Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[01-02-05]
"Поверх барьеров". Американский час с Александром ГенисомПамять Освенцима. Песня недели. 100 миллионов - на поэзию. Книжное обозрение Марины Ефимовой. Американская архитектура после 11 сентябряВедущий Александр Генис
Александр Генис: Календарь с его произвольным сближением дат и событий умеет придавать мерному ходу времени эмоциональную напряженность драмы и мудрую поучительность притчи. Так, только случай свел два исторических события - 60-летие освобождения Освенцима и выборы в Ираке. Однако, оказавшись соседями по неделе, они выстроились в сюжет, позволяющий увидеть за газетными заголовками - 'zeitgeist', "дух времени" в его многозначительном развитии. Понятно, почему годовщина освобождения Освенцима была отмечена с такой суровой торжественностью. Ведь, это - наверное, последняя круглая дата, позволяющая собрать престарелых свидетелей Катастрофы. Но смысл этого горького "юбилея", если тут походит это слово, не только в том, чтобы почтить страдания узников концлагеря. Освенцим - полюс горя, стоя на котором мы муштруем свою память. За шесть десятилетий он стал символом предела. Освенцим вошел в наше коллективное сознание - и подсознание - вехой в самопознании человечества. Из-за Освенцима мы узнали о себе как виде куда больше, чем нам хотелось бы. Достигнув дна, мир вздрогнул от содеянного, и этот тектонический сдвиг в нашей морали навсегда изменил духовный ландшафт, заставив всех и каждого помнить о прошлом, думая о будущем. Выборы в Ираке как раз и есть то самое будущее. В определенном - историософском - смысле они служат ответом на вызов, брошенный истории Освенцимом. Сенсационный успех выборов не в том, что они прекратят смуту - увы, до этого далеко. Дело в другом. В минувшее воскресенье в разоренном Ираке состоялся величественный праздник демократии, доверие к которому доказали миллионы избирателей, буквально рисковавших жизнью за право голосовать. 21-е столетие, пророча ему мрачное будущее, уже привычно называют веком религиозных войн. Но бурное развитие политической жизни в таких разных странах, как Афганистан, Украина, Ирак, демонстрирует возможную альтернативу. Благодаря ей, наше совсем еще молодое столетие может войти в учебники как век демократии. Конечно, сами по себе выборы - не панацея. Как говорит история, демократия чревата гражданской войной. Но тирания, как говорит та же история, чревата Освенцимом, памяти которого посвящена необычная "Песня недели" "Американского часа". У микрофона - Григорий Эйдинов. Григорий Эйдинов: За 60 лет, миновавших со дня освобождения Освенцима, в архиве современной музыки собрался на удивление длинный список песен о холокосте. Однако самым масштабным и целенаправленным был проект, предпринятый арт-рок группой "The Life and Death Orchestra" - "Оркестр Жизни и Смерти". Они положили на музыку переведенные на английский отрывки из поэтов и писателей, бывших узниками нацистских концлагерей. В результате получился уникальный альбом под названием "Песни для преданных". Под нарочито несложную музыку речитатив пересказывает и перепевает жизнь - и смерть, окружавшую авторов. Ужас, смех, неожиданная ирония - весь спектр человеческих эмоций предстаёт перед нами в этих песнях. Они звучат так пронзительно, что выходят за рамки и литературы, и рок-концерта в живую историю. Одна из песен написана по рассказу Тадеуша Боровского о жизни в Освенциме. Напоминающая своей структурой "Один день Ивана Денисовича", песня подробно описывает рабочую смену в газовых камерах концлагеря. Сам Боровский выжил, но в 1951 году покончил жизнь самоубийством - отравился газом у себя на кухне. Полвека спустя его свидетельство стало песней: "Очередь за газом вот здесь, дамы и господа" (This Way For The Gas, Ladies & Gentlemen) Александр Генис: 60 лет западная культура задавала себе мучительный вопрос: "Может ли быть поэзия после Освенцима?" Для меня одним из самых убедительных ответов стал фильм "Пианист". В отличие от более известного "Списка Шиндлера" эта картина рассказывает не только о Холокосте, но и об искусстве. Что спасло слабого и уж точно не приспособленного к нечеловеческим условиям жизни в гетто Шпильмана? Возможно, - говорит этот фильм и стоящая за ним реальная история, - пианиста спасла его музыка, искусство, живущее