Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[08-10-05]
Андрей и Абрам: Путешествие по биографии Синявского. К 80-летию со дня рождения писателяАвтор и ведущий Иван Толстой Иван Толстой: Андрей и Абрам: Путешествие по биографии Синявского. К 80-летию со дня рождения писателя. А также мы могли бы сказать: к 40-летию ареста или к 50-летию создания Терца. Годы, заканчивающиеся на пятерку, - юбилейные для Андрея Донатовича. Правильно, Мария Васильевна? Мария Розанова: Правильно. Иван Толстой: У нас в гостях, в московской студии Свободы, вдова писателя Мария Розанова. Здравствуйте, Мария Васильевна. С чего начнем разговор? Жизнь Синявского, такого с виду тихого человека, полна невероятными приключениями. Мало кто из писателей вызывал столь яростные споры и категорическое неприятие внутри литературного цеха. Причем, и в эмиграции, и на родине. Его называли агентом то одной разведки, то другой. Обзывали ненавистником России, хулителем, хамом. Накопился целый ряд вопросов, которые не знаешь, кому задать. В серии "Жизнь Замечательных Людей" биография Андрея Синявского еще не выходила, а когда выйдет, где гарантия, что мы получим ответы? Поэтому воспользуемся участием в нашей программе Марии Розановой - спутницы жизни Синявского. Мария Васильевна, давайте по порядку. Когда Вы впервые увидели Андрея Донатовича, и что он в ту пору писал? Мария Розанова: Я впервые увидела Андрея Донатовича, когда была студенткой первого курса филологического факультета. Это был 1948 год. Вернее сказать, он меня увидел, а я его не заметила. Он делал попытку со мной познакомиться, а я послала его к той самой матери. Потом я его увидела второй раз, когда я была студенткой пятого курса и писала диплом. А он уже был научным сотрудником. Он сделал вторую попытку со мной познакомиться. И опять был мною отвергнут. А мне было не интересно это все. Не понравился он мне. Иван Толстой: А он что-нибудь писал к тому времени? Вы могли его читать? Мария Розанова: Нет. Я читала других авторов. По-моему, он ничего особенного тогда не писал. Еще через два года я уже работала, уже исполняла обязанности архитектора в реставрационной мастерской в Москве, и на вернисаже в Третьяковской галерее, куда пошла наша компания, наша рабочая группа, встречаю Синявского, который пришел с одним из своих одноклассников. Иван Толстой: Какой год на дворе? Мария Розанова: 23 января 1955 года. И вот только тут Синявский сумел сказать что-то такое, что меня заинтересовало, и я разрешила ему себя проводить. У меня было любимое развлечение. Я тогда была молода и очень быстро ходила, очень крупными шагами. И вот представьте себе, от Третьяковской галереи до проспекта Мира, где я тогда жила на углу Первой Мещанской и Безбожного переулка, я выгуляла мужика пешком, быстрым шагом. Он выдержал. Далеко не все мои провожатели такое выдерживали. И в процессе этой прогулки он мне рассказал, как он пытался со мной уже дважды познакомиться, и только сегодня ему это удалось. И вот если я сию же минуту не соглашусь быть дамой его сердца, он больше никогда ко мне не подойдет. Но так как за эту прогулку он успел рассказать мне массу интересных вещей, мне, наконец-то, стало с ним интересно, то этот день мы отсчитываем днем начала нашей семейной жизни. Иван Толстой: В 86-м году израильский журнал "22" напечатал записки Сергея Хмельницкого о дружбе с Синявским. Записки назывались "Из чрева китова". Хмельницкий рассказывал о том, что они оба были завербованы КГБ и обязались доносить на французскую славистку Элен Пельтье-Замойскую. Публикация записок Хмельницкого, насколько известно, очень сильно ударила по репутации Андрея Донатовича. Хотя за два года до публикации Хмельницкого Синявский сам написал об этой истории в романе "Спокойной ночи". Но ведь роман подписан именем Абрама Терца, то есть можно предполагать значительную долю вымысла. А что Вам, Марья Васильевна, известно обо всем этом достоверно? Мария Розанова: Об этой истории есть показания свидетеля. Причем, заинтересованного свидетеля, а именно Элен Замойской. Элен