Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[15-06-05]
Поверх барьеров - Европейский выпускКому достанется дом Тургенева. День датского флага. Писатель Александр Климент. Русский европеец Валерий БрюсовРедактор и ведущий Иван Толстой Иван Толстой: Дом Ивана Сергеевича Тургенева под Парижем в Буживале, рядом с виллой Полины Виардо, опять находится под угрозой продажи в посторонние, бестрепетные руки. История любви - в рассказе Дмитрия Савицкого. Дмитрий Савицкий: Мишель Фердинанд Полин Гарсия появилась на свет в июле 1821 года. Отец ее был тем самым знаменитым испанским тенором, под которого Джоакино Россини "подогнал" роль Альмавива в "Севильском цирюльнике". Брат Полины Гарсия, Манюэль-младший, был также великолепным певцом, но звездой в семье была старшая сестра - Мария Гарсия, которая с блеском дебютировала во все том же "Цирюльнике" в Лондоне на сцене королевского театра в 1825 году в роли Розины. В конце того же года вся семья пересекла океан: труппа Манюэля Гарсия-старшего дала в Нью-Йорке представление. Это было исторически первое представление итальянской оперы в Нью-Йорке. Слава старшей сестры Полины Гарсия, Марии, в замужестве Малибран, гремела по всей Европе. Сама же Полина, все еще подросток, обещала стать великолепной пианисткой. Ее учителем был никто иной, как сам Лист, в которого девушка была влюблена по уши. Подчас она опаздывала на занятия, так как от волнения у нее тряслись руки, и она не могла зашнуровать корсет: Но Полине не суждено было стать пианисткой. Однажды мать ее (уже вдова) попросила дочь спеть несколько арий Россини. Выслушав, она сказала: "Закрой крышку рояля. Ты будешь певицей": Молодая певица, подруга Жорж Санд, которая ввела ее в парижские салоны, дебютировала в Париже в 38 году в театре "Ренессанс". Альфред де Мюссе писал о первом концерте певицы: Диктор: "Она поет, как дышит! Хотя всем известно, что ей только семнадцать лет, ее талант столь естествен, что удивляться просто неразумно. Ее полное выразительности лицо меняется с удивительной быстротой, с чрезвычайной легкостью, не только в соответствии со сценой, но и в соответствии с фразой, которую она исполняет. Короче, она обладает главным секретом творчества: прежде чем выразить чувство, она его ощущает. Она прислушивается не к своему голосу, а к своему сердцу". Дмитрий Савицкий: Это - впечатление от ее дебюта. Антон Рубинштейн слушал пение певицы уже на закате ее карьеры в 80 годах 19 века. - Никогда, ни прежде, ни после, - вспоминал он, я не слыхал ничего подобного!" Вот эта певица, в замужестве Виардо (муж ее, Луи Виардо, был директором парижского музыкального театра) и вошла в русскую литературу в 1843 году самым неожиданным образом, так как в нее влюбился на первом же петербургском концерте двадцатипятилетний барин, писатель, красавиц, силач, охотник, полиглот, сердцеед - Иван Тургенев. Дмитрий Савицкий: Вот что писала Авдотья Яковлевна Панаева в своих "Воспоминаниях": Диктор: "Такого крикливого влюбленного, как Тургенев, я думаю, трудно было найти другого. Он громогласно всюду и всех оповещал о своей любви к Виардо, а в кружке своих приятелей ни о ком другом не говорил, как о Виардо, с которой он познакомился. :Я помню, раз вечером Тургенев явился к нам в каком-то экстазе, рассказывал: "Господа, я так счастлив сегодня: что не может быть на свете другого человека счастливее меня!" У Тургенева болела голова, а Виардо потерла ему виски одеколоном, и это привело влюбленного в экстаз. Признания Тургенева мешали игре в преферанс, и один из игроков - это был Белинский - громко сказал: "Ну, можно ли верить в такую трескучую любовь, как ваша?" Вспоминая в конце жизни о первом дне знакомства с Тургеневым, Виардо говорила: "Мне его представили со словами: это - молодой русский помещик, славный охотник и плохой поэт". Гастроли закончились, Виардо уехала домой, в Париж. Тургенев последовал за ней. 1847 - 1850 годы стали для писателя "счастливым трехлетием": он постоянно общался с любимой женщиной, дружил с ее мужем (у них было много общего, они вместе охотились, занимались переводами), изучал испанский и писал (тогда были созданы "Записки охотника")". Дмитрий Савицкий: Тучкова-Огарева, как и многие другие русские мемуаристы, с пристрастием относилась к Полине Виардо. Ей казалось, цитирую, что "из-за нее он покинул Россию". Но в то же самое время она понимала, что любовь Ивана Сергеевича была и необыкновенной, и роковой: Диктор: "...