по ту сторону страданий: Собственно, поэтому мне кажется уместным продолжить выпуск "Американского часа", начатый годовщиной освобождения Освенцима, разговором о поэзии - она никогда не бывает лишней. Конкретным поводом для сегодняшней беседы с Владимиром Гандельсманом стали свежие новости из Фонда поддержки поэзии. Мы уже рассказывали нашим слушателям о том, как на эту скромную организацию, издающую еще более скромный журнал "Поэзия", обрушился беспрецедентный за всю историю поэзии дар - 100 миллионов долларов. Теперь пришла пора тратить деньги, в первую очередь, как решили попечители, на то, чтобы учить молодежь поэзии. Вот с этого мы и начнем наш разговор с поэтом "Американского часа" Владимиром Гандельсманом. Я понимаю, что никого нельзя выучить на поэта. А чему можно научить? Владимир Гандельсман: Научить можно технике. Как, допустим, в фигурном катании: есть школа, то есть - обязательная программа, которая предполагает умение сделать то, что сегодня предписано: три или четыре оборота и т. д., и есть произвольная программа, где все решает природный талант: пластичность, темперамент, чувство вкуса и пр. Технически совершенный фигурист не обязательно артист, это может быть летающая табуретка. То же и в поэзии: сложная и изысканная техника, которой можно научиться, не гарантирует возникновение поэта. Соответственно, выучить технике можно, направляя ученика на чтение того, что вы, учитель, считаете вершинами в области изящной словесности. Александр Генис: Веками стихосложение было частью общего образования. Скажем, в пушкинском Лицее все без исключения писали стихи. В чем смысл такого подхода и почему он исчез? Владимир Гандельсман: Действительно, в наших школах всегда было рисование, пение, но стихосложения не было. Зато было множество литературных объединений, так что всякий мог найти применение своим поэтическим подвигам. Может ли это быть частью общеобразовательной системы? Ничего, кроме пользы, я в этом не вижу. Ведь это, по сути, развитие того, с чем человек рождается: чувства ритма, например, - не зря ребенок любит всякие считалки, схватывает мгновенно рифмованные строки. Для чуткого, восприимчивого человека, каковым почти всегда является ребенок, это - помимо игры - способ удивительного познания мира: через какое-то поперечное слово - напрямик, а не в обход... И многое, многое другое. Ну, какой-нибудь пример. Пушкин, описывая Татьяну в конце романа и сравнивая ее с красавицей Ниной Воронцовой, говорит: И, верно б, согласились вы, Меня это когда-то поразило: Татьяна была красивее ослепительной красоты. Это поэтический способ мышления. Пусть пушкинские соученики не особенно отличились в стихосложении, но игра стоила свеч. То же и в общеобразовательности. Пусть это породит новых рифмоплетов, они никому не мешают. Поэтому я считаю подарком для поэзии всю эту историю с богатым грантом. В самом деле, два года назад одна пожилая дама завещала американскому журналу "Поэзия" 100 миллионов долларов. Забавно, что когда-то, в ее молодости, этот журнал отказал ей в публикации, так что дама - замечательно благородная. Прекрасно. Пусть какой-нибудь российский бизнесмен - дай Бог ему здоровья - сделает на склоне лет то же самое. Александр Генис: Современная американская поэзия почти всегда пользуется свободным стихом, верлибром. Это упрощает или усложняет задачу учителя поэзии - и его учеников? Владимир Гандельсман: Только профану верлибр может показаться упрощением. Верлибр - это взрослые дела. Тот же ребенок предпочтет писать в рифму. Рифма подсказывает не только новые смыслы (хорошему поэту), но и бессмыслицу. А где ребенок возьмет мысли? У него есть видение, наивность, но ведь он не скажет и не поймет ахматовское: А те, с кем нам разлуку Бог послал, Верлибр требует мысли, потому никакого упрощения - ни для учителя, ни для ученика. Александр Генис: Позвольте мне, как адвокату дьявола, задать Вам такой вопрос: поэзия - дело, понятно, не хлебное. К тому же, чем больше в мире пишется стихов, тем труднее среди них найти настоящие. Так зачем стараться? Владимир Гандельсман: Старание поэта все-таки не направлено вовне. Он не может так спросить - зачем стараться? Хотя, увы, спрашивает. Я знаю это состояние. Иногда восхищение шедевром - особенно, когда поэт родственен вам, - равно сомнению в собственных силах: что я могу к этому добавить? И ответу: ничего. Но если работа самопознания в вас продолжается, то есть если вы продолжаете жить, вы неизбежно вернетесь к стихам, ведь каждое предыдущее стихотворение уже неправда, уже не вы, и поэтому каждое последующее стихотворение - неизбежно. Александр Генис: А как Вы, Володя, учились быть поэтом? Какими были Ваши самые важные уроки? Владимир Гандельсман: Ваш вопрос предполагает такое положение вещей, что вот я учился, учился быть поэтом и - стал им. У меня нет такого ощущения. Не ощущения - учился, но ощущения - стал. Это не игра в скромность, как вы могли бы подумать и подумали, но свидетельство того, что написанное, как я сказал выше, уже неправда. Для меня неправда, я другой. Не потому что я хочу быть другим, - потому что прошло Время. Один из самых главных уроков, который могут преподать великие, - быть не поэтом, но собой. "Петь по-свойски, даже как лягушка". Кстати, если вам нечто подобное удастся, то вряд ли это кому-нибудь понравится. Почему? Потому что любой человек по существу странен, то есть непохож на другого. По существу и по определению, - он единственный в своем роде, неповторимый. Удивителен путь многих и многих поэтов, которые изо всех сил стараются странничать, не видя, что именно умышленные старания в этом направлении ведут к клише. Но вот путь к себе - действительно и неизбежно окажется новым. А новое едва ли нравится, потому что нравится привычное. Валерий Черешня, умный и замечательный поэт, как-то написал, имея в виду Мандельштама, его стихи и его судьбу: "...да и все, что людям внове, сразу делает их злей, так что дело даже кровью, кровью кончилось твоей". Еще я люблю фразу немецкого прозаика Ганса Эриха Носсака: "Если что-то мое имеет успех, то первый мой вопрос: в чем я ошибся?" Александр Генис: В сегодняшнем выпуске "Книжного обозрения" мы представим слушателям книгу хорошо известного и российским, и американским читателям журналиста Маши Гессен. О ее содержание можно судить по подзаголовку: "Как мои бабушки пережили гитлеровскую войну и сталинский мир". У микрофона - наш книжный обозреватель Марина Ефимова: Марина Ефимова: Маша Гессен родилась и до 14 лет жила в Москве, потом эмигрировала с родителями в Америку, стала здесь видным журналистом, стипендиатом Гарварда и, в качестве иностранного корреспондента, вернулась в Москву. Там она заново познакомилась с двумя своими бабушками: Рузей (с материнской стороны) и Эстер (с отцовской). И написала две их истории. От десятков других жизнеописаний книга Маши Гессен отличается тем, что ее предметом являются не столько обстоятельства жизни двух еврейских интеллигенток в гитлеровские и сталинские времена, сколько психологический и нравственный анализ поведения обеих этих женщин. На что они шли, чтобы выжить, чтобы не подвести семью, чтобы спасти детей, чтобы не потерять работу... Что они отстаивали, что предавали... и чем за это заплатили. В 1937 году Рузя была старшеклассницей. Газеты освещали суд над коммунистом Юрием Пятаковым. И когда комсорг спросила Рузино мнение, та честно ответила, что сочувствует Пятакову. В тот же день ее исключили из комсомола. Рузя пришла домой гордая тем, что сделала смелый выбор и защитила невинного. Ночью родители Рузи ждали ареста... Гессен пишет: Диктор: "В эту ночь Рузя поняла, что на самом деле никакого выбора у нее нет. В тот момент, когда долг по отношению к близким и любимым людям приходит в столкновение с долгом чести, вы делаете выбор раз и навсегда". Марина Ефимова: И через 10 лет парторгу Главлита Омельченко уже нетрудно было убедить переводчицу Рузю Солодовник вступить в партию, которой она боялась, и принять пост, которого она стыдилась. Что за пост? Об этом - рецензент книги, лауреат Пулитцеровской премии, журналист Уилл Инглунд: Диктор: "Рузя была единственным российским читателем полного текста статей Гаррисона Солсбери, корреспондента газеты "Нью Йорк Таймс". Знаменитый американский журналист стал первым иностранным корреспондентом в Москве, и Рузя Солодовник была его цензором. Она вырезала из его статей самые смелые, самые проницательные, самые острые пассажи... Вдова солдата, мать-одиночка, она не могла отказаться от этой палаческой должности (которую парторг Омельченко справедливо назвал идеологической) и рискнуть благополучием своей маленькой