Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[10-09-05]
Дорога свободыВедущая Кристина Горелик 40 лет процессу над Синявским и ДаниэлемКристина Горелик: 8 сентября у Никитских ворот в Москве был арестован писатель Андрей Синявский. Спустя четыре дня, 12 сентября, такая же участь настигла и писателя Юлия Даниэля. Это был 1965 год. Общественное сознание потряс арест двух писателей. Впервые в истории Советского Союза началась открытая кампания за освобождение арестованных. Спустя 40 лет в нашей программе о процессе над Синявским и Даниэлем рассказывают жена Андрея Синявского Мария Розанова, жена Юлия Даниэля Ирина Уварова, а также сын Даниэля Александр Даниэль и близкие друзья писателей: Игорь Голомшток, Наталья Садомская, Мария Реформацкая и Елена Загс. Итак, 1965 год. Арест писателей пришелся на начало правления Леонида Брежнева. Продолжает Ирина Уварова. Ирина Уварова: Мы существовали в режиме оттепели. "С одной стороны - давай, с другой стороны - потише", как пел Юлий Ким. Некоторое представление о свободе у нас уже было. С другой стороны, развернуться тоже нельзя было, потому что тоже понятно, что никто тебе развернуться не даст. Но, тем не менее, какое-то климатическое изменение все-таки произошло. При всем притом в стихию советской жизни, в саму летопись советской жизни входили, естественно, аресты: кого-то сажали, кого-то хватали, кто-то уходил из нашей жизни. Все относились к этому достаточно спокойно, кроме близких родственников, которые начинали хлопоты. Жил человек, умер человек, чего же тут особенного, это был цикл бытия общего. Все что произошло с Синявским и Даниэлем было, конечно, совершенно исключительным. Не во-первых, а в следующих это все-таки был арест за литературу, это тоже не каждый день бывает. За литературу, на которую навесили антисоветские ярлыки. Это ведь не доказуемая вещь. Ты можешь сказать, сегодня пошел дождь, и тебе скажут, что ты опорочил климат этой страны. Таким образом, сама по себе эта история с их арестом была несколько неординарной, а с другой стороны, до того, как стало широко известно, за что их посадили, рванулась какая-то невероятная общая реакция. Я не находилась в числе близких друзей. Я была с ними знакома, в хороших отношениях, это не был один круг. Но когда все это случилось, начались перезвоны. Мне позвонила подруга Юна и сказала: "Ты слышала, что Синявский заболел?" Я уже слышала, что Синявский заболел. Через несколько дней та же Юна позвонила и сказала: "Ты знаешь, что Даниэль тоже заболел?" Я и это уже знала. Почему-то вот эти два ареста были чем-то совершенно невероятным. Объяснить, что произошло в тот момент, я не могу вам. Естественно, широк был круг общения, приближенность, близких друзей всегда было у Даниэля навалом, но я-то к ним не примыкала тогда. Реакция была вот такая бурного возбуждения. Я думаю, что это можно объяснить именно тем, что мы не знали, за что их берут. И это было всеми нами воспринято, как я сейчас догадываюсь, как начало репрессий массовых, когда можно ни за что, ни за что 10 лет дают, как говорили в зоне, очевидно, была вот этой реакцией. Кристина Горелик: Через много лет о своем аресте Андрей Синявский напишет в романе "Спокойной ночи". Отрывки из романа автор прочтет в 1985 году на Радио Свобода. Из архива Радио. Говорит Андрей Синявский. Андрей Синявский: Я опаздывал на лекцию в школу-студию МХАТ и толокся на остановке, выслеживая, не идет ли троллейбус, как вдруг за спиной послышался вопросительный и будто знакомый возглас: "Андрей Донатович?!" Словно кто-то сомневался, я это или не я, в радостном нетерпении встречи. Обернувшись с услужливостью и никого, к удивлению, не видя и не найдя позади, кто так бы так внятно и ласково звал меня по имени, я последовал развитию вокруг себя по спирали, на пятки, потерял равновесие и мягким, точным движением был препровожден в распахнутую легковую машину, рванувшуюся, как по команде, едва меня упихнули. Никто и не увидел на улице, что произошло. Два мордатых сатрапа со зверским выражением с двух сторон держали меня за руки. Оба были плотные, в возрасте, и черный мужской волос из-под рубашек безрукавок стекал ручейками к фалангам пальцев, цепких, как наручники, завиваясь у одного непотребной зарослью, козлиным руном вокруг плетенной металлической браслетки с часами, откуда, наверное, у меня и засело в сознании это сравнение с наручниками. Машина скользила не слышно, как стрела. Все-таки я не ждал, что это осуществится с такой баснословной скоростью. Но, переведя дыхание, счел необходимым осведомиться, чтобы те двое, чего доброго, не заподозрили мою безропотную преступность. "Что происходит? Я, кажется, арестован? На каком основании?" - произнес