Я думаю <...> что это было его самое лучшее чувство. Какова же была бы его жизнь без него? <...> Женщина без выдающегося таланта, без обстановки искусства, не могла бы ему нравиться надолго. В его произведениях, особенно в "Записках охотника", так виден поэт, что он бы не мог ужиться в другом мире". Дмитрий Савицкий: Французские и русские источники довольно противоречиво описывают отношения Тургенева и Виардо. Большинство историков сходятся на том, что любовь писателя была платонической. Но тогда непонятно то самое "серьезное" объяснение, которое произошло между Иваном Сергеевичем и Луи Виардо поздней осенью 1860 года: "На днях - мое сердце умерло:,- писал Тургенев, - Вы понимаете, что я хочу сказать. Прошедшее отделилось от меня окончательно, но, расставшись с ним, я увидел, что у меня ничего не осталось, что вся моя жизнь отделилась вместе с ним:" Однако все же русский писатель и семейство Виардо жили вместе, на юго-западе от Парижа, в лесу Сен-Клу, в деревеньке Буживаль. Тургенев купил в Буживале дом с большим прекрасным садом, который был его дачей, Frenes - "Ясени", так в саду росли березы и ясени, а за ними был виден изгиб реки: В наши времена дом Тургенева в Буживале - музей. И вот здесь и актуальность моего сегодняшнего рассказа о Полине Виардо и Иване Сергеевиче Тургеневе. Дом, купленный писателем, принадлежит нынче мэрии Сен-Клу и сдается Русскому Тургеневскому Обществу в аренду. Двадцать лет музей и территория были в ведении друзей Тургенева. Теперь сроки аренды истекли. Мэрия продлевать контракт не желает, ссылаясь на нерентабельность музея. Председатель Тургеневского общества, Александр Звигильский: Александр Звигильский: Мы находимся на балконе первого этажа тургеневской дачи, дачи или шале, как он предпочитал этот дом называть. Тургенев хотел жить рядом с любимой женщиной, которую он любил целых 30 лет, чье имя Полина Виардо, урожденная Гарсия, для которой он и выбрал этот дом эпохи Директории: в датах архитекторы расходятся. Либо это самое начало девятнадцатого века, либо 30 годы, если судить по внутреннему декору в стиле Помпей. Дмитрий Савицкий: Александр Звигильский начал бить в колокола еще в ельцинские времена. Музею угрожало закрытие. В свое время в Тургеневском музее побывала Людмила Путина (об этом можно прочитать на сайте НТВ). Мэр, по словам Звигильского, предложил Людмиле Путиной выкупить дом. Цитирую: "Идею не поддержали". Министр культуры РФ той эпохи, Михаил Швыдкой, сказал следующее, цитата с сайта НТВ: "Приобретать в собственность России еще одно - пускай даже такое ритуальное место, - которым будут управлять французские граждане и французский Фонд: Я не думаю, что это первоочередная задача нашего министерства. И я уверен, что варварства не будет". Но на этот раз о грядущей катастрофе говорят французские интеллектуалы. О том, что дом, где Тургенев принимал Флобера и Мопассана, где он переписывал начисто роман "Новь", где играл на рояле сам Брамс - может стать филиалом соседней гостиницы, так как культура нынче не рентабельна, сообщила в полуторачасовой передаче, посвященной Виардо и Тургеневу, французская радиостанция Франс-Кюльтюр. Александр Звигильский: Почему нам так дорог этот дом: Потому здесь жил великий русский и европейский писатель, и все, что находится в этом доме имеет к нему непосредственное отношение! Так что трудно отделить вещи, мебель, автографы - от самого места. Невозможно перенести всю эту обстановку в другое место. Это уникальное место! Уникальный случай, когда дом русского писателя так хорошо сохранился да и к тому же в таком дивном месте. Так что