дочери и престарелого отца... И отец Рузи, полушутя, полусерьезно называл ее "жандармом". Марина Ефимова: Вторая бабушка - Эстер - бежала в Россию из Польши, от Гитлера. Эстер стала семейной легендой, потому что в 1943 году решительно отказалась быть осведомителем НКВД. В городе Бийске майор НКВД Гуров заботливо следил, чтобы упрямую девицу увольняли со всех мест работы, даже посадил ее на сутки в тюрьму. Спас Эстер молодой советский офицер, чьи медали и желтые нашивки, полученные за тяжелые ранения, смутили энкаведешника. Офицер женился на Эстер и увез ее в Москву. Но оставшаяся в Бийске мать Эстер была немедленно арестована. Только в 45-м она добралась до Москвы и до дочери. Маша Гессен пишет: Диктор: "Я спрашиваю Эстер: "Тебе когда-нибудь приходило в голову, что если бы ты согласилась сотрудничать с НКВД, твою мать не арестовали бы?" - "Нет, - отвечает Эстер. - Наоборот, я думала: если я стану доносчицей, я не смогу смотреть матери в глаза". Марина Ефимова: Гессен пишет в лучших традициях американской публицистики - беспристрастно, лапидарно, подкрепляя все свои заключения тщательным журналистским расследованием: она ездила в Белосток - на родину Эстер и в Бийск, где та отбивалась от майора Гурова. В своих расследованиях Гессен нашла "дохлую киску" и в биографии героической бабушки Эстер, которая согласилась, уже в Москве, быть переводчицей в НКВД. От искуса ее спасла случайность - путаница с документами, в результате которой ее кандидатура не была утверждена. И Гессен делает вывод, который формулирует в интервью с нью-йоркской журналисткой Джоанной Смит-Ракофф: Диктор: "Я надеюсь, читатель заметит, что разница между поведением обеих моих бабушек (конформистки и героини) была невелика, да и та часто определялась просто стечением обстоятельств. В те времена в России жили миллионы коллаборационистов, чьи истории можно было бы рассказать. Но меня интересовали только те люди, которых мучают угрызения совести..." Марина Ефимова: Американский рецензент Инглунд, тронутый историей двух еврейских женщин, которым пришлось бороться за существование в обществе не только тоталитарном, но еще и антисемитском, пишет: Диктор: "Война Сталина с собственным населением была битвой не на жизнь, а на смерть, и единственной победой в этой войне было выживание. Автор книги "Рузя и Эстер..." мягко, но неумолимо докапывается до решения вопроса: на что должен и не должен идти человек, чтобы выжить в бесчеловечном обществе, где каждый волей-неволей становится соучастником. Где проходит черта, за которой это соучастие становится непростительным? Да и есть ли такая черта?" Марина Ефимова: Но я, признаюсь, читая эту книгу, еще раз не без гордости вспомнила трех женщин из своей семьи (бабушку, мать и свекровь), чьи мужчины все были или убиты (кто Сталиным, кто Гитлером) или посажены, и которые выжили, не становясь ни осведомителями, ни цензорами, ни даже членами ненавистной им партии. Выжили и вырастили двух здоровых детей "врагов народа" - меня и моего будущего мужа. Было ли в этом случайное стечение обстоятельств, или цепочка тихих, незаметных подвигов духа? Не знаю. Но лучше всех об этом сказала одна из двух героинь Маши Гессен, бабушка Рузя, та самая, которая пошла на компромисс и стала цензором. Вот эта сцена в книге: "Мы с моим младшим братом Костей пристаем к бабушке Рузе, которая вечно твердит, что Эстер - героиня (в отличие от нее, Рузи). "Но ты спасла своего отца, - говорим мы, - ты вырастила нашу мать, без которой и нас не было бы... А из-за принципов Эстер ее мать была арестована. Так кто из вас поступил благороднее?". "В прежние времена, - печально говорит Рузя, - поступок Эстер назывался "гражданским мужеством". Каждый подвиг или высоконравственный поступок несет с собой опасность. В том-то и дело, что человек, совершающий такой поступок, не думает о последствиях. А если бы каждый о них думал, то не было бы ни чести, ни героизма". Мы с братом молчим и оставляем бабушку Рузю наедине с ее роковым компромиссом". Александр Генис: Пожалуй, самый большой сюрприз американского кинематографа связан с вторжением китайского кино в зрительские залы страны. Дорогу проложил боевик Энга Ли про Тигра и Дракона, который, хотя и шел с титрами, на китайском языке, сумел собрать более ста миллионов долларов. После успеха этого фильма