиле под арабским тюрбаном, что породило у местных жителей легенду, что он на самом деле был арабом. В местном ЗАГСЕ я видел документ о его смерти, где стоит "Эссад Бей, американский гражданин арийской расы", посмертный шедевр его мистификаций. Иван Толстой: Ну, а все-таки - о его книгах? Михаил Талалай: Писал он больше о России. Помимо "Али и Нино", это одна из первых биографий Сталина, книга о кавказской нефти, сборник биографических эссе о белоэмигрантах, книга о происках советских спецслужб на Западе, тоже одно из его пионерских разысканий. Иван Толстой: Русский европеец. Сегодня - Павел Милюков. Его портрет представит историк Олег Будницкий. Олег Будницкий: В 1969 году в издательстве университета Нотр Дам вышла первая научная биография Павла Николаевича Милюкова. На английском, понятное дело. Автором книги был американский историк Томас Риха. Книга называлась "Русский европеец". Вот, что пришло на ум американскому историку, как наиболее характерная черта Милюкова. И не только ему. Милюков казался многим современникам странным, каким-то не русским. Хотя человек он был вполне русский по рождению и воспитанию. А вот дальше пошло все что-то не так. Удивительно организованный, четкий, размеренный, обладавший невероятной работоспособностью. Все как-то не совсем, как у нас. Но если отойти от этих немножко иронических характеристик и поговорить об интеллектуальной составляющей этой европейскости Милюкова, то вот какие основные моменты позволяют счесть его русским европейцем. Это его принципиальное антиславянофильство, разумеется, либерально-оппозиционные политические убеждения, критика объективной социологии русского народничества, космополитизм и удивительная способность к языкам. Милюков был настоящим полиглотом и, как говорили, он знал чуть ли не все европейские языки, кроме финского и чего-то в таком духе, вероятно венгерского. Если в двух словах напомнить биографию Милюкова и кем он был по профессии и по роду общественной деятельности, то Павел Николаевич Милюков родился в 1859 году, а умер в 1943 в Европе, в Экс Ле Бене, на юге Франции, куда он бежал после оккупации нацистами Парижа. Милюков был историком, историком поразительным по продуктивности и по изумительно раннему и блистательному началу. Уже 1892 году выходит его огромная книга "Государственное хозяйство Росси и реформа Петра Великого". Колоссальный труд, основанный на изучении огромного количества архивного материала. Уже за этот труд совет Московского университета хотел присудить ему степень доктора, но воспротивился учитель, Ключевский. Зависть овладела великим историком, который с таким трудом шел к своим степеням, что так легко его ученик получит эту степень гораздо раньше, чем получил он сам. То ли еще что. Во всяком случае, Ключевский восстал, и Милюкову присудили всего лишь магистра. Всего лишь в кавычках, потому что степень такая давалась весьма не легко - это эквивалентно нашему современному кандидату наук, по российской табели о рангах. Тогда Милюков поклялся, что он никогда принципиально не будет защищать докторскую диссертацию. И слово сдержал. Правда и возможностей у него не было, потому что через три года после выхода книги начались большие проблемы с российским правительством, которому не нравилось, что говорит приват-доцент Милюков в своих публичных лекциях, и которое лишило его возможности общения со студентами в России практически навсегда. Так и остался Милюков приват-доцентом, хотя многие его называют профессором. Вот такой парадокс. С одной стороны, человек, известный всей России и далеко за ее пределами. Блистательный историк, кроме этой книги, о которой я уже упоминал, автор еще первого, по существу, по-настоящему аналитического курса русской историографии "Главные течения русской исторической мысли", "Очерков по истории русской культуры", оказавших колоссальное влияние на современную историографию, и множества менее крупных по объему, но весьма значительных работ. Но академическая карьера прервана по независящим причинам. В политике - один из основоположников и признанный лидер главной партии русских либералов - Конституционно-демократической, русский парламентарий, который, кстати