Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[13-03-05]
Смех и патетика. К 65-летию со дня рождения Григория ГоринаАвтор и ведущий Иван Толстой Иван Толстой: Веселый и обаятельный человек и писатель Григорий Горин родился 12 марта 1940 в Москве. Вчера, в субботу в Ленкоме начался театральный горинский фестиваль, который продлится две недели. На фестивале будут показаны главные пьесы, написанные Гориным на протяжении почти 30 лет, - "Тиль" и "Забыть Герострата", "Дом, который построил Свифт". Участие, помимо столичных театров, примут пять коллективов из Владивостока, Нижнего Новгорода, Перми, Петербурга и Украины. На открытии горинского фестиваля был и наш сегодняшний гость - драматург и эссеист Виктор Славкин, многолетний друг Горина. Готовясь к сегодняшней программе и перечитывая Григория Горина, я с удивлением обнаружил, что, оказывается, читал Горина уже тогда, когда еще не подозревал, что это Горин. Это был раздел "Зеленый портфель" в журнале "Юность", раздел вела Галка Галкина. Это первая половина 60-х, то есть мне было лет шесть. Я не очень понимал, что там особенно смешного, но верил, что есть такая Галка Галкина. У моего знакомства с Гориным есть, таким образом, начало. А у вашего, Виктор Иосифович? Вы помните день встречи с Гориным? Виктор Славкин: Да. Не столько день, сколько атмосферу. Журнал "Юность" располагался тогда в доме, про который говорят, что это дом Ростовых, и памятник Толстому там внутри. Мы там все выходили гулять. Рядом был ЦДЛ - мы там выпивали. И я помню, как около памятника Толстому ко мне подошел Гриша. Дело в том, что когда он был студентом, он был королем капустника. В Первом медицинском институте были очень хорошие капустники. Я знал что существует Горин, и вот я его встретил, и мы очень быстро подружились. Вообще, атмосфера была очень располагающая к дружбе. Вы знаете, я не ожидал, что вы начнете с такой древности, но дело в том, что этот мой опыт - капустный и юмористический, в котором Гриша очень быстро достиг просто первого положения, очень ему пошел на пользу, когда он перешел к драматургии. Почему? Потому что юмор и ирония оградили его от пафоса, в который очень часто впадают драматурги в пьесах - ложный пафос и, в результате, безвкусица. Эта пропитка юмором и шуткой: Иван Толстой: Ну да, это как в еде - два ингредиента - обязательно и соль, и сахар, чтобы уравновесить. Вот эта соль, наверное, совершенно необходима для человека, который приходит, в результате, к неким патетическим постулатам в своей драматургии. А ведь Горин заканчивал свои поздние пьесы именно с патетикой. Виктор Славкин: Я бы не сказал, что это была патетика. Это была мудрость. Иван Толстой: Мудрость - это патетика с солью, с иронией? Виктор Славкин: Я вам должен сказать, что он сам называл себя шутом. Он говорит: "Я - шут". Но шут должен быть мудрым. Шут и мудрец - вещи очень близкие. Иван Толстой: Конечно, шутовство - это проявление проницательности человека. Виктор Славкин: Конечно. Почему шут и смешной, и мудрый? Потому, что у него внутри горе. Это человек, который слишком хорошо понимает, что происходит вокруг, по этому он это и вышучивает и горько смеется над этим. У него были печальные глаза, несмотря на то, что он был кумир любой компании; как говорится, он держал стол. Иван Толстой: Мастерство юмориста. Послушаем ранний рассказ Горина в авторском исполнении. Григорий Горин (Запись): Писать я начал очень рано. Читать - несколько позже. Это, к сожалению, пагубно отразилось на моем творческом воображении. Уже в семь лет я насочинял массу стихов, но не про то, что видел вокруг, скажем, в коммунальной квартире, где проживала наша семья, а в основном про то, что слышал по радио. По радио тогда шла холодная война с империалистами, в которую я немедленно включился, обрушившись стихами на Чан Кайши, Аденауэра, де Голля и прочих абсолютно неизвестных мне политических деятелей: Воротилы Уолл-стрита, Почему я считал себя "народами