я неуверенно деланным тоном, без должного негодования в голосе. "Предъявите ордер на арест". У меня в свое время брали отца, и был небольшой опыт, что в таких ситуациях по закону полагается ордер. "Нужно будет, тогда предъявят", - буркнул справа должно быть главный, не глядя. Кристина Горелик: Мария Розанова рассказывает, как они ожидали ареста Синявского и как они к нему готовились. Мария Розанова: Синявский принял решение о том, что будет печататься в 1955 году и тогда же мне об этом рассказал. И летом 1956 года он уже отправил первую свою рукопись, и ее три года не печатали здесь, на Западе. Потому что говорили, что сначала они хотят пропустить и посмотреть, что выйдет с "Доктором Живаго". Это была единственная обида у Синявского. Он потом говорил таким голосом обиженного ребенка: "Ну да, я отправил свои вещи на полгода раньше, чем Пастернак "Доктора Живаго", а напечатали меня позже". То есть, начиная с лета 1956 года, мы знали, что его обязательно посадят, и мы к этому готовились. Мы это обдумывали, мы обдумывали, как это все будет и что надо делать. Мы не предполагали, что будет такая общественная кампания. Сначала мы решили, что Синявский будет от всего отказываться. И до его посадки мы договаривались, что он уйдет в глухую несознанку. И для меня было очень большое потрясение, когда вдруг мне следователь показал его признания в том, что он печатался на Западе, да, Абрам Терц - это он. И следователь начал мне говорить и убеждать меня в том, что Синявский раскаялся, что он не понимает, почему я упорствую. Я упрямо повторяла, я ничего не знала, все. А сама стала судорожно думать, почему Синявский вдруг изменил свою позицию. И стоило, конечно, известного труда сообразить, вычислить, что гораздо интереснее не глухая несознанка, а позиция - да, ну и что такого в этом. Да, я это сделал, а в этом нет ничего дурного. И отрицать антисоветский характер этих произведений. Кристина Горелик: Друзья, хранят очень личные переживания. Слово Марии Реформацкой.
Мария Реформацкая: Несмотря на то, что это рабочий день, я находилась на даче, и в моем саду неожиданно совершенно расцвела вишня, и покрылись ветки белым пухом. Я страшно удивилась, взволновалась, не скрою, и рассказала моей няне, которая у нас около 40 лет прожила в семье, это старая уже женщина, когда-то раскулаченная крестьянка. Она как-то мрачно посмотрела на это и буркнула: "Не к добру". Затем я приехала в Москву и уже от московских друзей узнала о том, что арестован Андрей. Первая была у меня реакция абсолютно личная, семейная: как так, только родился Егорка, остается Марья, мать кормящая, мальчик маленький, и изымают кормильца у далеко немолодой четы из дома. Вырисовывалась цепочка событий и преемственности все от того же Бориса Леонидовича Пастернака. Я бы сказала, что осознание этого события, этого шага было уже не моей личной реакцией, а реакцией меня, как некоего гражданина и участника общего исторического процесса, извините за такую громкость. Потому что когда произошла история с Пастернаком, я испытывала неловкость за вынос сора из избы. И потребовалось некоторое время, чтобы я освободилась от этого чувства. С Андреем я уже этого чувства не испытала, а только восхитилась смелостью человека, все-таки пожалела о риске, который так мог жестоко обернуться по отношению к семье. И все время вставал вопрос - цена за этот поступок. Мама понимала, что семья находится в тяжелом потрясении, и каким-то инстинктом захватила баночку с квашеной капустой. Эта квашеная капуста до сих пор добром поминается Марией Синявской, потому что у нее в это время был просто перехват горла, перехват дыхания, что называется, в зобу дыханье сперло. Оказывается, рассол капустный снимает этот спазм. Моя мама знала это по рассказам своей старшей сестры, у которой был большой опыт, она была и врачом в Первую мировую войны в санитарном поезде, и 8 лет оттрубила как врач, арестованный, в уральских лагерях. Ее реакция была мгновенная. Помощь оказывалась по-разному. Женский пол друзей участвовал в том, что мы по очереди сидели с Егоркой. Затем уже начались более активные формы помощи. Кристина Горелик: Общественная реакция на арест писателей была бурной. От привычного осуждения и порицания до активной гражданской позиции, возмущения самим фактом ареста. Ведь арестованы за литературу, пусть и напечатанную за рубежом под псевдонимами: Абрам Терц у Синявского и Николай Аржак и Даниэля. В защиту писателей выступают известные литераторы, ученые, филологи, математики, физики, биологи. Коллективное письмо 63 писателей распространяется в самиздате. Кроме коллективных, написано множество личных писем и заявлений. Льва Копелева, Анатолия Якобсона, Вячеслава