китайские боевики смогли привлечь в залы и тех зрителей, которые обычно пренебрегают костоломными лентами. Дело в том, что, несмотря на непременные сцены рукопашного боя, все это очень разные картины. Энг Ли снимал психологическую трагедию неразделенной любви, где поединки были своего рода брачным балетом. Этакий - Фрейд от кун-фу. Лучший режиссер Китая - Чжан Имоу, автор "Красного гаоляна" и "Поднимите красные фонари", мыслит не словами, а цветом. При этом его фильм "Герой" "глубоко укоренен в чисто китайскую традицию. Это - символическая интерпретация философии даосов. Главного персонажа называют Безымянный, что, собственно, и означает Дао. Именно такой сложный, как слоеный пирог, культурный артефакт и способен, по-моему, добиться успеха. Пресыщенную американскую публику может завоевать только по-настоящему другое кино. Чжан Имоу снимает утонченное, даже декадентское кино бесподобной красоты, что не мешает ему оставаться боевиком. Драки - традиционный способ наглядного разрешения драматического конфликта. Эта общепринятая в Китае условность соблазняет и западного зрителя. О новой картине Чжана Имоу, которая сейчас с большим успехом идет в Америке, рассказывает кинообозреватель "Американского часа" Андрей Загданский. Андрей Загданский: Первая реакция на новый фильм Имоу "Дом летающих кинжалов" - ослепление. Я на мгновение забыл, что я сижу в кинотеатре. Это было похоже на совершенно детскую реакцию. Наверное, так, онемев от восторга, сто с лишним лет назад зрители смотрели на первые фильмы братьев Люмьер. Зрелище танцующих - сражающихся - фехтующих - летающих - парящих героев нечеловеческой (или по меньшей мере неземной) красоты захватывает абсолютно. Мои аналитические способности на какое-то время были просто парализованы, но, увы, ко второй половине фильма разум взял свое, и я уже холодно и даже с некоторым безразличным нетерпением смотрел на финальную схватку. Мне было все равно, кто победит. Человек вообще неблагодарен, кинозритель вдвойне. История, рассказанная в фильме выглядела куда интереснее, когда оставалась загадка - кто что знает, и кто же такие эти воины из Дома летающих кинжалов. Когда же пришло время развязать историю, выяснилось, что неземные герои, способные летать и сражаться, как боги, не очень-то способны вызывать сопереживание, мы не идентифицируем себя с этими небожителями. И нам безразлично, кому достанется девушка, если она вообще достанется кому-нибудь живой. Финал картины получается холодный. Любовная трагедия не вызывает слезы. А должна бы. Может быть, в Китае и плачут. Но не в Америке. Картина вызывает ассоциации с журналом мод - экзотические восточные костюмы на блестящих моделях в полете. Полистал, восхитился, закрыл. Александр Генис: Тем не менее, Андрей, эстетские боевики Чжана Имоу заворожили не только многих критиков, но и широкую - очень широкую - аудиторию. Картина идет в двух тысячах задов. Андрей Загданский: По этому поводу, Саша, мне вспоминается, что несколько дней назад в газетах появилось сообщение, что вероятно в ближайшее время в Америке появятся автомобили, сделанные в Китае. Казалось бы, ничего удивительного, если большинство ширпотреба сделано в Китае, то почему не могут появиться в продаже китайские автомобили? Все дело в изменении статуса. Автомобили в Америке, кроме американских корпораций, продают только ведущие промышленные и экономические державы - Япония, Германия, Англия, недавно появилась Корея, и вот теперь Китай. Страна древнейшей культуры и самого большого экономического рынка заявляет о своем присутствии в мировом экономическом пространстве уже не дешевой электроникой, а автомобилями и кинокартинами. Китай начинает конкурировать с Америкой на ее же территории - Детройт и Голливуд. За мою память это третий фильм, который идет на китайском языке с субтитрами, в обычном американском мультиплексе, третий за последние три года. Сперва "Дракон и тигр" Анга Ли, потом "Герой" и "Дом кинжалов" Чжоу Имоу. За все это время на таком уровне в прокате, я имею в виду обычный прокат, а не маленькие кинотеатры в Нью-Йорке, так называемые артхаузы, был лишь один иностранный фильм - "Амели". Великая кинодержава Франция - и всего один фильм. Молодая кинодержава Китай - и три фильма. Александр Генис: Мне кажется, успех китайских фильмов связан еще и с жанром. Это - своего рода свадьба вестерна с пекинской оперой, то есть, новый способ драматического освоения боя, поединка, дуэли:. Андрей Загданский: Возможно. Но обратите внимание, что все три китайских фильма имеют отношение к героическому прошлому страны. То есть, я, конечно же, не знаю, насколько это прошлое было героическим, важно, что из прошлого делается героический миф. Нация, находящаяся в состоянии экономического и если угодно духовного подъема, роста, любит героические мифы о своем прошлом. Помните вестерны с Джоном Уэйном? Та же формула, другая экзотика. На смену револьверам пришли летающие кинжалы. Александр Генис: Андрей, Вам, как уроженцу Украины, наверное, была интересна еще одна подробность, связанная с фильмом: Андрей Загданский: Да, конечно, надо добавить, что "Дом летающих кинжалов" снят в Украине, под Львовом, и что те пейзажи который неосведомленные зрители принимают за китайские, на самом деле запечатлели живописные долины Закарпатья. Интересно, что бы по этому поводу сказал Сергей Параджанов, который почти первый в тех же краях снял свой знаменитый фильм "Тени забытых предков". Александр Генис: Со смертью 98-летнего Филиппа Джонсона завершилась целая эпоха в американской архитектуре. Хотя этот прославленный зодчий умел менять стили, приспосабливаясь ко вкусам времени, чаще всего его имя связывают с триумфом высокого модернизма 50-х годов, другими словами - с холодными и элегантными стеклянными небоскребами. Достигнув всемирного признания, Джонсон всю жизнь боролся с грехами молодости. В 30-е году он увлекался фашистскими идеями. В память об этом заблуждении архитектор до конца дней бесплатно проектировал синагоги. Пожалуй, наиболее заметный след творчество Джонсона оставило на нью-йоркском проспекте Парк-авеню, где стоит знаменитый монумент функциональному "международному стилю" - вызывающий простой небоскреб "Сиграм билдинг". Сегодня, однако, так в Нью-Йорке не строят. Именно поэтому кончина Джонсона - уместный повод поговорить о переменах в архитектурном пейзаже нашего города. Для этого мы пригласили в нашу рубрику "Гость недели" нью-йоркского зодчего, выходца из Одессы Владимира Белоголов ского. Воспользовавшись тем, что он не только успешно работает над собственными проектами в Америке, Германии и Испании, но и активно занимается профессиональной критикой в специальных журналах, Майя Прицкер расспрашивает нашего гостя о новых тенденциях в архитектурном искусстве. Майя Прицкер: Владимир, как вам кажется, изменилась ли архитектура после 11 сентября, и если да, то как? Владимир Белоголов ский: Архитектура, конечно же, изменилась. Может быть, изменилась не сама архитектура, сколько отношение к ней. Прежде всего, 11 сентября изменился не только Нью-Йорк, но и весь мир. Многих людей с Нью-Йорком связывают личные отношения, у многих здесь живут родственники, друзья, знакомые, многие бывают здесь очень часто. Поэтому в мире восприняли 11 сентября не только как американскую трагедию, но и как личную трагедию. И поэтому к процессу восстановления Всемирного Торгового Центра люди отнеслись с особым вниманием. Когда были представлены первые варианты его восстановления, оказалось, что за этим процессом следит весь мир. Появились голоса протеста. Среди них можно назвать Герберта Мушампета, архитектурного критика "Нью-Йорк Таймс", который обратился к очень известным местным архитекторам, включая Питера Айземана, Ричарда Майера, Рафаэля Виноля и других, и предложил им разработать разные компоненты, которые бы послужили счастью общего комплекса. И все это было опубликовано. Это привлекло очень большое внимание, потому что проекты были, действительно, фантастические. Для многих этих архитекторов, хотя они и местные, они очень редко имели возможность что-то строить в Нью-Йорке, поэтому для них это была отдушина, многие это сделали совершенно бескорыстно. А второе имя - это Макс Протедж, очень известный галерейщик, который обратился к 60-ти очень известным архитекторам со всего мира и предложил им прислать какие-то свои идеи. Была совершенно потрясающая выставка. Он собрал этой выставкой самые большие толпы людей и побил рекорды по посещаемости любой галереи в Нью-Йорке во все времена. Поэтому под нажимом таких акций Корпорация развития нижнего Манхэттена организовала международный конкурс, и в декабре 