всей Земли", даже и не знаю. Но угроза подействовала! Стихи политически грамотного вундеркинда стали часто печатать в газетах. В девять лет меня привели к Самуилу Яковлевичу Маршаку. Старый добрый поэт слушал мои стихи с улыбкой, иногда качал головой и повторял: "Ох, господи, господи!.." Это почему-то воспринималось мною как похвала. - Ему стоит писать дальше? - спросила руководительница литературного кружка, которая привела меня к нему. - Обязательно! - сказал Маршак. - Мальчик поразительно улавливает все штампы нашей пропаганды. Это ему пригодится. Если поумнеет, станет сатириком! - и, вздохнув, добавил: - впрочем, если станет, то, значит, поумнеет до конца: Так окончательно определился мой литературный жанр. Заканчивая школу, я уже твердо решил, что стану писателем. Поэтому поступил в медицинский институт. Это было особое высшее учебное заведение, где учили не только наукам, но премудростям жизни. Причем делали это, по возможности, весело. Вспоминаю, например, нашего заведующего кафедрой акушерства, профессора Жмакина, который ставил на экзаменах студентам примерно такие задачи: "Представьте, коллега, вы дежурите в приемном отделении. Привезли женщину. Восемь месяцев беременности. Начались схватки: Воды отошли: Свет погас: Акушерка побежала за монтером: Давление падает: Сестра-хозяйка потеряла ключи от процедурной: Заведующего вызвали в райком на совещание: Вы - главный! Что будете делать, коллега? Включаем секундомер: Думайте! Все! Женщина умерла! Вы - в тюрьме! Освободитесь - приходите на переэкзаменовку!.." Тогда нам это казалось иезуитством. Потом на практике убедились, что наша жизнь может ставить задачки и потрудней, и если медик не сохранит в любой ситуации чувство юмора, то погубит и пациента, и себя: Иван Толстой: Как юморист Горин перешел в драматурги? Как, вообще, меняют такие жанры? Виктор Славкин: Вы знаете, рассказ, который только что прозвучал - пример такого юмора, с которого он начинал. Естественно, жизнь усложнялось, а с ней и юмор, и в какой-то момент, он начал писать другие рассказы. У него был рассказ "Остановите Потапова". Это был этапный рассказ, потому что это была психологическая проза. Кстати, мне пришла в голову интересная мысль. Гриша проделал путь, который проделал в свое время Чехов. Он был сначала врачом, потом он писал юмористические рассказы, потом он стал писать пьесы. Иван Толстой: Это путь от Антоши Чехонте к Антону Чехову. Виктор Славкин: Совершенно верно. Первую пьесу он написал с Аркановым - "Свадьба на всю Европу". Она имела колоссальный успех. Поставил ее Акимов, то есть корифей комедии. Это была еще водевильная драматургия, но она уже затрагивала социальные моменты. Через некоторое время, в 70-м году, Гриша написал свою первую пьесу - "Забыть Герострата". Вот это уже был Горин. Это уже был Горин с мудростью, с мудрым, иронически взглядом. Он в своем рассказе говорил, как был зажат советский сатирик. Он имел две-три разрешенные темы, а дальше - крутись. Может быть, поэтому Гриша стал писать философские притчи, отталкиваясь от каких-то известных исторических легенд или даже литературных произведений. Но он это пересказывал и добавлял, и в результате получалось очень серьезное произведение. Театр его очень полюбил. За что? Именно за то, что это было живо, зло, но злость была злостью шута, то есть через шутку, через иронию, к очень серьезным темам. "Забыть Герострата", с одной стороны, была легкая, игралась, и зал смеялся, но была и притча про то как Хам сжег Храм и потом стремился к власти. Вы знаете, цензура отреагировала на эту его метаморфозу, на превращение его в драматурга, который пишет якобы известные сюжеты. Эти пьесы, несмотря на то, что они шли, все-таки цензура не понимала, к чему можно было в них прицепится. С одной, стороны не понимала, а с другой, чуяла, что что-то там есть. Иван Толстой: Но цензура всегда относится подозрительно к эзоповому языку, потому что понимает, что вражина перед