Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[19-07-05]
"Поверх барьеров". Американский час с Александром ГенисомТолстые журналы по-американски. "Чрево" Нью-Йорка закрыто. Новый мультфильм Миядзаки. Книга Клайда Престовица о конкуренции с Востоком. Картинки с выставки: Макс Эрнст в МетрополитенВедущий Александр Генис
Александр Генис: Лето, даже если оно выпало таким тревожным, как это, считается мертвым сезоном в журнальном бизнесе. Тиражи падают до 50 процентов. И не удивительно, хоть в теплые месяцы читатели норовят сбежать от пугающей актуальности в иллюзорное пляжное чтиво. Однако именно летом редакции всех журналов напряжено готовятся к осенней подписной кампании, надеясь залучить новых подписчиков и не растерять старых. В России труднее всего это дается "толстым" журналам, тиражи которых сократились до критических цифр. Как и всюду, им трудно найти свою нишу, борясь и с крикливыми еженедельниками, и с оперативными книгоиздательствами, и, конечно, с новым конкурентом - блогами интернета. Как в этой ситуации выживают серьезные американские ежемесячники, которые играют в США ту же роль, что "толстые журналы в России? В поисках обстоятельного ответа на этом вопрос "Американский час" обратился к опыту чрезвычайно успешного в коммерческом отношении и лучшего, на мой взгляд, в творческом отношении печатного органа страны "Атлантик монсли". Наш корреспондент Ирина Савинова беседует с заместителем главного редактора журнала Тоби Лестером. Ирина Савинова: Давайте начнем нашу беседу с биографии журнала. Тоби Лестер: У журнала очень длинная жизнь. Он был основан в 1857 году в Бостоне, считавшемся тогда интеллектуальной столицей Соединенных Штатов, где за круглым столом собирались самые выдающиеся мыслители, ученые и литературные деятели того времени. Такой "круглый стол" так и остался центральной метафорой журнала: в "Атлантик монсли" сосредоточена самая передовая мысль в материалах, обсуждающих всевозможные темы. Наша философия не имеет ничего общего с партийной линией. Она не однородная, а разношерстая, со всеми противоречиями, вдохновляющими спорами, полемикой с интересными аргументами, заслуживающими того, чтобы в них вникнуть. Мы всегда думаем о себе именно как о журнале с широким кругом глобальных интересов и свежих идей, который волнуют вопросы, имеющие и внутринациональное, и интернациональное значение. Ирина Савинова: За полтора века в журнале было немало звезд? Тоби Лестер: Конечно, имен больше, чем я смогу перечислить в этом интервью. В первых номерах печатался Марк Твен. Он получил через нас доступ к национальной аудитории. Один из основателей журнала, Ралф Уолдо Эмерсон, имевший большое влияние на Америку 19-го века. Психолог Уильям Джеймс. Президент Тедди Рузвельт читал наши материалы и впоследствии писал для журнала. Мы первые начали печатать произведения писательниц-женщин. Журнал был стойким борцом за равноправие афро-американцев и печатал много статей на эту тему перед началом Гражданской войны. В 20-ом веке Эйнштейн печатал у нас свои статьи. Роберт Фрост, Хемингуэй, Уитмен, Керуак, Ален Гинсберг. Мы первые напечатали Набокова. Кажется, еще в 40-е годы. И печатали его довольно долго. Ирина Савинова: Однако теперь "Атлантик" прекратил традицию ежемесячного рассказа в каждом выпуске. Почему? Тоби Лестер: Мы совсем недавно пришли к решению выпускать один номер журнала в год, полностью посвященный художественной литературе. Изменилась только наша тактика: вместо того, чтобы печатать один рассказ в номере, мы отдаем весь номер литературе. Но мы всегда печатали художественные произведения и будем по-прежнему это делать. Ирина Савинова: Что отличает "Атлантик", что делает его "толстым" серьезным журналом? Тоби Лестер: Разнообразие рубрик. Это и есть наше лицо: мы печатаем материалы обо всем. Это отличает нас от других изданий. Мы не журнал о политике, мы не журнал о культуре. Мы -журнал для широкого читателя. От нас не ожидают статей на какую-то определенную тему. Мы стараемся писать абсолютно обо всех важных направлениях в науке, политике, искусстве и литературе. При этом надо помнить, что мы не идеологическая кафедра, с которой проповедуют те или иные идеи. Это просто форма, в которой мы думаем и пишем. Ирина Савинова: "Атлантик" - ежемесячное издание. В чем его отличие от еженедельника? Тоби