2002 года были представлены уже финальные работы этих архитекторов, и, мне кажется, этот момент и явился переломным событием в архитектуре во всем мире. Майя Прицкер: Более того, даже телевизионные программы посвятили им огромные передачи, что случается с архитектурой крайне редко. Владимир Белоголов ский: С тех пор это уже случается. Презентация началась с проекта Дэнью Либескинда, который выиграл этот конкурс. проект действительно фантастический. В зале присутствовали родственники погибших и у них просто наворачивались слезы. И после окончания представления всех проектов мы договорились об интервью на следующий день. Я ему задал вопрос, победит ли жизнь, на что он ответил, что да, конечно, жизнь восторжествует, жизнь победит. Майя Прицкер: Кстати, о победе. Победит ли небоскреб в эпоху терроризма, и выживет ли он? Владимир Белоголов ский: Как ни странно, строительство небоскребов получает все новые и новые импульсы. И вот на днях в Тайпее был построен новый небоскреб, напоминающий китайскую пагоду в 101 этаж. Здания строятся все выше и выше. Мало того, в 2010 году, когда должна появится башня свободы на месте Всемирного Торгового Центра, эта башня должна быть самая высокая в мире. Это то, что планируется сегодня. Мне кажется, в 2010 году это здание вряд ли будет самым высоким, потому что уже сегодня идут разработки зданий в Азии, которые будут еще выше. Таким образом, гонка продолжается. В Америке сейчас строят меньше небоскребов. Америка очень прагматичная страна. Существует цифра - 80 этажей, что идеально для небоскреба. Все, что строится выше, уже экономически не оправдывается. Майя Прицкер: Как меняют архитектуру и облик архитектуры экологические проблемы? Владимир Белоголов ский: Сегодня все чаще появляются, так называемые, экологически дружелюбные или зеленые здания. В Нью-Йорке построено уже несколько таких зданий. В районе Тайм сквер есть несколько небоскребов, но самое известное здание построено в нижнем Манхэттене, оно называется Солеар. Это самый удачный проект. Буквально все компоненты, из которых составлено здание, имеют какую-то экологическую функцию. В фасад вмонтированы солнечные батареи, которые генерируют электричество, фильтры воздуха. Все здание построено из перерабатываемых материалов. Используется дождевая вода для утилитарных целей. Интерьеры выкрашены в специальную краску, которая отражает дневной свет. Конечно же, это вряд ли влияет на архитектурные формы, но утилитарно это приносит пользу. Майя Прицкер: А где лежит будущее американской архитектуры, в городах или пригородах? Владимир Белоголов ский: Мне кажется, что предсказать будущее архитектуры очень сложно, так же как и живопись, и музыку. Кто мог представить себе в начале 20 века появление видеоинсталляций. И в начале 20 века архитекторы пытались предсказать архитектуру конца века, но даже самые смелые прогнозы оказываются совершенно смешными. Мы можем выразить себя какими-то современными средствами, а все это постоянно меняется. Есть даже такая книга, написанная в конце 19-го века, - "Виды Нью-Йорка" Мозаса Кинга. Там были виды Нью-Йорка будущего. Сегодня это кажется смешным. Потому что стилистика отражала все-таки, его время. Это были небоскребы с какими-то летающими улицами. Предсказывать будущее очень тяжело. Но мне кажется, что настоящий расцвет культуры происходит в крупных мегаполисах, в городах. В последние годы в Америке происходит возврат даун тауна. Мне кажется, что будущее архитектуры лежит в городах. Александр Генис: А сейчас в эфире наша традиционная рубрика -"Музыкальное приношение Соломона Волкова". Поскольку в этом месяце состоится вручение премии "Грэмми", я попросил Соломона составить свое "приношение" на этот раз только из номинированных записей, которые, по мнению музыкального обозревателя " Американского часа", заслуживают высшей награды. Однако прежде, чем мы послушаем Ваше "приношение", Соломон, я хотел бы поговорить о самой премии, о той ее части, что относится к серьезной музыке. Как известно, "Оскары", которые тоже будут вручены в этом месяце, определяют положение дел не только в американском, но и во всемирном кинематографе. Как в этом отношении с "Грэмми"? Сравним ли международной статус этой премии с "Оскаром"? Соломон Волков: С "Оскаром" ничего не сравнимо. Присуждение "Оскара" смотрят два