тобою, но непонятно, по какому месту врезать. Виктор Славкин: Да, и ему говорил чиновник - это вчера на вечере упоминали, именно по поводу "Герострата" - "Григорий Израилевич, вы же русский драматург, зачем вы пишете о греках?" Но как не писать о греках, когда о советских людях можно было писать только штампами? Здесь он достиг изыска, изящества, обаяния, и произошло еще одно счастливое событие в его жизни. Это бывает редко, это - счастье драматурга, и счастье, кстати, театра. Он нашел свой театр. Он нашел своего режиссера, Марка Захарова. Это счастье, повторю, и для драматурга - надежный дом, и счастье для театра, у которого есть надежный драматург. Захаров сам говорил вчера на вечере, что "пять лет без Горина нам очень трудно". Гриша был для них человеком, который следил за уровнем вкуса, за тем, чтобы не перейти какую-то грань, и часто удерживал актеров, которые слишком расшаливались. Захаров тоже признавал, что он всегда советовался с Гришей. С другой стороны, он человек настолько обаятельный, и настолько многогранный, много сделавший и настолько вошедший в жизнь, что нет ощущения, что его нету - он все равно есть. Он сам об этом говорил. Он говорил, что сейчас, когда так много средств запечатления - и видео, и кино, и компьютеры, - человек не может уйти совсем, человек остается. И Гриша присутствует в этой жизни. Это была интонация вечера. Иван Толстой: Послушаем еще одну запись, любезно предоставленную нашим берлинским корреспондентом Юрием Векслером. Григорий Горин (Запись): Есть такой анекдот. Приходит больной к доктору. У больного забинтована нога. - Что у вас болит? - спрашивает доктор. - Голова, - отвечает больной. - А почему повязка на ноге? - Сползла: Я как-то рассказал этот анекдот, сидя в гостях у знакомых. Просили рассказать что-нибудь смешное - вот я и рассказал. Все засмеялись. Только пожилой мужчина, сидевший за столом напротив, как-то странно посмотрел на меня, задумался и затем, перегнувшись через стол, сказал: - Простите, я, вероятно, не понял: У больного что болело? - Голова. - А почему же повязка на ноге? - Сползла. - Так! - грустно сказал мужчина и почему-то вздохнул. Потом он снова задумался. - Не понимаю! - сказал он через несколько минут. - Не улавливаю здесь юмора!.. Давайте рассуждать логически: ведь у больного болела голова, не так ли? - Голова. - Но почему же повязка была на ноге? - Сползла! - Странно! - сказал мужчина и встал из-за стола. Он подошел к окну и долго курил, задумчиво глядя в темноту. Я пил чай. Через некоторое время он отошел от окна и, подсев ко мне, тихо сказал: - Режьте меня - не могу понять соль анекдота! Ведь если у человека болит голова, на кой же черт ему завязывать ногу? - Да он не завязывал ногу! - сказал я. - Он завязал голову! - А как же повязка оказалась на ноге?! - Сползла... Он встал и внимательно посмотрел мне в глаза. - Ну-ка выйдем! - вдруг решительно сказал он. - Поговорить надо! Мы вышли в прихожую. - Слушайте, - сказал он, положив мне руку на плечо, - это действительно смешной анекдот, или вы шутите? - По-моему, смешной! - сказал я. - А в чем здесь юмор? - Не знаю, - сказал я. - Смешной и все! - Может быть, вы упустили какую-нибудь деталь? - Какую еще деталь? - Ну, скажем, больной был одноногим? - Это еще почему?! - Если считать возможным, что повязка действительно сползла, то она, проползая по всему телу, должна была бы захватить обе ноги!.. Или же это был одноногий инвалид: - Нет! - решительно отверг я это предположение. - Больной не был инвалидом! - Тогда как же повязка оказалась на ноге? - Сползла! - прошептал я. Он вытер холодный пот. - Может, этот доктор был Рабинович? - неожиданно спросил он. - Это в каком смысле?! - не понял я. - Ну, в каком смысле можно быть Рабиновичем?.. В смешном смысле... - Нет, - отрезал я. - В этом смысле он не был Рабиновичем. - А кто он был в этом смысле? - Не знаю! Возможно, англичанин или киргиз... - Почему киргиз? - Потому что папа у него