Замойская, после выхода романа, подтвердила это неоднократно и неоднократно рассказывала эту историю на страницах французской печати, и в газете "Ле Монд", и в журнале "Пари Матч". Другое дело, что я давно поняла, что человечество, в принципе, не очень умеет читать и не очень любит читать. А гораздо больше любит трепаться за столом и передавать друг другу всякие совершенно невероятные слухи. Слух интересней. В этом смысле, я человечество очень хорошо понимаю. Но, если бы люди подумали о том, как и что происходит, то они бы обратили внимание на одну простую вещь: все вещи Андрея Синявского, посланные за границу, передавала за границу, печатала за границей и доверенным лицом Синявского за границей стала не кто-нибудь, а именно Элен Пельтье-Замойская. Может быть, случилось это только потому, что Андрей Синявский согласился на нее доносить, да, расписался в КГБ, что будет, а потом пошел к ней и все рассказал. И что и как доносить, они уже решали вместе. А если что-то сообщить, то в какой форме. КГБ и нормальный человек - это отношения войны. А война всегда предполагает и военные хитрости, и даже переговоры. Это то, чем война отличается от террора. Поэтому я сегодня очень не люблю слово терроризм. Сегодня идет война. Идет новая религиозная война. Иван Толстой: Как возник Абрам Терц? Раз вы познакомились в том самом 55 году, вы не можете этого не знать. Как принималось решение отослать рукопись за границу? Мария Розанова: Мы познакомились, как я уже говорила, 23 января 55 года, и первое, что я сделала, это потащила его по моим любимым местам, в поисках святой Руси. Был у нас такой очень большой интерес к древнерусской архитектуре, к российским религиозным проблемам, к старообрядцам. Наша первая поездка на север. Потом, до ареста, мы с ним на север ездили практически каждое лето. Потом приблизилось 8 октября, это первый в нашей жизни его день рождения, и я стала думать что бы ему такое интересное подарить. А дело в том, что у меня есть одна слабость, можно назвать это даже психозом: я обожаю старые газеты. Именно старые, полежавшие 10-20-30-150 лет. И у меня колоссальнейшая коллекция газетная собралась. А в январе 1953 года меня поразило дело врачей-убийц. Если вы помните, первое объявление об этом было в газете "Правда" 13 января 1953 года. И вот я собрала все, что было в газетах и журналах про это, и я решила эту драгоценность, эту коллекцию подарить Синявскому. Когда я приехала к нему в день рождения и преподнесла ему эту папку, в которой лежали газеты, он открыл ее, посмотрел и вдруг задал мне совершенно невероятный вопрос: "Откуда ты знаешь?". Я говорю: "Про что?". - "Нет, откуда ты знаешь?". - "Про что? Ничего не знаю". - "Откуда ты знаешь, что я про это пишу?". Вот тут он мне открыл, что он про это пишет повесть. Повесть называлась "Суд идет". И дальше он мне начал читать куски оттуда, показывать их, мы стали обсуждать. И совершенно естественно, когда повесть была прикончена, а была она прикончена к лету 56-го года, он рассказал мне историю своих отношений с Элен Пельтье, историю своих отношений с Сережей Хмельницким. Они были одноклассники. Самое интересное то, что тогда, в Третьяковской галерее, нас познакомил Сережа Хмельницкий, который был моим сослуживцем в реставрационной мастерской. Мы работали с ним в одной бригаде. И тогда я узнала про все. И летом 56 года первая его повесть была отправлена за границу. Иван Толстой: "Суд идет"? Мария Розанова: Да. Иван Толстой: Мне казалось, что первой была статья "Что такое социалистический реализм"? Мария Розанова: Моя бабушка мне говорила: "Если кажется - крестись". Дело в том, что мы три года ждали публикации, и никак не могли дождаться, а потом нам та же самая Элен, которая занималась и делами "Доктора Живаго", и всякими прочими делами, сказала, что они хотели сначала пропустить "Доктора Живаго", посмотреть, что из этого получился. Они задержали публикацию практически на 3 года. Это было отправлено в 56 году, а опубликовано только в 59-м. А в 58-м году Элен Пельетье приехала в Москву и сказала, что