Иванова, Вадима Мяникэра, Юрия Герчука, Бориса Шрагина и многих, многих других знакомых или совершенно незнакомых арестованным писателям людей. Естественно, не остаются в стороне и ангажированные властью блюстители советской нравственности. В "Литературной газете" выходит статья Зои Кедриной "Наследники Смердякова", в "Известиях" - опубликована статья "Перевертыши" Дмитрия Еремина. И, конечно, по традиции, отклики возмущенных трудящихся, сталеваров, доярок, литераторов, кстати, тоже. Информация об аресте, обычно не выходившая за пределы ближайшего окружения семьи арестованных, в случае с Синявским и Даниэлем стала достоянием мировой общественности. Как это было, рассказывает Наталья Садомская.
Наталья Садомская: Когда арестовали Юлика Даниэля, вдруг раздается звонок и на пороге стоит мой друг и сосед по домам Сима Маркиш, сын расстрелянного поэта Переца Маркиша, и переводчик Витя Хинкис. В это время они переводили Фолкнера. И вот они стоят на пороге и говорят: "Мы получили громадный гонорар 500 рублей (а тогда 500 рублей было как 500 долларов) и мы хотим передать эти деньги Ларисе Богораз". Просто весь гонорар. Жили плохо... Ну, хорошо. И с этого момента я стала все передавать Симе, что происходит, о процессе, кого вызывают. А все время тягали же Ларису, Машу и так далее. У Симы тогда разворачивался роман, который кончился женитьбой, с одной прелестной венгеркой, и он отправлялся в Венгрию. И мы через него передали сведения о том, что арестованы Синявский и Даниэль, они передали в Венгрии во французское посольство, а те передали двум знакомым славистам, которые участвовали в передачи рукописей. Я знаю, что один был кутюрье, мы с ним потом познакомились в Америке, когда я была в эмиграции. Второй, как мне кажется, был Жорж Нева, но здесь я могу ошибаться. И они передали. Передали это на "Свободу", и после этого "Свобода" стала передавать, что арестованы Синявский и Даниэль. Сначала они передумали фамилию Даниэля, называли его Даниэл, потому что мы записочку передали, мягкий знак забыли, ну, не важно. Это было очень здорово, потому что мы услышали сами. Слышимость была чудовищной, глушили. И все равно мы трясли эти спидолы, все равно вся Москва узнала и узнала через "Свободу". Кристина Горелик: Именно из-за поднятого шума советские спецслужбы не решались прибегать к тем методам, к которым прибегали в сталинское время, чтобы заставить сознаться людей в том, чего они даже не совершали. Рассказывает Игорь Голомшток. За отказ отвечать на вопросы следователей о том, кто передал ему произведения Синявского и Даниэля, Игорь Голомшток был судим, и получил шесть месяцев исправительных работ. Игорь Голомшток: Да, это очень забавно было, потому что я работал в Институте технической эстетики научным сотрудником, и так как меня приговорили к шести месяцам принудительных работ по месту службы... Ведь этот закон для хулиганов, каких-то мелких жуликов, когда даются принудительные работы. Они нигде не работают, но их куда-то в дворники направляют. А если человек работает, он просто по месту работы обязан этот приговор отработать, у тебя 20 процентов из зарплаты вычитают, подписка о невыезде на это время и так далее. У нас как раз в институте проходило сильное сокращение штатов, и все ходили, очень боялись, что их сократят, а я единственный ходил и был уверен, что меня не сократят, потому что они не имели права. Правда, через полгода, когда все это кончилось, меня конечно тоже сократили. Там уже другая началась кампания, сажали уже Гинзбурга и Голоскова, я тоже там подписывал какие-то письма и еще другие люди, наши коллеги, подписывались. И нас, в общем, всех выгнали с работы. Кристина Горелик: На допросы водили многих друзей Синявского и Даниэля. Все они, как один, говорили, что не читали произведений подсудимых писателей и не знали о том, что авторы публикуют свои произведения за рубежом. Спустя много лет они до мельчайших подробностей помнят тот день. Рассказывает Елена Загс. Елена Загс: Я сидела дома, раздался звонок. "Елена Владимировна, - спросили меня, - это из Комитета государственной безопасности". Я сказала: "А вы лучше в вашем возрасте шутить не научились?" И бросила трубку. Раздался звонок, мне сказали: "Елена Владимировна, с вами действительно говорят из Комитета государственной безопасности. Не могли бы вы придти к нам". Я сказала, что я могу придти и что я приду к ним через два часа. И зря я это сделала, потому что эти два часа, конечно, были ужасные. Все, что связано с властью, а тем более с КГБ, я боюсь до смерти. Все ближайшее наше окружение сидело, первого мужа моей матери расстреляли, моего отца посадили, он умер в лагере, не дожив до 50 лет. Так что я