миллиарда человек. Мы смотрели недавно присуждение премии критики, тоже шикарное зрелище, которые показывали по телевизору, но зрители даже не повернули голову в этом направлении, как стало известно после передачи. "Гремми", в этом смысле, сравнивать с "Оскаром" нельзя, но в очень скромной по паблисити области классической музыки ничего более существенного, чем "Гремми", на сегодняшней момент, нет. Именно потому, что американская звукозаписывающая промышленность так доминирует во всем мире, то и премия, которую она дает, тоже пользуется существенным авторитетом. В том числе, и в области классической музыки. Это очень престижно, и я всегда буду вспоминать, как всегда, когда я приходил к Горовицу, а он, как известно, был чемпионом по количеству полученных им "Гремми", всегда с гордостью указывал на специальную этажерку, на которой эти многочисленные "Гремми" толпились. Я должен сказать, к чести тех, кто выдвигает эти премии, что у них очень широкий кругозор, очень интересный выбор, и я, во многих случаях, с этими выдвижениями согласен. Вот, например, в этом году, там десяток или полтора мне интересных записей, и я за всех за них болею и желаю им успеха. Но отобрал я несколько и, первая из них, это запись произведения армянского композитора Тиграна Мансуряна, выдвинутая по категории "Лучшее современное произведение". Это его альтовый концерт, написанный в 1995 году. Что интересно, эпиграф к этому концерту взят Мансуряном из романа Уильяма Фолкнера "Шум и ярость": "И тогда я был опять во времени". Тут имеется в виду возврат в некое определенное время, потому что сам Мансурян, комментируя эту историю, сказал, что роман Фолкнера это одно из его самых любимых произведений, и объяснил, почему он обратился к этому эпиграфу, сказав, что после распада Советского Союза в Закавказье, в частности, в Армении, время как бы остановилось, страна как бы выпала из времени. Александр Генис: Как раз сейчас в Нью-Йорке проходит фестиваль пост-советской музыки, где звучит и этот композитор. Соломон Волков: Да, это очень интересно, прямо в центре Нью-Йорка, в Джулиардской школе, ансамбль показывает целую серию концертов советского авангарда - произведения с 66 по 91 год. Туда включены и опусы столпов жанра - Арве Пярта, Альфреда Шнитке, Гии Канчели, Валентины Сильвестровой, Тиграна Мансуряна, Софьи Губайдуллиной и также более молодых композиторов, имена которых еще не так известны любителям музыки, вроде Владимира Торнопольского. Очень будут интересно послушать, как это прозвучит. Боюсь, что эти концерты не соберут такое количество публики, как хотелось бы. Произведения такого рода звучат в Америке достаточно редко и, поэтому, так приятно, что произведение Мансуряна выдвинуто американскими специалистами. Альтовый концерт звучит в исполнении замечательной артистки Ким Кашкошян в сопровождении мюнхенского камерного оркестра (по этой категории он тоже выдвинут на Гремми). В категории "Лучшее вокальное исполнение" выдвинут диск Томаса Квастрофа, баса-баритона из Германии. Он поет одну из самых популярных в Германии песен "На крыльях песни". Томас Квастроф - это, на сегодняшний день, герой меломанов во всемирном масштабе. Слушатели, особенно слушательницы обожают, когда исполнителя можно пожалеть. Квастроф инвалид на коротеньких ножках и с маленькими деформированными ручками. Когда он начинает петь, об этом всем забываешь. И так это у него замечательно получается, что его недавно выпустили, даже, на оперную сцену. Он выступил в Парсифале с колоссальным успехом. И я понимаю, как это произошло. Это мягкий, невероятной выразительности голос. И, наконец, американский композитор, которого выдвигают на "Гремми" из года в год. Это Джон Адамс. Новое произведение под названием "Дорожное кино". Это серия американских пейзажей, как бы открывающихся из окна автомобиля. Здесь мы можем услышать и джаз, и блю грас и, конечно же, нам знакомого Стравинского, под влиянием которого Адамс находится. Мне это очень приятно. В исполнении американской скрипачки Лейлы Джозефович и пианиста Джона Новачека. Опус Адамса выдвинут в категории "Лучшее исполнение в области камерной музыки". Должен сказать, что вообще, в этом году, классические "Гремми" мне представляются интересными. Посмотрим, кто выиграет.
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