говоря, ни в Первую, ни во Вторую думу не мог быть избранным по политическим мотивам (правительство не оставляло его в покое), в Третьей и Четвертой проявил свое мастерство как признанный парламентский деятель. Милюков, как член депутаций за границу, в Англию, в том числе, был лично знаком со многими выдающимися политическими деятелями своего времени, общался с ними на их языках, в общем, готов как никто другой к роли министра иностранных дел, а может быть и главы правительства. Но министром иностранных дел ему удалось побыть только два месяца поле Февральской революции. Вот такая судьба: всегда на виду, блистательная карьера и научная, и политическая, и везде это как-то обрывается и не доводится до логического завершения, до вершины. Видимо, такова была судьба русского европейца в России. Еще два слова о некоторых характерологических чертах Милюкова. С одной стороны, это колоссальное трудолюбие и ответственность за все, что он делал. Говорили, что он за то был лидером партии Кадетов, что он мог пересидеть любого из своих оппонентов в партии физически. Часами шли заседания, многие уставали, Милюков же оставался свеж, хотя и был старше многих своих оппонентов и внутрипартийных конкурентов. Еще один штрих, который по-разному оценивался современниками, да и потомками: пришло известие о том, что сын Милюкова Сергей погиб на фронте. Тем не менее, Милюков в этот день написал передовицу для кадетской "Речи", которую он редактировал. Не потому, что он был черств или равнодушно принял известие о гибели сына, - оно глубоко его потрясло, - но ведь передовицу-то писать надо. А писать, кроме него, некому. Вот в этом был весь Милюков. С другой стороны Милюков получил прозвище бога бестактности. Он действительно умел высказываться иногда не к месту. Иногда он предпринимал крайне неудачные политические шаги. Например, он в 18-м году решил, что победит в войне Германия, тогда когда кому как не Милюкову должно было быть понятно, что победит Антанта. Он считал, что победит Германия, что нужно договариваться с немцами, немцы помогут спасти Россию от большевизма. Поехал в Киев, с кем-то там встречался и испортил себе репутацию на многие годы. Во всяком случае, когда он, потом поехал в составе Российской делегации, представлявшей антибольшевистские силы, в Париж, его просто не пустили. Ему дали понять, что ему лучше убраться куда-нибудь подальше из страны, которая воюет с Германией. Он же предлагал с Германией дружить. Пришлось отсиживаться в Лондоне, потом вернутся в Париж - любимый город. Милюков потом в этом городе прожил 20 лет, из которых большую часть - с 21 года - он редактировал лучшую и главную газету русского зарубежья "Последние Новости". Милюкова одни считали твердолобым, упрямым и упертым, а другие считали чересчур гибким. В нем была и твердолобость, и упертость, но, может быть, за этой самой твердолобостью и упертостью его оппоненты не видели жесткого и твердого следования принципам. Основные взгляды Милюкова, его приверженность к либерально-демократическим идеям не оставляли его никогда, каких бы зигзагов и политических союзов он не заключал. Милюков был последовательным противником большевизма. Мало кому известно, что именно он в ноябре 17 года написал декларацию Добровольческой армии. Милюков в ноябре 20 года, когда ему стало ясно, что таким вооруженным путем, такими армиями во главе с генералами большевиков не победить, он написал эссе, брошюру, трактат, как угодно можно назвать, - "Что делать после катастрофы?", в которой писал, что белое движение потерпело крах, военное движение, генеральское движение в России никогда не победит, и нужно думать о том, как способствовать перерождению большевизма изнутри, опираясь на демократические элементы. И перевод на курс, как он считал, с крестьянскими партиями, эсерами, и подобными политическими образованьями левого толка. Первая любовь, любовь к истории его не оставляет. Собственно, это была даже не просто любовь к истории, персональная привычка. Это была форма осмысления действительности и, может быть, даже средство политической борьбы, хотя в исторических трудах Милюков старался дистанцироваться от