парижский журнал "Эспри" хотел бы получить ответ на вопрос, что же это такая за штучка - социалистический реализм. И Синявский написал про это статью, которая тогда же, в 58 году, была передана Элен через посольство во Францию. Она вышла в феврале. У нас 59 год - это очень счастливый год потому, что в феврале вышел журнал "Эспри" с анонимной статьей "Что такое социалистический реализм?", а летом вышла первая повесть. И, чтобы замести следы, чтобы это никак не было видно, Элен ее напечатала не у НТС, не в эмигрантском русском издательстве, а напечатала у поляков. Поэтому был даже пущен слух, что Абрам Терц - это какой-то поляк придуривается. Иван Толстой: В издательстве журнала "Культура" это вышло. Мария Розанова: Есть номер журнала, посвященный разнообразной русской словесности и проблематике. Номер вышел на русском языке. Потом она вышла у них же отдельной книжкой. Конечно, мы изо всех сил запутывали следы, это естественно. Потому что мы прекрасно понимали с самого начала, что по головке не погладят, что за это придется сидеть. Иван Толстой: А сам псевдоним Абрам Терц в какой момент возник? В момент написания "Суд идет"? Мария Розанова: Нет, это возникло в тот момент, когда обсуждали, куда это поедет дальше, и что дальше с этим будет. И было ясно, что нужен псевдоним. Кстати сказать, в нашей переписке с Элен тоже были шифровки. Скажем, Терц был зашифрован как Тютчев. А Даниэль был зашифрован как Достоевский. И поэтому когда Элен писала в письме, что вышло новое издание Тютчева, очень интересное, почему-то все сейчас переводят Тютчева, почему-то он в моде, мы понимали, что это Терц. А Терц возник из нашей любви к блатной песне. Из песни "Абрашка Терц карманщик всем известный". Это песня 20-х годов одесская. А мы с Синявским собирали блатные песни, то, что теперь называют песнями бардов. Иван Толстой: А почему, все-таки, "Доктор Живаго", который попал на Запад гораздо позже, опередил его? В чем тут конфликт, коллизия? Почему вообще чего-то ждали с этой публикацией? Мария Розанова: Почему "Доктор Живаго" вышел раньше, вполне понятно. Все-таки, Пастернак - это не Синявский. Иван Толстой: Но появился-то на Западе он гораздо позже. Мария Розанова: Дело не в этом. Хотели посмотреть, что будет. Первая публикация материалов из страны. И люди, которые этим занимались, хотели, чтобы первая публикация была достаточно звонкая. А так, никому не известный хмырь, какой-то Абрам Терц, кто его знает? И, кстати сказать, очень долго не верили. Про Пастернака поверили сразу: Пастернак - это Пастернак. А про Абрама Терца ходили слухи (мы в этом тоже повинны), что это какой-то поляк, что это эмигрантская подделка. Иван Толстой: А какая судьба вот этого маленького эссе "Что такое социалистический реализм?". Вы говорили, что сперва он вышел анонимно, да и не по-русски. А когда появился по-русски и под именем? Мария Розанова: Только после процесса. После процесса он появился как эссе Синявского. Иван Толстой: Что было следующей рукописью, отправленной на Запад? Мария Розанова: В нашей жизни Сережа Хмельницкий сыграл очень большую роль. Потому что Сережа был совершенно блистательный человек. Его шутки я повторяю по сей день, не могу их забыть. И Синявский не выдержал и прочел ему свой первый, после "Суд идет", рассказ. Это был рассказ "Пхенц", и поэтому "Пхенц" уже самим тем, что он прочитан Сереже Хмельницкому, на нем, как на материале, который можно напечатать, был поставлен крест. Его нельзя было печатать. Потом вышел сборник "Фантастические повести". В первом варианте этого сборника "Пхенца" нет. Этот рассказ открылся всем и был напечатан только после ареста Синявского. Иван Толстой: Известна история, как рассказ Даниэля, который был прочитан по Радио Свобода, и Сергей Хмельницкий слышал это чтение и опознал саму идею, которую, кажется, он подарил Даниэлю. Тем самым, открылись страшные врата для Даниэля. Мария Розанова: Да, Хмельницкий был блестящий человек, и это была его идея. Иван Толстой: Как же сам автор различал в себе Синявского и Терца? Вот что говорил Андрей