много знала об этом учреждении. В общем, я пошла туда. Сначала в проходную, которая на Кузнецком Мосту, где меня встретил молодой человек в белом плаще по имени Эдик. Потом меня повели в это большое здание, потом мы поднялись на какой-то этаж, прошли длинным коридором, вошли в комнату к человеку, который должен был мной заниматься, следователь по особо важным делам подполковник Кантов Михаил Иванович, красивый, рано поседевший, с короткими ногами, встал, и мы с ним пошли в другую комнату. Это было похоже на министерскую приемную. Мы пошли в ту комнату, которая как бы должна была быть у министра. Там был большой стол, где ты, когда садился в его длинный конец, его свет бил тебе в глаза, тебе было неудобно: с той стороны сидел этот человек, бюст Ленина был на какой-то китайской штуке, Феликс Эдмундович был маленький и в окно был виден цементный завод. А еще был такой небольшой закуток, где стояла вешалка, и все это было накрыто ковровой дорожкой. Почему-то я стала думать, что если человека лупят, то, наверное, там, чтобы кровь туда падала. Вообще у меня была такая мысль, что главное - вести себя достойно, не расколоться сразу, не заныть, не назвать никого, в общем, ничего не делать. Я до сих пор помню, что у меня был такой грубой вязки синий свитер, из-под него торчали манжеты белой рубашки, и руки немножко дрожали. Я их выложила на стол, просто чтобы было не видно, что руки дрожат. И тут мы стали беседовать. Это было замечательно. Он сказал, знаю ли я, в чем дело. Я сказала, что нет, я не знаю, но кто-то мне говорил, что будто бы Юлий написал какие-то произведения, передал их на Запад. Он сказал: "В сущности, он в этом сознался". "Ну и что, - сказала я. - Мой отец сказал, что он японский шпион". Он говорит: "Почему вы не верите, что Юлий Маркович написал эти вещи?" Я сказала: "Ну что вы, он так ленив, он и свои переводы-то на тетрадных листах пишет, чтобы за бумагой не выходить". А потом не сказал: "А что, если все-таки он это сделал?" Я сказала: "Значит, его посадят, мне очень жалко". Он сказал: "Вот, для вашего товарища Юлия Марковича у вас только сожаление, а для родины, которую он предал...". Тогда я сказала: "Юлий Маркович был сначала солдатом, у него контузия в голову, потом сельским учителем. Он не может ничего сделать вредного для родины. Если он так поступил, значит, так и надо было. Он лучше знает, что родине вредно, а что родине полезно". После чего меня отпустили, поняв, что полный идиотизм и бесполезность беседы со мной. Кристина Горелик: Продолжает Наталья Садомская. Наталья Садомская: Я очень дружила с одной совершенно замечательной компанией, в которой я и познакомилась с Александром Сергеевичем Вольпиным. Это была компания математиков. Их посадили. Их посадили по так называемому делу "Братство нищих сибаритов". Началось как бы знакомство с вот этими взглядами Алика, которые потом назвали правозащитными, а суть которых была довольно оригинальной. До этого мы все нигилистически считали, что в нашей стране нет законности, что конституция - это чушь собачья. И у нас не было идеи о том, что мы, в общем, по закону подчиняемся этим законам, и все граждане им подчиняются. И таким образом мы имеем, так же, как от нас имеют право требовать соблюдения законности, мы имеем права требовать законности от других. И вот этот заряд законности, которого раньше не было, вот это он нам дал. Во всяком случае, мы стали понимать, что огласка - это защита. Ни о какой эмиграции тогда не шло речи. Речь шла только об одном: чтобы не в темном завязанном мешке. Потому что почти у всех были родители арестованы, это все прошло совершенно безгласно. У меня расстреляли отца, у меня арестовали мать. Ни одна собака об этом не знала. Понимаете, а здесь мы стали звонить, мы стали трезвонить, и Москва узнала об этом. Этого бояться стали кэгэбэшники. Они были совершенно не вооружены морально, они настолько зацикливались на секретности, что когда мы нарушали секретность, они бывали совершенно беспомощны. Но все-таки все свои разговоры между собой мы на улице проводили. Хотя потом осмелели и дома орали уже в голос, при открытых окнах. Потому что все, о чем мы орали, мы выговаривали. Кристина Горелик: Непосредственно сам процесс над писателями начался 10 февраля 1966 года. Впервые в истории Советского Союза общественность потребовала сделать процесс открытым. Власти сначала не противились этому. Рассказывает Людмила Алексеева. Людмила Алексеева: Власти явно намеревались сделать суд над двумя писателями показательным и запустили пропагандистскую машину для подготовки общественного мнения. Однако чем дальше, тем больше становилось очевидным, что в 60-е годы невозможно было сделать то, что