мы должны во чтобы то ни стало сохранить все, что принадлежало писателю и что нынче принадлежит Тургеневскому Обществу, а не мэрии: Несправедливо говорить о том, что мы дорого обходимся мэрии. Мы сами поддерживаем дом в порядке, мы платим за аренду, мы продолжаем ее платить, мы платим за услуги садовнику, уборщице, за отопление. Так что непонятно, каким образом мэрия может нас обвинять в том, что мы "оккупируем" часть этого поместья:?!! Дмитрий Савицкий: Чем закончится эта история, история певицы и писателя, дома, купленного для друзей русским помещиком? Боюсь, что ничем хорошим. Культура и вправду нерентабельна в наши дни. И у гостиницы Hotel Inn есть все шансы в ближайшем будущем осуществить свои планы, то есть начать устраивать в доме Тургенева, в доме, где писатель скончался, конференции бизнесменов, банкеты, свадьбы и вечеринки: Иван Толстой: 15 июня в Дании отмечается национальный праздник - День флага. Старейшему в мире флагу "Даннеброг" сегодня исполняется 786 лет. Из Копенгагена - Сергей Джанян. Сергей Джанян: Море флажков над головами встречающих можно увидеть, едва шагнув за турникет копенгагенского аэропорта Каструп. Однако не озирайтесь, выискивая в толпе пассажиров неузнанную вами знаменитость. Так в Дании встречают не только важных персон, но и обычных смертных, возвращающихся из отпусков или после долгого отсутствия. Яркие, трепещущие в руках прямоугольнички смотрятся и впрямь не хуже иного букета. Этим, однако, дело не ограничится. В кафе вам подадут бисквит, увенчанный крохотным датским флажком, а сахар к кофе будет в пакетиках того же дизайна. И уж совсем немного времени потребуется, чтобы стало ясно: красно-белой палитрой в Дании распишут любую подходящую поверхность - от стен домов до лиц футбольных болельщиков. Гордость за нацию не покидает датчан даже в таких, не располагающих к патриотизму местах, как общественные туалеты - сантехнику и даже гигиенические салфетки здесь украшают госсимволикой! Знал бы датский король Кристиан V, разрешивший в 1854 году своим подданным вывешивать знак королевской власти в личных целях, как далеко зайдут их потомки... До монаршьего гнева, впрочем, дело бы вряд ли дошло. Ведь уже более полутора сотен лет под сенью государственного флага проходит вся частная датская жизнь - буквально с первой до последней минуты. Дни рождения и детские утренники, свадьбы и похороны, театральные премьеры и гуляния в копенгагенском парке "Тиволи" - все эти события объединяют непременные два условия: атмосфера праздника (кроме похорон, разумеется - в траурные дни штандарт в церкви приспущен) и бессчётное количество больших и малых флагов, без которых Данию не представить так же, как датский рождественский стол без тёмного пива. Кстати, даже в этот космополитичный праздник флагов не счесть - ими украшают здесь ёлку. И всё это не считая дней официальных торжеств и выездов королевской четы - вот когда от бело-красной феерии рябит в глазах не хуже нашего Первомая. Пожалуй, один из немногих случаев, когда скандинавам изменяет присущее им чувство меры. У датчан найдётся немало ура-патриотичных соседей: британцев, немцев и, конечно же, французов. Но верноподданнические страсти обуревают тамошний люд от силы пару раз в год - обычно в дни национальных праздников. Попробуйте вывесить республиканский триколор или "Юнион Джек" на доме в будний день - соседи почти наверняка сочтут это шовинистической выходкой. Зато в лояльной к иностранцам Дании национальные флаги на каждом углу, а в супермаркетах всегда есть комплект на все случаи жизни: от копеечных кондитерских флажков до солидных и дорогих штандартов для отработки патриотизма в домашних условиях. Трудно понять людей, встающих ни свет ни заря, чтобы не проспать подьём флага - но датчане это делают с превеликой охотой! И хотя подобный обычай бытует не только в Старом, но и в Новом Свете, однако никто в мире не додумался расцвечивать знамёнами домашние празднества, как это делают скандинавы. Более того - не в пример норвежцам и шведам, датчане