был киргиз и мама - киргизка! - Ну да, - понимающе кивнул он, - если родители киргизы, тогда конечно... - Вот и славно! - обрадовался я. - Наконец вам все ясно... - Мне не ясно, что же у больного все-таки болело! - Всего хорошего! - сказал я, надел пальто и пошел домой. В час ночи у меня зазвонил телефон. - Это вам насчет анекдота звонят, - послышался в трубке его голос. - Просто не могу уснуть. Эта нога не выходит из головы!.. Ведь есть же здесь юмор?! - Есть! - подтвердил я. - Ну. Вот и я понимаю... Я же не дурак! Я же с образованием... Жене анекдот рассказал - она смеется. А чего смеется - не пойму... Это, случайно, не ответ армянского радио? - Нет! - сказал я. - Тогда просто не знаю, что делать, - захныкал он. Он позвонил мне на следующий вечер. - Я тут советовался со специалистами, - сказал он. - Все утверждают, что повязка сползти не могла! - Ну и черт с ней! - закричал я. - Не могла так не могла! Что вы от меня-то хотите?! - Я хочу разобраться в этом вопросе, - сердито сказал он. - Для меня это дело принципа! Я на ответственной работе нахожусь. Я обязан быть остроумным!.. Я бросил трубку. После этого он в течение нескольких дней звонил мне по телефону и даже приходил домой. Я ругался, возмущался, гнал его - все безуспешно. Он даже не обижался. Он смотрел на меня своими светлыми чистыми глазами и бубнил: - Поймите, для меня это необходимо... Я же за границу часто выезжаю... У меня должно быть чувство юмора... Тогда я решил написать о нем рассказ. О человеке, который таинственные законы смеха хочет разложить с помощью сухой таблицы умножения. Свой рассказ я отнес в сатирический отдел одного журнала. Редактор долго смеялся. - Ну и дуб! - говорил редактор. - Неужели такие бывают? - Бывают, - сказал я. - Сам видел. - Что ж, будем печатать, - сказал редактор. Потом он обнял меня и, наклонившись к самому уху, тихо спросил: - Ну а мне-то вы по секрету скажете: что же у больного на самом деле болело?! - Голова, - еле слышно произнес я. - А почему же повязка на ноге?.. Я понял, что этот рассказ вряд ли будет напечатан. Иван Толстой: В 60-е-70-е годы, то есть, в пору расцвета горинского дарования, было ли некое содружество драматургов? Виктор Славкин: Да, оно было, и может быть даже крепче, чем сейчас. Почему? Потому что у нас у всех было одно несчастье: мы писали пьесы, и их с трудом ставили, или не ставили вообще. В этом смысле Гриша был счастливее нас, потому что его талант, юмор и обаяние пробивали препоны. Ему помогал театр, потому что это было очень театрально. Это была игра. Недаром он назвал одну из своих первых толстых книг "Комические фантазии". Его пьесы были комическими фантазиями. Гриша был человеком, с которым я лично всегда советовался, и он советовался со мной, потому что тогда, именно потому что было общество людей, у который была одна задача - пробить эту сцену. Я уже говорил о его мудрости - и в театре, и в жизни он был мудр в оценках. Когда произошла перестройка и рогатки были сняты, все бросились печатать все что у них было, и получать от этого удовольствие. Это быстро девальвировало антисоветский юмор и вообще остроту. Все равно, "Огонек" и "Московские новости" все перебивали. Однажды, Гриша мне позвонил, и сказал "Старик, наступило время писать в стол". Это была оценка мудреца, потому что мы писали в стол, а теперь можно все, поэтому надо накапливать новое, более сложное. Иван Толстой: В стол - это вечное. Виктор Славкин: Стол - это вечное, но он точно также и источник депрессии. Почему уезжали писатели, даже те, которые не хотели писать? Потому что стол начинал звать в дорогу. В столе накапливалось такое количество, которое уже тянуло издать. У Гриши была, в этом смысле, счастливая судьба. Он осуществлялся. Иван Толстой: Давайте послушаем, что думают наши слушатели. Виктор (Омск): Я помню Горина. Он для своего времени был человеком ярким и талантливым. А что касается сегодняшнего театра, телевидения, и кино в целом, это