проделал Сталин в 30-е годы. Сочувствие к арестованным в обществе было гораздо сильнее, чем нагнетаемая в печати ненависть к ним. И первоначальный план открытого показательного процесса был поставлен под сомнение. Может быть, для властей было бы спокойнее спустить его на тормозах, сделать суд закрытым. Об этих намерениях стало известно от адвокатов. И тогда произошло неслыханное в СССР - была проведена демонстрация с требованием гласного, открытого суда над Синявским и Даниэлем. На эту демонстрацию созывало гражданское обращение, которое было распространено в машинописном виде в Московском университете, еще в нескольких столичных вузах и в Ленинской библиотеке. Гражданское обращение гласило. Диктор: "Общеизвестно, что при закрытых дверях возможны любые беззакония и что нарушение гласности суда уже само по себе является беззаконием. В прошлом беззакония власти стоили жизни и свободы миллионам советских граждан. Кровавое прошлое призывает нас к бдительности в настоящем. Ты приглашаешься на митинг гласности, который состоится 5 декабря сего года в сквере на площади Пушкина, у памятника поэту". Людмила Алексеева: Демонстрация была небольшая, во главе с ее организатором Александром Есениным-Вольпиным. Продолжалась она всего несколько мгновений. Диктор: Есенин-Вольпин и несколько человек рядом с ним развернули небольшие плакаты, но их быстро выхватили натренированные руки и даже стоявшие рядом не успели прочесть, что было написано на плакатах. Потом стало известно, что надписи гласили "Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем" и "Уважайте советскую конституцию". Задержали всех демонстрантов, человек 20, их затолкали в черные легковые машины. Сцену хорошо было видно из-за вспышек фотоаппаратов зарубежных корреспондентов. Они узнали о готовящейся демонстрации, и пришли посмотреть на столь необычное для СССР зрелище. Задержанных отпустили через несколько часов. В большинстве это были студенты, всех их впоследствии исключили из институтов. Людмила Алексеева: Власти не решились сделать суд закрытым, но открытым он лишь назывался. В зал суда допустили только жен обвиняемых. Судили этим якобы открытым судом писателей за их художественные произведения. Даже Сталин на это не решался. Тогда придумывали, что неугодный писатель был шпионом какого-нибудь иностранного государства. А тут откровенно - за литературное творчество. Вот как это описано в обвинительном заключении. Диктор: В 1961 году Синявский написал повесть "Любимов", направленную против социализма. Он изобразил социалистическое общество, как противоречащее природе человека, как профанацию. Советская власть показана в повести как нищая и пьяная, а народ изображен как безразличная и апатичная масса. В повести содержатся нападки против Ленина. В повести "Суд идет" Синявский осмеивает советский строй и положения марксизма-ленинизма, злобно клевещет на теорию марксизма и будущее человечества. Статья Синявского "Что такое социалистический реализм?" направлена против руководящей роли КПСС в советской литературе, все стороны советской жизни рассматривает как насилие над личностью. Людмила Алексеева: Главным обвинением против Даниэля была его повесть "Говорит Москва" и рассказ "Искупление". Характеристика этих произведений в обвинительном заключении такова. Диктор: В повести "Говорит Москва" содержатся нападки на коммунизм и на советское правительство. В повести клеветнически утверждается, что будто бы 10 августа 1961 года президиум Верховного совета объявил Днем открытых убийств, и содержатся призывы к расправе над людьми, над верными сынами народа. В рассказе "Искупление" Даниэль изобразил советское общество находящимся в состоянии морально-политического разложения. В рассказе проводится идея, что в культе личности виноват весь советский народ, что тюрьмы внутри нас, что правительство не в состоянии нас освободить, что мы сами себя сажали. Людмила Алексеева: Этот суд не прекратил ни распространение самиздата, ни практики публикации за границей. Дальнейшие события показали, что арест Синявского и Даниэля и суд над ними послужил импульсом для выхода на поверхность уже формировавшегося подспудно правозащитного движения. Кристина Горелик: В архивах "Свободы" сохранилась запись, сделанная в 1962 году. Вот этот отрывок из повести "Говорит Москва". Диктор: Сегодня в нашей программе мы передадим в сокращенном виде рассказ "Говорит Москва" молодого писателя Аржака, рукопись которого попала из Советского Союза на Запад. "Говорит Москва", - произнесло оно. "Говорит Москва. Передаем указ Верховного совета Союза Советских Социалистических Республик от 16 июля 1960 года. В связи с растущим благосостоянием, навстречу пожеланиям