Донатович в беседе с Дмитрием Савицким. Интервью 95-го года. Андрей Синявский: Я разделяю эти понятия - писатель и человек. Человек - я, Андрей Синявский. Человек тихий, смирный, никого не трогает, профессор. В общем, ординарная личность. А Терц - это, я бы сказал, моя литературная маска. Не только псевдоним литературный. Маска, которая, конечно, где-то совпадает с моим внутренним я, но, вместе с тем, это что-то более утрированное, лицо, связанное в значительной мере с особенностями стиля. Вообще, человек и стиль для меня не вполне совпадают. Поэтому Абрама Терца я даже визуально представляю себе по-другому. У меня, например, борода. У Абрама Терца никакой бороды нет. Он моложе меня, выше меня ростом. Это такой худощавый человек, ходит руки в брюки, может быть, у него есть усики, кепка, надвинутая на брови, в кармане нож, и это связано с тем, что я взял это имя из блатной песни "Абрашка Терц карманщик всем известный". Это отвечает потребностям, особенностям моего стиля, языка. Человек, гораздо более смелый, чем я, Синявский. Авантюрный. Для меня это какой-то персонаж, лишь отчасти совпадающий с моей личностью. Дмитрий Савицкий: У вас бывают с ним проблемы? Как вы вообще вместе живете? Он вам мешает иногда? Как вы ссоритесь? Приходится ли вам между собой делить Марью Васильевну? Андрей Синявский: Нет. Я люблю больше Абрама Терца, чем Андрея Синявского. Это естественно для каждого писателя, наверное. Писатель любит в себе больше писателя, чем человеческую личность. Поэтому главная моя внутренняя ставка это, конечно, Абрам Терц. Это для меня самое главное. А Андрей Синявский - преподаватель, критик - это уже все вторично. А Марья Васильевна сама женщина, склонная к авантюрам, резким жестам, ей, конечно, больше нравится Абрам Терц, чем Андрей Стинявский. Дмитрий Савицкий; То есть она с ним вам изменяет? Андрей Синявский: Она даже говорит "Какой ты Абрам Терц? Это я Абрам Терц, а не ты". Дмитрий Савицкий: Это я давно подозревал. Андрей Синявский: Почему появился Абрам Терц? Я с самого начала понял, что в советской России я печататься, как писатель, не смогу и поэтому писал сразу, как Абрам Терц, с расчетом, чтобы переслать рукописи на Запад и печататься на Западе. В России я даже не пытался разносить свои рукописи по каким-то журналам. Я был достаточно в курсе дел литературной жизни и понимал, что это не для меня. С самого начала Абрам Терц - это прыжок на Запад. Дмитрий Савицкий: То есть, Абрам Терц, в каком-то смысле, - это свободный Синявский, освободившийся? И он свободный, и он же вас и освободил, в свою очередь? Андрей Синявский: Да. Хотя он меня и посадил в тюрьму. Дмитрий Савицкий: Я думаю, вы ему сказали пару слов, когда вышли? Андрей Синявский: Нет, я ему благодарен. Он меня много раз выручал, потому что он человек решительный, в отличие от меня. Поэтому все складывалось правильно. Он начал переправлять рукописи на Запад - искали, ловили, круг сжимался, в конце концов, поймали. Сколько вору ни воровать, а тюрьмы не миновать. Поэтому правильно, что это завершилось лагерем. Лагерь для меня - это совершенно удивительное время. Для меня это совсем не наказание, даже какая-то награда. Хотя в личном, человеческом плане было очень тяжело, но, как писателю, мне лагерь очень много дал. Иван Толстой: Марья Васильевна, Андрей Донатович ждал ареста? Мария Розанова: Да, конечно, ждал. Вы знаете, у нас сложилась такая семейная традиция. На Новый Год мы никогда ни к кому в гости не ходили и не звали к себе. Мы Новый Год встречали только вдвоем, и первый наш тост был за то, что в этом году не посадили, едем дальше. Всегда думали, что это последняя встреча Нового Года вдвоем. Иван Толстой: А что кроме утайки рукописей, какие меры предосторожности предпринимались? Мария Розанова: Что значит меры предосторожности? Во время войны был такой плакат: "Не болтай!". Секреты не держатся. Иван Толстой: Уже упоминавшийся сегодня роман "Спокойной ночи" начинается сценой ареста автора в центре Москвы. Читает Андрей Синявский, запись из архива Радио Свобода 1985 