ещё и ухитряются использовать свой государственный символ в целях наживы... Дело в том, что Дания - пожалуй, единственная в мире страна, где покупателя приманивают флагами в дни распродаж, приуроченных к "дням рождений" компаний. Магазинные витрины тогда буквально утопают в красно-белом декоре. И это не просто реклама, но чистой воды провокация: "праздник!" - сигналят флажки, и какое датское сердце не дрогнет побаловать себя покупкой в такой-то день? При этом никто и не задумается, что в потребительские игры вовлечён священный для датчан символ, за который и кровь проливали не однажды. Увы! - в европейском сознании сакральность власти давно уже сходит на "нет". Что говорить - даже в датских борделях несёт знамя службу: приспущен флажок до середины древка - "девушка" занята, взвился опять - всем добро пожаловать! А всё было когда-то совсем иначе. Ведь самый старый в мире флаг "Даннеброг" верой и правдой служит датчанам почти восемь столетий. Сегодня лишь историки и признают в нём алое знамя викингов с вышитым чёрным "вороном Одина": с принятием Данией в XI в. христианства руническая птица уступила место белому кресту. Официальной же датой рождения флага стал Вальдемаров день - 15 июня 1219 г. Апокрифы гласят о чудесном происхождении красно-белого полотнища, павшем с небес на полки короля Вальдемара II в самый критический момент битвы с язычниками-эстонцами при деревушке Люнданиссе. Природный феномен пришёлся как нельзя кстати: враг был разбит, а датчанам на память остался "Плат данов", чей красный цвет и по сей день символизирует боевой дух нации, а белый - чистоту и мир в помыслах. Иностранцу, живущему в Дании достаточно долго, есть смысл задаться вопросом: почему в здешнем обществе, на дух не переносящем авторитарности, столь безоглядна любовь к символу пусть либеральной, но - власти? Приверженность эту толкуют с религиозно-философских позиций: датчане - протестанты, а в протестантской морали изначально заложена личная ответственность каждого за общий закон. Католическое осмысление государства как "они", "другие", протестантизм сменяет на "я" в первую очередь. И если "государство - это я", то и флаг принадлежит королю не в большей степени, чем любому из его подданных... Такая вот безупречная логика. - "Я люблю Даннеброг" - говорят эти люди. И им невозможно не верить - ведь сказывается феноменальное уважение к своей стране, которое в Дании прививают с младых ногтей. Может показаться забавным, но датчане действительно в восторге от всего "датского", зачастую используя этот эпитет синонимом высшего качества. Положа рука на сердце, добавим - так оно, впрочем и есть. ...Если и бывает в мире идиллия - то это датское лето, если оно удалось. Датчане любят обустраивать свои жилища, где ухоженный сад - непременное место сбора в торжественные дни. И поднимая в семейный праздник датский штандарт в своём палисадничке, скандинав сродни индейцу, оповещающему округу дымным письмом - человек подаёт соседям знак не только о важности события для себя лично, но и "отмечается" перед обществом в качестве его уважаемой, но - части. Противоречие скандинавской модели: хотя интересы личности важнее государственных, примат общества над индивидом - штука незыблемая. Сочетание, впрочем, такое же алогичное, как и "демократическая монархия" - но кто им, датчанам, судья? В примирении несочетаемого и заложен смысл датской национальной идеи, чьим символом - Даннеброг, неизменно стоящий в центре частной и общественной жизни. Иные державы считают великими, ибо ворочают они миллионами судеб за тридевять земель от своих границ - случалось и такое в датской истории. Однако ничто не длится вечно: былая мощь империи викингов, владевшей некогда Англией и Эстонией, Исландией и Норвегией, со временем таяла. Одна за другой отпадали колонии, с потерей в 1814 году Норвегии Дания навеки распростилась с великодержавными мечтами, а полвека спустя боевая слава Даннеброга потускнела окончательно с поражением в войне с Пруссией, лишившей монархию южных