широких масс трудящихся объявить воскресенье 10 августа 1960 года днем открытых убийств. В этот день всем гражданам Советского Союза, достигшим 16-летнего возраста, предоставляется право свободного умерщвления любых других граждан, за исключением лиц, упомянутых в пункте первом примечании к настоящему указу. Действие указа вступает в силу 10 августа 1960 года в 6 часов 00 минут по московскому времени и прекращается в 24 часа 00 минут. Примечание, пункт первый: запрещается убийство: а - детей до 16 лет, б - одетых в форму военнослужащих и работников милиции, в - работников транспорта при исполнении служебных обязанностей. Москва, Кремль. Председатель президиума Верховного совета". Потом радио сказало, передаем концерт легкой музыки. "Товарищи, это провокация!" Игорь заметался по комнате, разыскивая рубашку. "Это провокация! Это "Голос Америки", они на нашей волне передают". Кристина Горелик: Именно этот рассказ вкупе с романом "Искупление" суд признал антисоветским и Юлий Даниэль получил 5 лет лагерей строгого режима. Андрей Синявский получил 7 лет лагерей строгого режима, и как организатор и идейный вдохновитель, говоря языком советской номенклатуры. После приговора осужденных писателей привозят в Дубравлаг, так называли в народе мордовские лагеря. Написанное Андреем Синявским в лагере войдет в изданный в 2004 году трехтомник писателя - "127 писем о любви". Слово Игорю Голомштоку. Игорь Голомшток: Это, по-моему, совершенно потрясающее чтение. Он пишет не о тяжести своей жизни, хотя тоже пишет, но так, очень сдержанно. А пишет о проблемах культуры, философии, искусства и так далее. Он же там писал, "я работаю на тяжелых работах", но он все-таки написал "Прогулки с Пушкиным", "В тени Гоголя". Он человек был совершенно, я бы сказал, необычный. То есть он жил духовными интересами в лагере, хотя его приговор предусматривал тяжелые работы, что он не имеет права, так сказать, работать, скажем, библиотекарем или каким-то сторожем. Кристина Горелик: Даниэль в это время создает особый жанр в литературе. Рассказывает жена Юлия Даниэля Ирина Уварова. Ирина Уварова: Из лагеря разрешалось писать, как вы, очевидно, знаете, два письма в месяц. Ему писали все, и это был такой коллективный ответ всем. Замечательный жанр. Письма, написанные Натальей, я все равно буду читать тоже, это тоже создало какой-то особый вид эпистолярной литературы. Если вам попадалась эта книга, изданная в "Мемориале", то вы не могли не заметить интонацию. А письма так, письма приходят, собираются, у кого-нибудь дома идет общий сбор, сегодня будем читать письма у Елены Михайловны. И письма Юлия были всегда очень легкими. Как Бунин говорил, легкое дыхание, вот легкое дыхание было дано автору этих писем. Надзиратели стали у него отнимать жидкость от комаров, а он комаров боялся, в отличие от надзирателей, надзирателей он не боялся. И он не отдавал. Он от них вскочил на стол по-ковбойски, они его сманили разговорами, что все обойдется, и швырнули на пол, били ногами по спине. Весело он об этом рассказывает. Весело. Все эти вещи благодаря интонации, заданные Юлием, воспринимались нами весело. Может быть просто потому, что страшные ситуации подступили так близко, мы то ли по молодости лет, то ли по легкомыслию, т ли действительно заразившись у Даниэля, мы все старались изо всех сил быть веселыми и пересказывать все это так. Кристина Горелик: Знакомые, полузнакомые, совсем незнакомые люди приходят домой к писателям, предлагают их женам: кто деньги, кто продукты, кто просто моральную поддержку. Друзья в это время собирают самое необходимое и отсылают на зону. Рассказывает Наталья Садомская. Наталья Садомская: Поскольку разрешалось взять определенное количество еды, мы решили сделать эту еду необычайно калорийной. Сварили какой-то чудо-бульон, в котором сначала отварили овощи (это меня Ира Уварова научила), потом уже бульон концентрированный. А потом я уже сама придумала. Разрешался сахар. Моя выдумка заключалась в том, что мы туда надолбили таблеток витамина С. Одна моя выдумка была чудовищно глупая, и потом мы с мужем расплачивались за это. Туда разрешили передавать кофе, но не разрешили передавать чай, потому что из чая можно делать чифирь. Я придумала смешать кофе с чаем. И можете себе представить, голодные заключенные прислали этот мешок мне с чаем-кофе назад, он у нас долго лежал дома. Мы жили бедно тогда с мужем, и у нас часто не бывало ни кофе, ни чая, но все равно, когда у нас ничего не было, мы пробовали этот напиток пить, это было невозможно. Кристина Горелик: Наталья Садомская вместе с тогдашней женой Юлия Даниэля Ларисой Богораз поехала в мордовский лагерь. Наталья Садомская: Приехали, сняли там в