года. Андрей Синявский: Это было у Никитских ворот, когда меня взяли. Я опаздывал на лекцию в школу-студию МХАТ и толокся на остановке, выслеживая, не идет ли троллейбус, как вдруг за спиной послышался вопросительный и, будто знакомый, возглас: "Андрей Донатович?", - словно кто-то сомневался, я это или не я, в радостном нетерпении встречи. Обернувшись, с услужливостью, и никого, к удивлению, не видя и не найдя позади, кто бы так внятно и ласково звал меня по имени, я последовал развитию вокруг себя по спирали, на пятке, потерял равновесие и мягким, точным движением был препровожден в распахнутую легковую машину, рванувшуюся, как по команде, едва меня пихнули. Никто и не увидел на улице, что произошло. Два мордатых сатрапа, со зверским выражением, с двух сторон держали меня за руки. Оба были плотные, в возрасте, и черный мужской волос из под рубашек безрукавок стекал ручейками к фалангам пальцев цепких, как наручники, завиваясь у одного непотребной зарослью, козлиным руном вокруг плетеной металлической браслетки с часами. Оттуда, наверное, у меня и засело в сознании это сравнение с наручниками. Машина скользила неслышно, как стрела. Все-таки, я не ждал, что это осуществится с такой баснословной скоростью. Но, переведя дыхание, счел необходимым осведомиться, чтобы те двое, чего доброго, не заподозрили мою безропотную преступность. "Что происходит? Я, кажется, арестован? На каком основании? - произнес я неуверенно, деланным тоном, без должного негодования в голосе. - Предъявите ордер на арест!". У меня, в свое время, брали отца, и был небольшой опыт, что в таких ситуациях, по закону, полагается ордер. "Нужно будет, тогда предъявят", - буркнул справа, должно быть, главный, не глядя. Держа меня за руки, оба телохранителя были, странным образом, отрешены от меня и, занятые своими расчетами, устремленные вперед, словно прокладывали испепеляющим взором дорогу по Моховой сквозь сутолоки московского полдня. Мыслилось: они ведут неотступную борьбу с невидимым, на пути затаившимся противником. Это было похоже на то, что я написал за десять лет до ареста в повести "Суд идет". Теперь, на заднем сидении, со штатскими по бокам, я мог оценить по достоинству ироничность положения и наслаждаться сколько угодно дьявольской моей проницательностью. Иван Толстой: Интересно, помнят ли в России, за что судили Синявского и Даниэля? Такой вопрос задавал на улицах Петербурга наш корреспондент Александр Дядин. - Честно говоря, не очень. Единственное, что помню, что их судили. - Скорее всего, за свободу мысли. Я боюсь показаться очень невежественной, но, по-моему, Синявский стихи писал и Даниэль, если я не ошибаюсь. - Это диссиденты. Они были осуждены за их писательскую работу, но не отправлены, как многие их сотоварищи, позже из Советского Союза за границу. Впоследствии, не то, что они были реабилитированы, но признаны, что их деятельность совершенно нормальная, что это были талантливые люди, незаконно преследуемые в этот период. Конечно, это глубокий моральный и физический ущерб для этих личностей, потому что работать в таких условиях и просто существовать было невозможно. - Слышала, но сейчас не могу вспомнить, из какой это области. По-моему, это какие-то ученые. - Не в курсе. В первый раз слышу. - Нет, ни о чем не говорят. - Борцы за свободу, которые, по-моему, что-то публиковали и за это были то ли высланы, то ли осуждены. - В 60-е годы меня еще не было. - Синявский - писатель и какой-то общественный деятель. - Нет, не слышала. - В школе я смутно помню, что я проходила. Не могу припомнить. - Синявский и Даниэль - это у нас не относится к научной элите? Не помню, хотя я родился в 65-м. Это не синявские болота? Это не в честь его были названы? - Синявский? Я только знаю спортсмена, на радио был. Трансляция была по телевидению. Даниэля я только знаю кинорежиссера. А так не помню, не знаю, хотя я живу с рождения здесь, Синявских не помню. - Не могу сказать. - Не припоминаю. - Ни о чем не говорит. - Что-то крутится вокруг, но не смогу сказать. - Я ничего не помню, потому что в