границ - Шлезвига и Гольштейна. Но - удивительное дело. Уныние, овладевшее было нацией, лишь подхлестнуло датчан добиться реванша, "выиграв у себя дома сражения, проигранные на чужой территории". И, приглядываясь сторонним взглядом, как живут в этой уютной стране, можно улыбнуться, а можно и - призадуматься. Ведь здесь вас не учат, как родину любить. Любят - и всё тут: Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня - Валерий Брюсов. Его портрет в исполнении Бориса Парамонова. Борис Парамонов: Валерий Яковлевич Брюсов (1873 - 1924) - особого рода русский европеец: он московский европеец. При этом не аристократ, отставленный от дел и на покое в Москве безвредно фрондирующий против петербургских модернистов: вроде Яковлева - отца Герцена или, еще значительней, Чаадаева. Брюсовская Москва конца 19 века - сама уже город спешно модернизирующийся, а ведет это движение новая культурная буржуазия, построившая в Москве все эти Мюры и Мерилизы и Метрополи. В Метрополе, кстати, помещалась редакция брюсовского издательства "Скорпион" и журнала "Весы" - бастионы московского символизма. Эти издания финансировал богатейший и культурнейший молодой московский фабрикант Сергей Поляков - не просто богач, но еще лингвист и математик. Это была эпоха, когда московский купец Щукин стал покупать картины никому не ведомых Пикассо и Матисса. Брюсов был из той же среды - потомок состоятельных купцов, давших детям европейское образование. Но его отличало также громадное авторское самолюбие, страсть к литературному лидерству. Так он стал признанным главой нового течения в русской поэзии - символизма, хотя, как все со временем признали, в нем самом не было никакого символизма и даже, строго говоря, настоящего поэтического дара. Брюсов-поэт - великий мастер версификации и очень умелый стилизатор. Ходасевич писал о нем позднее: "...главная острота его тогдашних стихов заключалась именно в сочетании декадентской экзотики с простодушнейшим московским мещанством. Смесь очень пряная, излом очень острый, диссонанс режущий:" Его признавали вождем, построили легенду о Брюсове - маге и чародее, и он очень умело ей подыгрывал (да сам эту легенду и создавал). Влияние его на людей было огромным, он был, без сомнения, культовой фигурой. Стихи его давно утратили свое (когда-то немалое) обаяние, но память о Брюсове осталась. Сейчас интересно читать не стихи Брюсова, а воспоминания о нем современников. О нем писали много и с толком - такие разные, но всегда значительные люди, как Зинаида Гиппиус, упомянутый Ходасевич, Цветаева, Эренбург, Андрей Белый. Послушаем Эренбурга, из давней его книги "Портреты русских поэтов": "Брюсов похож на просвещенного купца, на варвара, насаждающего культуру, который за всё берется: вместо цинготных сел - Чикаго построю, из Пинеги фешенебельный курорт сделаю, а на верхушке Казбека открою отель "Эксельсиор". Задолго до наших дней он начал работать над электрификацией российской "изящной словесности". Что-то в нем не то от Петра Великого, не то от захолустного комиссара "совхоза". В этих словах уже отнесения к позднему, советскому Брюсову. Он шокировал всех, весьма активно примкнув к большевикам. Но все сначала ахнули, а потом как-то быстро примирились с происшедшим - вдруг поняв тайную и давнюю близость Брюсова к большевикам, точнее - сходство их даже не культурных, а волевых типов. Об этом очень много написано, лучше всех, конечно, Цветаевой, проза которой о Брюсове, один из ее шедевров, называется "Герой труда". Брюсов у нее - римлянин, организатор, строитель; точнее - скиф, ставший римлянином. Этот текст всем известен, цитировать его не надо, а надо читать. Возьмем более спокойного и трезвого Ходасевича: "Демократию Брюсов презирал. История культуры, которой он поклонялся, была для него историей творцов, полубогов, стоящих вне толпы, ее презирающих, ею ненавидимых. Всякая демократическая власть казалась ему либо утопией, либо господством черни: Все поэты были придворными: при Августе, Меценате, при Людовиках, при Фридрихе, Екатерине, Николае Первом и т.