скорее представляет из себя шоу. Иван Толстой: Наш слушатель вкладывает в слово "шоу" какой-то негативный оттенок. А вы, Виктор Иосифович? Виктор Славкин: Шоу он называет коммерческую драматургию. Это действительно так, но тем не менее, посмотрите. Пять лет без Горина. На фестиваль приезжают театры со всей страны, и даже из заграницы. Я имею в виду Украину. Приезжают, привозит "Поминальную молитву" один из лучших актеров нашего времени, Богдан Ступка. Это все идет. Это не советское время, когда какие-то пьесы заставляли ставить. Это ставят театры, абсолютно добровольно, по своему желанию. Почему? Потому что есть, что играть, потому что есть успех. Горин, которого уже пять лет физически нет, существует очень активно. Может быть, активнее, чем любой другой драматург, имея столько спектаклей. Иван Толстой: И каким-то образом отвечает на вопросы сегодняшнего дня. Виктор Славкин: Да, конечно. Его изысканная форма комических фантазий, которые говорят не о конкретной жизни, а о жизни вообще. Он берет выше, и это становится актуально и сейчас. Это ставят сейчас, и еще долго будут ставить из-за его мудрости и из за того, что актер, как собака, чувствует, что в этой пьесе есть чего делать - можно играть, и можно получать аплодисменты, и эти аплодисменты принадлежат как актеру, так и режиссеру, так и Горину. Сегодня Горину аплодируют так, как аплодировали вчера на этом вечере. Это был просто триумфальный вечер Горина. Дмитрий (Санкт-Петербург): Искусство я, конечно, ставлю выше всего. Я смотрю на театр как на религиозное действие, которое объединяет людей в духе. Пафос - это ощущение родства в духе. А ирония, мне кажется, - это уже болезнь духа. Человек начинает заниматься самоедством, когда у него нет выхода. Он как бы зажат. Сатира - это уже последняя стадия разложения духа, когда уже и плюрализм не воспринимается автором, когда он сужает свой дух и делает его инструментом своего суждения. Дух здесь подменяет интеллект, что снижает и тот, и другой. Иван Толстой: Но ведь все зависит от пропорции, не так ли? Можно столько перца положить, что и блюдо съесть невозможно. С Григорием Гориным был знаком мой коллега Петр Вайль. Вот его краткие воспоминания. Петр Вайль: Каждое утро в те две мартовские недели 98-го года, которые Люба и Гриша Горины жили у нас в Праге, он спускался к завтраку неизменно веселый и возбужденный от самой идеи предстоящего дня. В нем была эта редчайшая черта - умение извлекать радостный смысл из привычного. Уже в ранний час он был жизнерадостен и импозантен - осанкой, ухоженной бородой и бордовым халатом напоминая портрет кисти Сарджента "Доктор Поцци у себя дома". Грише понравилось это сравнение: он со своим точным слухом и чувством самоиронии сразу уловил в имени легкий похабный оттенок. Работа на снижение - он и в сочинениях умел уравновешивать пафос усмешкой. По утрам Гриша объявлял: "К вам доктор Поцци!". А потом надписал одну свою книжку: В доме Вайлей так радостно пьется, Последняя строка - поэтическое преувеличение. Он тот еще был пьяница: рюмки три-четыре за едой, по крайней мере, в те годы, какие я его знал - с конца 80-х, с нашего первого знакомства в Нью-Йорке. Он любил не выпивку, а застолье, к которому относился основательно. Когда я попросил его быть тамадой на своем 50-летии, он потребовал прислать краткие характеристики всех гостей. Я растерялся: гостей было семьдесят. От того застолья в ресторане "Петровиче" осталась видеозапись, на которой видно, как твердо и непринужденно Гриша командовал столом. В нем вообще явственен был этот баланс - сочетание патетики и иронии, серьезности и скоморошества, слезы и усмешки. В нем ощущалась правильность пропорций - оттого он и производил впечатление цельности, верности, надежности. Да что производил - таким и был. Гриша Горин делал жизнь легче и веселее. О ком можно произнести подобные слова с чистым сердцем? Долго он оставался одним из немногих в стране неисправимых