эти годы здесь не была. - Нет меня еще тогда на свете не было, не знаю. - Это были диссиденты, против советской власти говорили. Я слышал об этом, но подробно не знаю. - Я слышала, что была издана какая-то книга за границей. Мои родители говорили о том, что в этой книге не было ничего, что могло бы послужить причиной для ареста, для гонений. Они читали эту книгу. Ее тайно приносили в перепечатанном каком-то виде. Они говорили о том, что когда-нибудь настанет время, когда это покажется диким. И я очень рада, что наступило такое время, когда мы не можем даже понять, что же могло послужить толчком для того, чтобы людей лишить свободы. Сейчас, несмотря на то, что не так много лет прошло, уже те вещи, которые тогда казались нормальными, что нельзя чего-то говорить, сейчас это кажется диким. Иван Толстой: Марья Васильевна, вот последняя девушка ответила более или менее внятно, хотя сама не знает, о чем писали Синявский и Даниэль. Но 18 предыдущих опрошенных просто с трудом ориентируются в этой теме. Можно ли себе было представить в 65 году, когда страна поворачивалась от этого процесса и в результате его рождалось демократическое, правозащитное, диссидентское движение, что люди не будут через 40 лет помнить, о чем все это было? Как жили вы соломенной вдовой? Мария Розанова: Я жила очень интересно. И желающие могут про это прочесть в письмах Синявского. Потому, что при моей склонности к авантюрам, я понимала, что Синявский не может сидеть в лагере без дела, что оторвать его от пера, от бумаги, это значит убить его. И я придумала еще один прекрасный ход, как мне кажется, и очень им горжусь и хвастаюсь, откровенно хвастаюсь. Дело в том, что незадолго до ареста Синявского, я начала печататься в замечательном журнале "Декоративное искусство". У меня там до ареста Синявского вышло несколько статей. У меня собственна фамилия. Я человек внештатный. Анкет никаких не заполняю. Какая-то М. Розанова пишет какие-то статьи про искусство. Так как Синявскому мои статьи нравились, журнал ему нравился, то я поняла, что лучший выход - это приобщить Синявского к моим журнальным делам и писать какие-то вещи вместе. Я хорошо представляла себе, какое удовольствие получит Синявский, держа в руках в лагере, в Потьме, черт знает где, журнал "Декоративное искусство", а там есть статья, в которой есть куски, написанные им. То есть, если раньше была ситуация - живет в Москве, печатается в Париже, то тут сложилась ситуация, что живет в лагерях, а печатается в Москве. От одного этого можно стать абсолютно счастливым. Иван Толстой: Получилось что-нибудь? Мария Розанова: Да. Мы целый ряд статей написали вместе. Далеко не все я успела напечатать. А потом, когда мы выехали на Запад, то мы разбирали это имущество и жутко ругались, какая статья должна идти под моим именем, а какая под его. Потому что в каких-то статьях меня больше и, тогда, это статья розановская, а в каких-то статьях Синявского больше. В журнале "Синтаксис" мы опять разделились, и у каждого был свой товар. Иван Толстой: Почему Синявский вышел из лагеря раньше срока? Мария Розанова: Это опять военная хитрость. Вы знаете, у меня сравнительно недавно, приблизительно год тому назад, когда вышел трехтомник лагерных писем Синявского, в которых все эти материалы есть и все комментарии есть, была маленькая презентация в Ленинграде. Очень было немного народа. Среди них был какой-то правозащитник, который был возмущен моим поведением, пока Синявский в лагере сидел. А я признаюсь в комментариях в письмах Синявского, что внаглую обманывала советскую власть, КГБ, лагерную администрацию. И своим друзьям он говорил: "Мы за правду, мы за открытую борьбу, а вот она, как она могла, она же обманывает!". Да, я обманывала. Обманывала КГБ. Потому, что я это дело воспринимала как войну. Это была война, а на войне разрешено очень многое. И вот в один прекрасный день, точно так же, как эти статьи в журнале "Декоративное искусство", которые мы писали вдвоем, в письмах Синявского начали появляться кусочки про Пушкина. И я поняла, через некоторое