д. Это была одна из его любимых мыслей: В коммунизме он поклонился новому самодержавию, которое с его точки зрения было, пожалуй, и лучше старого, так как Кремль всё-таки оказался лично для него доступнее, чем Царское Село". Это - историко-культурная проекция, Брюсов как тип. А Зинаида Гиппиус дает его психологический разрез, обнажает в нем личность с ее индивидуальными страстями. Текст Гиппиус о Брюсове называется "Одержимый". "Брюсов - человек абсолютного, совершенно бешеного честолюбия. Я говорю "честолюбия" лишь потому, что нет другого, более сильного слова для выражения той страстной "самости", самозавязанности в тугой узел, той напряженной жажды всевеличия и всевластия, которой одержим Брюсов: У Брюсова в этой точке таилось самое подлинное безумие". В этом был главный брюсовский парадокс: человек и поэт исключительно организованный, рационалистически выверенный, холодный, сухой - не поэт, а потенциальный создатель какой-нибудь деловой империи, монополист и империалист, этакий Сессил Родс - на глубине оказывался едва ли не опасным (да и опасным) безумцем. Это достаточно рано увидели самые близкие его соратники. Андрей Белый писал еще в 1907 году: "Брюсов надел на безумие свое сюртук, сотканный из сроков и чисел. Безумие, наглухо застегнутое в сюртук, - вот что такое Валерий Брюсов". Вот это и обнажилось неожиданно в брюсовском большевизме: бешеная жажда ломать, перестраивать, организовывать, стискивать бетоном живые ростки бытия. Некая мистическая злость на бытие, происходящая от глубинной ненависти к нему, от неспособности к любовному овладению. Брюсов сходен с большевиками не идейно, а в психологическом, или даже сильнее - метафизическом генотипе. Брюсов - это проектировщик Беломоро-Балтийских каналов. Цветаева проникновенно увидела, что подлинная и неутоленная любовь Брюсова - к демонам, тайная к ним зависть, ибо в самом Брюсове не было "демона", не было "музыки", сократовского "даймониона". Отсюда у Брюсова, пишет она дальше, несчастная страсть к наркотикам: желание насильственно, искусственно стяжать нечто, не данное от природы. Неудовлетворенная любовь всегда порождает безумие. Так же, как безумны разум, рацио, логика, когда они хотят выпрыгнуть из себя и проникнуть в сферу "вещей в себе". Это и есть большевизм в его мистике: взбесившийся "чистый разум" или - то же, но с обратным знаком, - Москва, претендующая на роль Рима: римлянин Брюсов из купеческого особнячка на Цветном бульваре. Это Россия, захотевшая в семнадцатом году стать даже не Европой, а Америкой. Иван Толстой: Мало кто в Чехии знает, что известный писатель Александр Климент - в действительности Александр Александрович Климентьев. Его писательская жизнь сложилась так, что его книги, в основном, выходили в Швеции, ФРГ. Канаде, Швейцарии. Как и многие чешские литераторы, он был запрещен после советской оккупации Праги. В этом году исполнилось 45 лет со дня выхода в свет его первого романа, и 75-летний писатель был награжден золотой медалью министра культуры. Беседу с Александром Климентом, пришедшим к нам в студию, ведет Нелли Павласкова. Нелли Павласкова: На мой вопрос, на каком языке мы будем вести беседу,Александр Климент на хорошем русском ответил, что ему все же легче говорить по-чешски. После смерти отца он тридцать лет не говорил по-русски, но русским себя считает. Влияние отца-эмигранта было очень сильное. А как попал отец в Чехословакию? Александр Климент: Мой отец родился в Петербурге, но позже, живя в Чехии, он говаривал: "Что может стать плохого нам, чехам?" Почему он так говорил? В этом "виноват" необычный способ его прибытия в Чехословакию. Отец родился в 1899 году в богатой петербургской семье, владевшей домами, их собственный дом находился на улице Фурштатской, сестра ездила его посмотреть. Он закончил гимназию, и в этом время, что вы думаете, произошло? Ну конечно, революция, - и класс, к которому принадлежали родители отца, подлежал ликвидации. К счастью, в это время они находились в