оптимистов. Понятно, почему его так охотно звали на радио и телевидение: он видел жизнь единственно верным образом - с позиции чувства юмора, того самого, которое в просторечии именуется мудростью. Экранный облик несколько отодвинул более важное - Горина-писателя. А писатель он замечательный, из тех, которых можно и нужно перечитывать: рассказы "Убийца", "Обнаженный Куренцов", "Измена", "Чем открывается пиво?". Его рассказ "Остановите Потапова" я бы включил в любую антологию русской прозы. Там на восьми страницах внятно и страшно сказано о непостижимости истинного смысла человеческих чувств, слов и поступков. Когда-то это сочинение чеховской силы было напечатано на юмористической полосе "Литературки", но мы были незаурядными читателями, и не зря же мой, увы, тоже покойный, приятель Юрис Подниекс носился с идеей экранизации "Потапова" под музыку бетховенской "Лунной сонаты". Жизнь заканчивается известно чем, но мир лучше, чем мы о нем обычно думаем. Горин напоминал об этом неустанно. Само словосочетание - Григорий Горин - звучит весело. Горе в нем не прочитывается. Иван Толстой: Как вы объясняете обращение Григория Горина в самое последнее время, в его последние годы, к предмету русской истории, к предмету столь ответственному? Ведь это не Тиль, и не Мюнхгаузен, выдуманные фигуры. Из русской истории он взял эпоху Петра Первого, и своего "Шута Балакирева" написал именно на эту тему. Какие ваши объяснения? Виктор Славкин: Дело в том, что последнее время слова "судьба России" стали очень актуальными. Эта проблема упирается в проблему взаимоотношений с властью. Гриша выбирает взаимоотношение с властью кого? Шута. Шут Балакирев, это - Гришино альтер-эго. Вообще, его всегда интересовала история. Он, кстати говоря, несмотря на то, что его пьесы были написаны очень легким пером, писал очень серьезно, трудно. Например, серьезно изучал первоисточники, много читал. Перед "Балакиревым", я помню, он прочел все, что касается петровского времени, все, что касается шутов, забав. Это потребность высказаться по сегодняшним российским делам. Так ему было легче. Он говорил, "Почему мне не написать современную пьесу?" Он писал, например пьесу "Феномен". В какой-то момент, он сказал "Нет, это мое. Я должен отталкиваться от какой-то истории, и фантазировать ее темы". Сегодняшняя история его занимала. Об этом он сказал в "Шуте Балакиреве" в форме пьесы, но он был настолько щедр, что он свои глубокие мысли высказывал в поздравлениях. Например, режиссеру Галине Волчек исполнилось сколько-то лет, он ее поздравлял, и в его поздравлении прозвучали важнейшие слова по поводу русской истории в комической, шутовской форме. Он сказал, "не волнуйтесь, фашизм в России не пройдет, так же как не прошел и социализм, так же как не прошел и капитализм". Это очень глубокая мысль, сказанная в шутовской форме и в почти застольной ситуации. Леонид (Санкт-Петербург): Я хотел бы задать вопрос Виктору Славкину как человеку хорошо знавшего творческий путь Горина, его обстоятельства - творческие и житейские. А вопрос вот какой. Известно, что при советской власти существовал очень сильный идеологический пресс, который давил на писателей, литераторов и любых творческих людей. Повлияло ли это обстоятельство на Горина, в том плане, что позволило ли оно ему полностью самовыразиться или сузило и ограничило его творческие потенции? Виктор Славкин: Вы знаете, я уже говорил о том, что он преодолевал эти идиотские запреты, сделанные топором, своим изяществом, своей иронией, тонкостью, которая ставила в тупик цензоров. Вроде бы ничего, а что-то там есть! Он это преодолевал, и это немало на него повлияло. В данном случае, он говорил шутейно, между нами, что цензура, в конечном счете, сделала нас такими, какие мы есть. То есть, она повысила изобретательность, повысила изысканность, повысила тонкость, потому что только так можно было ее преодолеть. И когда она исчезла, некоторые встали в тупик: когда можно сказать