какой-то избе мордовской. Ларка три дня жила с Юликом, а я в этой избе. Набрали продуктов. На меня очень сильное произвело впечатление хитроумность организации в лагере. Это потрясающе. Во всяком случае, я не знаю, за что нобелевские премии давать, но за организацию лагерной жизни можно было дать. Я не знаю, как гитлеровские лагеря были организованы. Но здесь так было организовано. Две зоны, спальная и рабочая. Между ними дорога. Каждая зона запирается на очень высокие, широкие ворота, замковые буквально. Но ворота железные и без крыши, без надвратной части, такие, уходящие в небо. И с той, и с другой стороны совершенно одинаковые. Как оказалось потом, когда их раскрывали, они смыкались по бокам и образовывали коридор. Их на такие болты закрывали, и заключенные к вечеру уже с работы возвращались в спальную зону. Тогда я впервые после долгой разлуки увидела Юлика. Они все были в бушлатах и в каких-то ужасно тяжелых башмаках, бахилах. Я сказала Ларе: "Как тяжело они идут". Она говорит: "Как на каторгу". Юлик сказал, познакомьтесь, и показал на женщину, которая стояла рядом с нами. Это была Нина Строкатая, жена Караванского, вот этого вечного узника, украинского националиста, которого все время сажали, выпускали, сажали, выпускали. Нина Строкатая потом умерла в эмиграции. И мы познакомились с ней буквально у этой решетки. Были такие сумерки, эти ворота сдвинули, и вот они уже с работы, тяжело, в этих бахилах, бушлатах. А рядом с нами стояла Нина, и когда украинцы проходили мимо нее, они поднимали руку и говорили: "Еще не вмерло". И Нина тоже поднимала руку и говорила: "Еще не вмерло". Это было так, как будто перед нами Данте фат проходит настоящий. Кристина Горелик: Спустя два года, в 1968 году, в тот же Дубравлаг привозят Александра Гинзбурга. Вскоре после процесса Гинзбург собрал вместе все доступные ему материалы по делу Синявского и Даниэля, включая записи, сделанные в суде, и составил "Белую книгу", опубликованную в 1967 году за рубежом. Тем самым было положено начало новому жанру самиздатской правозащитной литературы - документальным сборникам о политических процессах. Гинзбургу предъявили обвинение в изготовлении и распространении антисоветской литературы и осудили на 5 лет лагерей. В это время в парижской студии Радио Свобода состоялся круглый стол с участием русских писателей Гайто Газданова, Владимира Вейдле, Георгия Адамовича. Главная тема обсуждения - "Белая книга" Гинзбурга. Рассказывает Иван Толстой. Иван Толстой: Начинает Гайто Газданов. Гайто Газданов: Появились слухи, что в Советском Союзе циркулирует так называемая "Белая книга", где собраны документы по поводу дела Синявского и Даниэля. И через некоторое время эти тексты попали в Париж, я имел возможность с ними ознакомиться. Это, в общем, листки, напечатанные на пишущей машинке, их очень большое количество и там приведено 185 документов. И тот экземпляр, который я видел, это конечно не оригинал, а копии, они были перепечатаны в большом количестве экземпляров, вероятно, и были распространены по разным местам в Советском Союзе. Надо сказать, что чтение этих всех документов производит очень сильное впечатление, потому что впервые за последние годы появляется возможность убедиться в том, что так называемая советская общественность, которая до сих пор должна была только одобрять все действия правительства, в данном случае реагирует очень определенные образом и реагирует против правительства. Иван Толстой: Какое впечатление эти документы произвели на Владимира Вейдле. Владимир Вейдле: Очень большое впечатление, радостное отчасти, отчасти грустное. Радостное тем, что нашлось столько людей среди литераторов и не только среди литераторов, которые весьма мужественно высказали свое мнение по поводу этого процесса. Причем они все подписались своими фамилиями и дали даже свои адреса на этих документах. Так что они нисколько не избегают ответственности за то, что они казали. С тем, что они все сказали, тоже нельзя не согласиться. Они это высказали в осторожной, конечно, форме, но все, что они утверждают, совершенно правильно. И та критика процесса, который они ведут, с этой критикой, я думаю, никакой порядочный человек, который любит Россию, который помнит ее прошлое, не может не сочувствовать тому, что они сказали. Конечно, производит книга неизбежно и грустное впечатление тем, что в ней открывается, например, насчет того, каков нынче в Советском Союзе суд. То, каков этот суд, сказалось уже в процессе Бродского, который в Ленинграде за год или полтора до того был проведен. Но и здесь тоже. Например, общественные обвинители так называемые, которые явились от Союза советских писателей, писатели Кедрина и Васильева. Нельзя