политики. Поразительно, но уже в ноябре 17 года в Ростове-на-Дону, куда он бежал из Петрограда и Москвы, Милюков начинает писать историю второй русской революции - революции 17 года. Уже в 19 году первые выпуски, а в 21-м и 22-м, в Софии выходит в 3-х томах "История Второй Русской Революции", остающаяся на этот день одним из лучших произведений на эту тему, и во всяком случае, без которой писать историю революции невозможно. Вскоре выходит "Россия на переломе" - история Гражданской войны, и исторические работы продолжают выходить из под его пера и, самое существенное, он продолжает редактировать теоретические предисловие к главному труду своей жизни "Опус Магнум", это - "Очерки истории русской культуры". И главное, в чем Милюков может быть признан европейцем интеллектуально, это как раз то что в своих "Очерках об истории русской культуры", как и в других своих работах, но в этой прежде всего, он отстаивал единство пути развития России и Западной Европы. Он отказывался признать то, что Россия настолько своеобразная страна, что отклонение от нормального пути, вроде большевизма, ей на роду написано. Милюков считал, что Россия - часть Европы и что несмотря на все потрясения и пертурбации, свидетелем и участником которых он был, он на этом настаивал до последних дней своей жизни, и до последних дней своей жизни писал думал, работал. Вот в этом, наверное, и есть самое главное, самый главный урок и самое главное наследие политической жизни Павла Николаевича Милюкова. Иван Толстой: После второй мировой войны мало кому из пражан - жертв гитлеровского режима на территории Чехословакии - могло придти в голову, что им придется бежать из своей, освобожденной, страны. Но случилось именно так, и об этом книга Арношта Райзера "Побег". Рассказ Нелли Павласковой. Нелли Павласкова: С элегантным и моложавым 82-х летним профессором Арноштом Райзером и его женой Рут, персонажем автобиографической книги "Побег" я встретилась в доме его двоюродного брата Андрея Райзера, известного в Европе мастера фоторепортажа и бессменного председателя международного жюри конкурса фотографии Чек Пресс Фото. О содержании книги исчерпывающе сообщает краткое предисловие самого автора. Диктор: Дорогой читатель! Прими мою книгу как цепочку историй из жизни молодого человека из центральной Европы, жившего в гуще XX века. Прими ее как маленькую историю рядового пехотинца, марширующего по тектоническому разлому истории мира. Нелли Павласкова: История Европы соткана из истории многочисленных семей разных национальностей. Арношт Райзер пишет о том, что знает лучше всего, - о судьбах своих предков. Диктор: Наши родители, Павел и Хана Райзер, происходили из диаметрально противоположных спектров пражского общества. Райзеры были богатой еврейской семьей, владельцами большого пивоваренного завода, а род нашей матери, Эльбогенхаас, принадлежал к самым консервативным европейским кругам. Многие поколения обеих семей жили в Чехии. Обе семьи свысока смотрели друг на друга. Обе семьи яростно сопротивлялись браку двух молодых людей - моих родителей. Несмотря на все это, Павел и Хана поженились и вырастили троих детей - двух сыновей, Арношта (это я), Яна и дочь Сузи. Все они, кроме меня и Сузи, погибли в нацистских концлагерях. Нелли Павласкова: Проблемные переживания начала ХХ века кажутся идиллическими по сравнению с тем, что случилось в 40-е. Отец Арношта, Павел Райзер, став лейтенантом Австро-венгерской армии, увлекался политикой и музыкой. В домашней библиотеке были сочинения Карла Либкнехта и Розы Люксембург, "Капитал" Маркса. В Праге на танцах, лейтенант влюбился в свою будущую жену, Хану Эльбогенхаас, дочь главного хирурга больницы в Кладно. Чтобы излечить сына от любви к Хане, дед Эмиль, владелец завода, услал его в Бразилию. Но в Отеле Рио-де-Жанейро Павла уже ждала телеграмма с приказом немедленно вернуться в свой полк в Праге. Началась Первая мировая война. Павел нашел нейтральное судно, отплывавшее из Бразилии в Австрийский Терст. У Британских Берегов его остановил британский крейсер и интернировал всех немцев и австрийцев. Англичане отправили их в Гибралтар, а потом в разные лагеря военнопленных, где