своем имении на Алтае, и отец решил к ним пробиться. Но уже после Москвы передвижение было затруднено, всюду были пленные: немцы, венгры, самозванные армии, но отцу удалось добраться до маленькой железнодорожной станции на пути Восточно-Сибирской магистрали. И он был очень удивлен, увидев на вокзале абсолютный порядок, чисто одетых людей, уходящие поезда и в столовой хорошо пахнущую еду. Он узнал, что на станции стоит поезд с чехословацкими легионерами, сражавшимися с немцами в первой мировой войне на стороне России. И теперь 60 тысяч прекрасно вооруженных солдат ехало через Владивосток во Францию, чтобы слиться там с западной армией и продолжать бороться за самостоятельную чехословацкую республику. Это был 18 год. Но большевики заключили мир с немцами и решили помешать чехословакам проникнуть на западный фронт. Поэтому и возник конфликт легионеров с советской властью. Отец понял, что это чехи, потому что в дом его родителей ходил чех, помогавший в Петербурге основать физкультурную организацию "Сокол" по образцу чешской, и потом в доме обучал детей игре на скрипке тоже чешский учитель. Отец рассказал это легионерам, и они предложили ему ехать с ним. Дали ему обмундирование, и еще в России он стал полноправным членом легиона, бойцом Первой пулеметной роты. Таких случаев были единицы, но все же они были. В двадцатом году он, наконец, прибыл в Прагу. В отличие от других русских эмигрантов, он сразу получил чехословацкое гражданство, потому что воевал в чехословацком легионе. Нелли Павласкова: Чешское правительство оказало большую помощь русским эмигрантам, но гражданство получить было делом очень трудным, ведь почти у всех эмигрантов были нансеновские паспорта? Александр Климент: Да, но в этом было и преимущество: когда Чехословакии угрожал Гитлер, люди с нансеновскими паспортами имели больше шансов эмигрировать и устроиться в другой стране. Ну, а отец сначала служил в чехословацкой армии, потом получил стипендию для учебы и получил образование в городе Турнове - в горах, где добываются чешские гранаты. Он закончил школу по обработке драгоценных камней и открыл свою мастерскую. Отец был из тех русских, что всюду чувствуют себя, как дома. Потому что носят Россию с собой. Он также обучал русскому языку, и одной его ученицей стала девушка с русскими корнями, она хотела выучить русский и поехать в Советский Союз, посмотреть, что там происходит. Но она так и не доехала, потому что стала женой отца и моей мамой. Родители до войны дружили с русскими эмигрантами, жившими в Турнове - с Бибиковыми, Горчаковыми, но потом те уехали во Францию, а наша семья переехала в Прагу, где я учился в университете, начал работать в редакциях и на киностудии Баррандов, пытался писать и издавать стихи и рассказы, а потом и романы. Нелли Павласкова: Первым романом Александра Климента была книга под названием "Мария", вышедшая в 60 году и ставшая своего рода сенсацией. Позже, в годы либерализации, книга была экранизирована в Чехии в ГДР. Александр Климент: Этот роман - история молодой супружеской пары рабочих, история кризиса их семейных отношений. От критики я получил за нее сплошные тумаки, потому что они возмутились, почему это рабочие столько времени уделяют своей личной жизни вместо того, чтобы строить социализм. Меня же интересовал психологический аспект отношения героев, они, понятно, не были никакими интеллектуалами, но были умными, толковыми и довольно образованными людьми, как и большинство рабочих в тогдашней Чехословакии. Ругань критиков привлекла к книге внимание читателей, и она была три раза переиздана, потом вышла в переводе в разных странах. Нелли Павласкова: В середине и в конце шестидесятых Александр Климент становится "модным" писателем, выступающим в одной обойме с Павлом Когоутом, Миланом Кундерой, Людвигом Вацуликом, он выпускает сборник новелл "Часы с фонтаном", одна из этих новелл "Крепость", написанная под сильным влиянием "Замка" Кафки, была экранизирована в начале девяностых годов со знаменитым венгерским актером