время, что складывается большая работа. Эти кусочки я аккуратно перепечатывала, почти не показывала, только очень избранным друзьям, и когда сложилась книжка, отправила это все за границу к той же самой Элен Замойской, которая и держала ее у себя. Иван Толстой: То есть, вы отправили "Прогулки с Пушкиным", пока Синявский был в лагере? Мария Розанова: Да. И после выхода Даниэля я сделала следующий хулиганский ход. Я сызмала была хулиган и бандит с большой дороги. Куда деваться-то? Недаром мне так понравился именно Абрам Терц. Я донесла на себя в КГБ и на Синявского тоже. Я позвонила на Лубянку, попросила встречу. На этой встрече меня спросили, общалась ли я с Даниэлем, как мне нравится, как он устроен. Они ему помогли устроиться в том городе, в каком захотели родные. Он же был поэт-переводчик - его устроили переводчиком в какое-то техническое бюро. При этом, он не знал ни одного языка. Это все было только на бумаге, это была чистая липа и фикция. "Через два года выходит Андрей Донатович, где вы будете жить? В Москве вам жить не дадут. Чем он будет заниматься?". Я сказала, что жить мне все равно где с ним. Он будет только писать и ничего больше. Работать буду я. "Как же так? Он же мужчина, он должен содержать семью! Все-таки, вы так долго выращивали ребенка сами!". На что я сказала, что они со мной разговаривают совершенно не о том. Говорить надо о другом. Если Андрей Донатович досидит до последнего дня, то в день его выхода на Западе выйдет его лагерная книга. "Как, какая книга? Как сумел?". Я говорю: "Очень просто, сидя в лагере он написал книгу, сумел ее мне передать". - "Как?".- "А это мое дело и его дело, а не ваше. Не поймали - не поймали. Все. И вот эта книга уже на Западе. Он передал ее мне, я передала ее на Запад. И готовится издание лагерной книги, которая выйдет в день его выхода. Единственный способ это дело остановить, это выпустить его раньше. Все". Иван Толстой: Но это невероятный, рискованный шантаж? Мария Розанова: Никакого риска здесь не было. Я не знаю, как вы, а я, в свое время, играла в шахматы. А что такое играть в шахматы? Это уметь просчитывать на несколько ходов вперед и немножечко влезать в психологию и в способ мышления противника. Ведь вот, я им говорю, что это лагерная книга. Ведь срабатывают стереотипы мышления. Ах, лагерная книга! Значит, это книга об ужасах лагеря. Все было правдой. Была лагерная книга, эта книга была действительно на Западе. Называлась она "Прогулки с Пушкиным". Иван Толстой: Они же не спросили вас, как она называется, и чему она посвящена! Мария Розанова: Их неудача. Иван Толстой: Это правда, что у Синявского и у Вас остались советские паспорта? Мария Розанова: Да. Иван Толстой: Их не отняли никогда? Мария Розанова: Нет. А зачем их отнимать, если с их помощью можно было нас травить и изображать из нас агентов советской власти? Иван Толстой: Почему тогда вам пришлось ждать визу и опоздать на похороны Юлия Даниэля на стыке 88 и 89 годов? Мария Розанова: А вы никогда не думали о том, что советская власть и, вообще, российское государство, - это тот мир, где говорят одно, а делают другое? Советские паспорта остались известно для чего. А пускать нас: Вообще, то, что мы захотели приехать: Как же это согласовать, как это устроить, и, вообще, что делать? Тут вмешивалась куча народа. Так мы на похороны Даниэля и не успели. Мы приехали только к 9-му дню. Иван Толстой: Ваша любимая книга Синявского или Терца? Мария Розанова: "Прогулки с Пушкиным". Иван Толстой: Все та же многострадальная, которую не приняла эмиграция и определенные круги или треугольники в Советском Союзе? Мария Розанова: Это их проблемы. Я не виновата в том, что человечество читает мало, плохо, ходит стадом, из одной мифологии бросается в другую мифологию. И очень немногие люди умеют читать и думать самостоятельно. Синявского я любила за самостоятельность мышления. Сама тоже баловалась именно этим способом думать. Иван Толстой: Да, Мария Васильевна. Мы имели возможность убедиться в этом. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