относились к ним в высшей степени гуманно. Между тем, семья Ханы, между прочим, они были издателями газеты "Богемия", органа печати пражских немцев, получила от монарха пожизненный и аристократический титул Эдлер фон Вранау. Но для влюбленных, дождавшихся своего часа, ничто не было помехой. Ни католицизм невесты, ни безбожие жениха. Арношт Райзер вырастал в гармонической обстановке в огромной квартире, с пятью слугами, включая портниху и гувернантку. Но это было уже в молодой Чехословацкой Республике президента Масарика. Стерлись ли в те времена в Чехословакии все национальные и религиозные различия у населения, спросила я у Арношта Райзера. Арношт Райзер: В годы первой республики в Праге жило 90% чехов, 10% немцев и примерно 1% евреев. Эти три сообщества почти не пересекались и не встречались между собой. Между немцами и Чехами вообще никаких контактов не было. Пражские немцы не знали чешского языка. Евреи же говорили прекрасно и по-чешски, и по-немецки. В переписи населения 30-го года многие из чешских евреев указывали, что их родной язык немецкий, но это отнюдь не означало, что они считали себя немцами. В нашей семье все отмечаемые праздники были католическими - так, как хотела мама. Нелли Павласкова: В середине 30-х годов в Праге появились родственники семьи, бежавшие из Германии от Гитлера. Соученики Арношта по Пражской Немецкой гимназии надели короткие кожаные штанишки и белые чулки под колено и повели антисемитские и античешские разговоры. Начались драки между немецкими и еврейскими школьниками. И после того, как Арношт в драке выбил немецкому однокласснику два зуба, его перевели во французскую гимназию, где учились дети дипломатов, богатых чехов и русских эмигрантов. Семья Райзер не успела выехать из Чехословакии, и ее постигла участь всех европейских евреев, оказавшихся в оккупированных странах. Сначала Райзеры были заключены в Терезин, еврейское гетто, где тяжело заболела мать и умер младший брат - Ян, а потом их депортировали в лагерь смерти Освенцим. В книге "Побег" Арношт описывает посещение Терезина Красным Крестом и весь связанный с этим спектакль. Приносил ли пользу Красный Крест? Арношт Райзер: Ничего положительного этот единственный приезд Международного Красного Креста не принес. Может быть, только дети могли в этот день играть, чтобы Красный Крест заснял, как хорошо им там живется. На следующий день, игрушки и декорации убрали. Перед приездом Красного Креста немцы удалили из лагеря большую часть больных и немощных. Я их больше никогда не видел. Все это была ложь. Нелли Павласкова: В Освенциме погибли родители Арношта, а он выжил только потому, что был молод. Его, как и еще сотню молодых людей, выбрали агенты военных заводов для тяжелого, рабского труда в польском городе Фридланд. В новом лагере, где находились евреи из нескольких Европейских стран, была охрана из 80-ти эсэсовцев. 40 из них были украинскими эсэсовцами. В апреле 45 года нацисты выстроили узников во дворе лагеря. На вышку взобрались вооруженные украинцы и направили автоматы на людей. Но вдруг немцы покинули лагерь. Через некоторое время за ними ринулись и украинцы. Что произошло? Арношт Райзер: Я не знаю точно, но полагаю, что эсэсовцы сначала выстроили нас, чтобы расстрелять всех сразу, но когда увидели, что убежали немцы, то и украинцы слезли с вышек и покинули лагерь. А нас там оставили за проволокой с током высокого напряжения. Ток отключили французские военнопленные и выпустили нас из лагеря. Нелли Павласкова: Арношт Райзер, "Побег": Диктор: Солнце взошло, и на дороге оживилось. Проехала колонна огромных темно-зеленых танков. Такой тип мы еще никогда не видели. Когда они подошли ближе, мы рассмотрели знаки на башнях. Это были русские танки. Они двигались быстро, и казалось, что их не остановят даже взорванные немцами мосты. Мы тряслись от волнения. Янек открыто плакал. На дороге уже не было танков. Проносились повозки, запряженные маленькими, лохматыми лошадками. Я вылез из оврага на дорогу. Кто-то крепко схватил меня за пояс (я весил 45 килограммов) и втащил на козла повозки. Втащивший меня русский боец снял с меня шапку, увидев широкую бритую полосу на голове, он