все что угодно, зачем это делать? Но Гриша продолжал свою линию, потому что это была его комическая фантазия, его жанр, и отступать от него ему было некуда. Я хочу еще сказать, что лет 10 назад, был в Ленинграде фестиваль под названием "Золотой Остап" - фестиваль юмора и сатиры, - и там были премии по разным номинациям. Гриша получил высшую премию по очень важной номинации, высшей - просто бесспорной. Он бесспорный человек; не в том смысле, что с ним нельзя спорить, но в том, что он бесспорно талантлив, что он бесспорно доказал, что он мировой драматург - недавно вышла его новая книга в серии "Мировая драматургия". Он и сейчас остается таким же бесспорным человеком. Иван Толстой: В нашей программе звучат записи выступлений Григория Горина, предоставленные нашим берлинским корреспондентом Юрием Векслером. Вот фрагмент выступления 97 года. Григорий Горин (Запись): У меня так получилось в жизни, что в Берлине я был раньше многих людей, в том числе и тех в зале, кто старше меня, и у меня об этом городе какие-то специальные воспоминания. В первый раз я появился здесь в 45-м году, сразу после победы. Мой отец был начальником штаба дивизии Шатилова, которая брала Берлин, в которой служили Кантария и Самсонов - знаменитые герои. Им разрешили взять своих детей после победы в оккупационные войска. Вот у меня детские воспоминания. Мне где-то пять с половиной лет, но я помню как он разрушен, запах гари, испуганные глаза немцев. А у меня нездоровое детское чванство, что какой у меня папа сильный - он разгромил такой город, мы победители - и с этим ощущением я вошел в Берлин. Потом я много лет здесь не бывал, до того самого момента, когда снимался фильм про Мюнхгаузена, в 68-м году, в ГДР, в городе Вернигероде. Мы с Марком Захаровым во второй раз приехали в Берлин. Город мне запомнился уже очень красивым. Я курил берлинский табак "Престиж" - очень ароматный - так что пах этот город красиво. Кругом были те магазины, которые недоступны были моему отцу, который тогда работал в прачечной в Главном военном госпитале. А еще работали магазины эксклюзивные, где продавались товары ФРГ. Поэтому город показался мне разноцветным, прекрасным, и я не испытывал чванства о том, что мы победили, а стал сомневаться, как взрослый человек: кто же кого победил, судя по экономическим достижениям? Потом я приехал сюда сразу, когда началась перестройка. Это был 45-й.: Ой, что я говорю! Это был 86-й год. У нас была перестройка, тут ее - перестройки - не было. Мы привезли фильм "Убить дракона" по Шварцу. У нас можно было об этом всем говорить совершенно смело; зал даже не очень реагировал. А здесь, когда мы приехали лет 10 назад, половина зала восторженно аплодировала, половина шипела - вскакивали товарищи из ГДР, и говорили, возмущенно, что это - безобразие, что это - вредный фильм для социалистического общества. В гостинице, в которой я остановился в восточном Берлине, было довольно мрачно, пахло горелым супом, потому что повар убежал в Западный Берлин. Взяли нового - он тоже убежал. Я могу сказать, что повара убегали гораздо быстрее, чем суп на кухне, и советник советского посольства, который меня в первый раз провез в Западный Берлин - их тогда не проверяли на границе - я ему сказал: "Ты чувствуешь - по-моему, скоро сломают стену". Он сказал: "При нашей жизни, никогда - нам сообщила разведка". Через полгода стену снесли, я понял уровень разведки. Юрий Векслер: Григорий Горин еще дважды побывал в Берлине в конце 90-х годов. В 1998-м, когда было записано это выступление, и за год до того. Оба раза, мне посчастливилось с ним побеседовать. Вот фрагмент записи 1997-го года: Ваши пьесы переводились на немецкий язык? Григорий Горин: Да, переведен "Мюнхгаузен". Кстати, одно из самых ярких для меня впечатлений было, когда театр Брауншвейга и Буденвердера - то есть родина барона Мюнхгаузена - пригласили меня и внесли моего персонажа в музей Мюнхгаузена, а на спектакль пришел его праправнук. Это