Дьердем Черхамли в главной роли. Александр Климент: В шестидесятые мы уже осмелели, я работал в редакции "Литературной газеты", которая шла в авангарде процесса либерализации, который Брежнев называл контрреволюцией. А мы просто хотели получить назад отобранную у нас свободу. В Чехии тогда, несмотря на политические трения с советскими руководителями, был большой интерес к русскому искусству. И мы, чешские писатели, пытались найти единомышленников среди писателей в России. Коллеги думали, что это удастся мне и русским эмигрантам братьям Махониным, нашим знаменитым писателям и искусствоведам, но из этого ничего не вышло; только через двадцать лет, когда Горбачев начал свои реформы, а мы здесь сидели в котельных или в швейцарских, русские коллеги поняли, чего мы добивались в 68 году. А вообще Брежнев был прав, назвав нас контрреволюционерами, потому что понимал, что реформы приведут к гибели социализма, ибо этот строй реформированию не поддается. Нелли Павласкова: После оккупации 68 года Александр Климент был изгнан из "Литературной газеты", из издательства и с киностудии Баррандов и работал преимущественно рабочим. На Западе вышел его роман "Скука в Чехии", потом "Счастливая жизнь" и ряд рассказов. В девяностые годы он возвращается к активной жизни, до сих пор входит в состав редакции "Литературной газеты", но пишет теперь, в основном, фельетоны и эссе. Вот один из его последних фельетонов - в сокращении. "Размышление о чае". Диктор: Однажды начинающий художник убежал от подступавшей оккупации гибнувшей Чехословакии. Успешно приземлился на Белых утесах Дувра. Заработав первые королевские фунты стерлингов, он вошел в душистый магазин, где скромно и гордо возвышались тысячи викторианских полочек и полок. Наш человек сказал: "Дайте мне, пожалуйста, чай". - " Какой чай вы желаете? У нас двести семьдесят шесть сортов чая", - ответил продавец. Художник, уже прошедший закалку в свободном мире, не упал в обморок, а, напротив, хладнокровно спросил, какой чай ему мог бы продавец рекомендовать. А тот ответил: "Я ничего не могу вам рекомендовать, потому что тем самым я мог бы повлиять на ваше решение, но я могу вам рассказать об особенностях отдельных сортов чая". Вот так наш зреющий художник получил урок о методе демократического мышления. А теперь немного о самом чае. Так, например, Великий Мао во времена Культурной революции в Китае, колыбели чая, приказал уничтожить тысячи и тысячи чайных, а с ними заодно и чайники и чашки, древние, как сам чай. Или взять русского. Чтобы и мужик, и Его благородие могли пить чай, русский выдумал самовар, а на кавказских склонах вырастил чайные плантации, давшие русской литературе и самоварам самый оригинальный и горячий привкус. Но гражданские войны вырубили чайные плантации. На Святую Русь завозят чай в бумажных пакетиках, а самовар стал сувениром для туристов. Чай и чаепитие стали отражением истории субконтинентов и стран, включая Корону Чешскую. О да, моравская сливовица всегда - само совершенство, а чешское пиво, если позволите, лучшее в мире. А чай - это термометр, барометр и энцефалограф отношений. Скажи мне, какой ты пьешь чай, и я скажу тебе, кто ты. Речь, понятно, идет о чае с чайных плантаций, а не о переваренных травках, ромашке, мяте, липовом цвете или шиповнике, не о сушеных яблоках или чернике. Чешские луга и леса всегда будут давать нам прекрасные и полезные цветы и плоды, но чая здесь нет. Когда в 48 году коммунист взял в свои руки власть над пшеницей и металлургией, то он захватил и чай. Чай был всегда, но какой? Один чешский летчик, сражавшийся над Англией за ее и нашу свободу, а потом посаженный коммунистом на десять лет в тюрьму и через девять лет выпущенный на проблематичную свободу, сказал: "Это не чай, а подметенная палуба". В одном зрелом обществе, когда кто-то спросил перезрелого художника, что он думает о нашей созревающей демократии, о пятнадцати годах свободы, тот ответил: "Здесь можно купить 276 сортов чая". Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