спросил: "Еврей?" Я кивнул в ответ. Боец нахлобучил на меня шапку, вытащил из кармана сигарету и сунул ее мне в рот. Чиркнул спичкой. Я держался за козлы, а боец, громко ругаясь, погонял лошадей. Вот так мы рано утром въехали в город Фридланд, куда нас гнали каждый день на работу. На земле лежали какие-то люди в черных мундирах. Это были украинские эсэсовцы из нашего лагеря. Их расстреляли сразу же. Нелли Павласкова: Возвращение на родину в Прагу было горьким. Из семьи остались в живых только сестра Арношта и невеста Рут, которая сидит сейчас за столом рядом с Арноштом во время нашей Беседы. Потом вернулся из Освенцима брат отца Эгон. Он позже женился на однокласснице Арношта Тане, дочери русского эмигранта, известного литературоведа Альфреда Бема. Бем был арестован в мае 45-го года войсками НКВД в Праге и пропал без вести. Хозяин дома, где мы находимся - Андрей Райзер, сын Тани и Эгона, и жена его - Соня - тоже из России. Так переплелись судьбы европейцев. Арношт Райзер окончил Пражский Политехнический Институт, стал там же доцентом, но коммунистическая атмосфера Чехословакии 50-х годов, особенно процесс и последующая казнь генсека компартии Рудольфа Сланского, обвиненного в сионизме, заставили Арношта Райзера задуматься о побеге в свободный мир. Арношт Райзер: Процесс Сланского был бомбой. Он продолжался неделю и приковал к радиоприемникам весь народ. Никто не работал. Все слушали радио, как в прямой трансляции из зала суда ведущие чешские коммунисты оговаривали себя, называли себя шпионами и предателями. Но у нас мало кто этому верил. Все понимали, что все делается по указке Кремля, и хотя весь процесс был антисемитским, он не вызвал антисемитских настроений в чешском народе. Чешский народ после того, как в 48-м году началось советское влияние, был разделен по другому принципу: на коммунистов и не коммунистов. Мы принадлежали ко второй категории. В 60-м году мне, Рут и нашим двум маленьким сыновьям удалось бежать из Чехословакии. Мы выпрыгнули с палубы прогулочного ГДРовского парохода в холодную воду балтийского моря, с двумя маленькими детьми на руках у берегов Дании. Из воды нас выловила датская полиция. Датчане нас выходили, вручили паспорта эмигрантов, и потом мы переехали в Англию, где я проработал в университете 22 года. Потом переехал в Нью-Йорк. Там возглавил институт физической химии при Нью-йоркском политехническом университете и по сей день живу с женой в Бруклине. Мои сыновья, один из них врач, другой скрипач, и внуки, живут в Англии и Соединенных Штатах. Нелли Павласкова: Арношт Райзер и его семья уже 5 раз побывали у себя на родине после 89 года. Книгу "Побег" профессор написал для своих внуков, но она вызвала интерес и в Чехии, и за океаном. Иван Толстой: Музыкальная дата в европейском календаре. У микрофона Марьяна Арзуманова. Марьяна Арзуманова: Венский театр "Фольксопер", в этом сезоне отмечает столетие. Впервые название - "Фольксопер" - "Народная опера" - прозвучало в сентябре 1904 года. Здание этого театра на венском Гюртеле появилось еще в 1898 -ом - к 50-летию коронования императора Франца Иосифа первого. Так и назвали: "Городской театр к юбилею Кайзера". Первое время в репертуар включали только драматические спектакли, но спустя 5 лет здесь уже ставились и оперы, и оперетты, а со второй половины 20 века и мюзиклы. Театр славился своим демократизмом и либеральными вкусами, порой даже составляя конкуренцию придворной опере. Этой - сформулированной сто лет назад директором "Фольксопер" Райнером Симонсом политике - старались следовать всегда. В афише вперемешку - Верди, Рихард Штраус, Вагнер, Кальман. Практически все спектакли, независимо от "происхождения", шли на немецком. Поэтому-то за театром сразу закрепилось не официальное сухое длинное название, а второе, куда более скромное и точное - "Народная опера", которое довольно скоро оказалось единственным, что верно. Юбилейные торжества в "Фольксопер" начались Гала-концертом и новой постановкой вердиевской "Травиаты", а продолжатся премьерным циклом спектаклей "Заново открытая музыка" по произведениям, запрещенным в эпоху нацизма. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