был высокий, гренадерского вида немец, который был Барон Мюнхгаузен, и я очень заволновался. Все-таки, я сочинил семью Мюнхгаузенов, а, скажем, его баронесса, которую играла Чурикова, была довольно отвратительная тетка, и я спросил, не обидел ли я его прабабушку. Он говорит: "Да нет, она была такая мерзавка!" А в последнее время, по немецкому радио часто играют мои маленькие пьесы, и я по гонорарам понимаю, что это Баварское радио, Мюнхенское радио, Венское радио. Вообще, приятно, что я звучу на немецком языке. Я этот язык очень люблю - я его учил в школе и в институте. Так что, aufwiedersehen! Юрий Векслер: Годом позже, разговор продолжился. Речь шла в нем о феноменах успеха: Когда-то был фильм "Остановите Потапова". У вас нет желания как-то вернутся к современной теме для кино, для театра, или ваш уход в историю навсегда? Григорий Горин: Нет, он, конечно, не навсегда. Просто у меня это хуже получается, и я это признаю. Я человек такого склада. Попытки есть, и есть пьеса "Игра счастливцев и несчастливцев", которая имеет комический успех. Но спросите меня, радуюсь ли я этому больше, чем какой ни будь пьесе о Свифте или про Мюнхгаузена, - нет! То мне ближе, понятнее. Я понимаю, что чужой огород заедать не надо. Этой же темой страдал мой предшественник, у которого я учусь, - Евгений Шварц. Вы знаете, у него тоже были пьесы, например "История молодых супругов" - кто ее помнит? "Священный камень" - кто это знает? А "Обыкновенное чудо" или "Тень" - осталось во всеобщей памяти. Другое дело, что в отчетах по драматургии того времени вы не найдете Шварца, просто в перечислении. Там просто говорится, что успешно работают такие-то, Корнейчук, Сафронов, Ромашев, Салынский и десятки имен, которые ничего никому не говорят. А Шварца будут бесконечно играть, и играть, и это неподвластно времени. Иван Толстой: Итак, попробуем подвести итог всему сказанному. Григорий Горин несколько десятилетий подряд преодолевал советскую цензуру своим юмором, эзоповым языком и эзоповскими приемами; преодолевал обращением к образам и моделям прошлого, ну и талантом, конечно. А этого рационально не объяснишь. Знакомы ли вы с творчеством Григория Горина? Такой вопрос задавал наш корреспондент Александр Дядин. Послушаем ответы петербуржцев. Прохожий: Я считаю, что без этого творчества нечего было бы смотреть. Эти фильмы каждый знает. Оптимизм какой-то внутренний; какая-то сила, энергия, что помогает нам жить в этой нелегкой стране. То есть, он ухитрялся в сложные времена - а они в России всегда сложные - донести до зрителя, что надо жить, что надо верить, что в России когда-то начнется нормальная жизнь. Прохожий: Прекрасные, добрые, светлые чувства. Даже когда появлялись еще на видеокассетах. У меня есть эти фильмы, и я с удовольствием их пересматриваю и детям ставлю. Прохожий: В первую очередь, вспоминается "Мюнхгаузен" - тот самый, - а потом чувство огромного сожаления, что его с нами больше нет. Прохожий: Наверное, были какие-то спектакли. Наверное, я даже их когда-то видела. Сейчас, конечно, не вспомню. Хотя, по телевизору видели и "Обыкновенное чудо", "Дом, который построил Свифт". Прохожий: Он нашу действительность вставляет в сказочные рамки - философские, но добрые. Прохожий: "О бедом гусаре замолвите слово" - чисто русский фильм. Мы каждый день сталкиваемся с тем, что нужно что-то выбирать; между тем, что выгодно, и что невыгодно; между хорошим и плохим; фактически, человек всегда использует тот элемент свободы, который ему дал господь, и от того, как ты заполняешь пространство свободы, так у тебя и складывается вся жизнь. Прохожий: Люблю. У меня сборник его произведений. Все, что выходит - приобретаю. Все, что ставится - смотрю. Наверное, самое близкое к душе, это - "Обыкновенное чудо" (на нем мы выросли). Бережное отношение к людям, к внутреннему миру людей - это все замечательные вещи. По-моему, это вечно. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