сказать, что они могли гордиться, особенно заслугами в литературе. Но манера их строить свои обвинения такова, что трудно даже поверить, что это было сказано. Например, вот эта писательница Кедрина, она цитирует из рассказа Синявского "Графоман" следующее место: "Классики, вот кого я ненавижу больше всех". И говорит, что это Синявский так относится к нашим родным классикам. На самом деле она совершает передержку в высшей степени грубую, потому что говорит как раз графоман, герой этого рассказа. Она говорит после этого так: "Говорит это герой рассказа, но ведь вкладывает в его уста эти слова автор". А мало ли, какие слова автор вкладывает в уста своим героям. И совершенно справедливо авторы многих писем и заявлений, содержащихся в этой "Белой книге", они против такого рода приемов, конечно, возражают и говорят, что этак можно в чем угодно обвинить и Гоголя, и Толстого - кого хотите. Иван Толстой: Мнение Георгия Адамовича. Георгий Адамович: У меня все-таки радость и грусть по поводу этих документов, я бы сказал, 51 процент радости и 49 процентов грусти. Потому что жертвы советского режима были и будут и были гораздо более страшные жертвы, чем Синявский и Даниэль по своей участи. Радость, потому что совершенно явно, что что-то в России меняется и теперь происходит то, что не могло произойти 15 лет назад. Мне всегда представляется, что если когда-нибудь произойдет в России не революция, а настоящая эволюция, то под давлением новых поколений. Очевидно, это теперь происходит. Кристина Горелик: О новой моде, появившейся в 60-е годы, рассказывает жена Юлия Даниэля Ирина Уварова. Ирина Уварова: Потом, когда Юлий уже оказался на воле, приходящие к Юлию люди, как правило, говорили: "Юлий Маркович, мне очень стыдно, что я не сидел". И Юлий просто лез на стенку от ярости: "Да вы что!" Вот такой поворот был очень характерный: порядочные люди сидели, кто же ты после этого, если ты не сидел. Искандер написал: "Сердцу радоваться рада за тебя, ты все успел, что успеть в России надо, - воевал, писал, сидел". Вот в России надо посидеть. Меня когда-то спрашивал один знакомый: "Если у тебя был такой замечательный отец, то каким образом он не сидел?" Это было задолго до Синявского и Даниэля. Естественный какой-то поворот событий. Дело Синявского и Даниэля как-то приблизило общее настроение умов вплотную к этой теме. Кристина Горелик: Из повести "Искупление" Юлия Даниэля. Читает Александр Даниэль.
Александр Даниэль: Наступило время блатных песен. Медленно и постепенно они просачивались с Дальнего Востока и дальнего Севера, они вспыхивали в вокзальных буфетах узловых станций, указ об амнистии напевал их сквозь зубы. Как пикеты наступающей армии, отдельные песни мотались вокруг больших городов, их такт отстукивали дачные электрички и, наконец, на плечах реабилитированной 85-й они вошли в города. Их запела интеллигенция. Была какая-то особая пикантность в том, что уютная беседа в "Коменди Франсез" прерывалась меланхолическим матом лагерного доходяги. В том, что бойкие мальчики с филфака толковали об аллитерациях и ассонансах окаянного жанра. Разрумянившиеся от ледяной водки дамы вкусно выговаривали "ты начальничек, ты начальничек, отпусти до дома". А если какая-нибудь из них внезапно вздрагивала и пыталась проглотить словцо, до сей поры бесполезно лежавшее в ее лексиконе, то всегда находился знаток, который говорил, "душа моя, это же литература", и все становилось ясно. Это превратилось в литературу: безумный волчий вой, завшивевшие нательные рубаки, язва, растертая портянками, пайка, куском глины падавшая в тоскующие кишки. Но было и так, что кто-то из этих чистых, умытых, сытых людей вдруг ощущал некое волнение, некий суеверный страх: "Боже, что же это я делаю? Зачем пою эти песни? Зачем накликиваю? Ведь оно, встающее из дальнего угла комнаты, опустившее, как несущественную деталь, традиционный ночной звонок, вот оно, холодным промозглым туманом отделяющее меня от сотрапезников, влекущее по тундре, по широкой дороге, под окрики конвойных, под собачий лай. Зачем, зачем я улыбаюсь наивности этих слов?" Лагерная песнь Ирина Уварова: Только потом, когда наши жизни с Юлием соединились, и мы оказались вместе, я могу свидетельствовать о том, что у него не было ни одного сна, не связанного с лагерем. Утром он рассказывал эти сны. Говорил: "Ты знаешь, я видел сегодня море, но обнесенное колючей проволокой". Весь ужас лагерный он все равно нес в себе. Все сны происходили в зоне. Они были многосюжетные, там много чего происходило, но всегда в зоне. Кристина Горелик: Это была программа "Дорога Свободы", посвященная 40-летию со дней ареста Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