Лестер: В определенном смысле ежемесячник находится в невыгодном положении, потому что мы не поспеваем за новостями. Во время нашего производственного цикла новости происходят - и забываются. Но это и преимущество, потому что нам не надо следить за перипетиями каждого дня, а можно смотреть за горизонт, туда, где начинают вырисовываться новые события, которые привлекут внимание всех. Вот тогда читатели возвращаются к нашим старым статьям. Хорошим примером может служить самая свежая сенсация - новость о том, что информатор, известный под псевдонимом "Глубокая глотка", наконец раскрыл свое имя. (Речь, напомню, идет о Уотергейте) Мы писали об этом в 1992 году и практически указали на Марка Фелта. И сегодня обращаются к нашим архивам и цитируют этот наш материал в новостях. Другими словами, наша тактика проста: выделять из информационного потока только самые важные новости и писать о них пространные статьи, которые будет интересно читать и через год, и через десять лет. Ирина Савинова: У вас есть любимый раздел в журнале? Тоби Лестер: Я, конечно, неравнодушен ко всем материалам. Однако могу сказать, что наш самый характерный жанр - большой нарративный журналистский репортаж в форме художественного повествования, который всегда стоит в центре журнала. Таким эссе мы, в отличие от других журналов, отводим главное место в каждом номере. Естественно, что они пользуются в редакции наибольшим уважением. Могу сказать, что меня в принципе привлекают обширные материалы. Ирина Савинова: Давайте поговорим о стратегии выживания. Как ваш журнал справляется с конкуренцией в условиях изобилия источников информации, в окружении множества других журналов? Тоби Лестер: В жизни медии есть интересный феномен: во времена кризисов (таких, как сегодня) люди ищут солидных, массивных материалов. Поэтому за годы, прошедшие после 11-го сентября, круг наших читателей расширился: к нам стали обращаться те, кого не удовлетворял поверхностный уровень анализа в других изданиях. У ежемесячного органа, такого, как "Атлантик", больше времени на глубокое исследование темы и подробное ее освещение. Поэтому наши репортажи всегда многоплановые, а статьи глубокие. Мы стараемся не гнаться за новостями, а следить за судьбоносными событиями, обнаруживая в них тенденцию. Есть у нас и другой тактический прием. Мы переворачиваем общепринятую оценку происходящего, чтобы преподнести событие в новом свете. Вы считаете, что произошло то-то и потому-то, но взгляните на случившееся с нашей точки зрения, и вы увидите, что все не так. Мы часто даем новостям новую оценку, иногда противоречащую общепринятой, что, судя по публикуемым нами пространным письмам, провоцирует читателя на размышления и обсуждение. Ирина Савинова: Что бы Вы посоветовали издателю, решившемуся открыть журнал, подобный "Атлантик монсли", в России? Тоби Лестер: Я не знаком с издательским климатом России, поэтому мне трудно что-нибудь посоветовать. Разве что главное: в рекламе должно подчеркиваться отличие такого органа, отличающееся ото всех существующих. В Америке есть столько журналов (я уверен, что и в России их хватает), которые гоняются за повседневными новостями, за незначительными событиями в жизни. Такие издания либо быстро исчезают, либо изменяются в угоду спросу, причем, так охотно, что становятся неотличимыми друг от друга. Эффективность нашего подхода - а посмотрите, сколько лет мы успешно существуем - писать материалы, которые не напишут другие, концентрировать внимание на глобальных проблемах, быть форумом для дискуссий, заставлять читателей думать о смысле происходящего, вместо того, чтобы просто снабжать их информацией. Александр Генис: "Атлантик мансли", может быть, и лучший, но отнюдь не единственный серьезный ежемесячник страны, который приспособился к вызовам 21-го века. "Харперс мэгэзин", другой американский орган со столь же славной полуторавековой историей даже сформулировал конкретные стратегические установки, которые полезно знать каждому редактору "толстого" журнала. В исполнении издателя журнала Джона Мак-Артура и его редактора Луиса Лапхама есть пять факторов, которые помогают преодолеть кризис. Вот они: Диктор: Во-первых, стабильность и преемственность, помогающая избежать резких перемен в угоду моде. Во-вторых, беспартийность, которую можно назвать "скептической независимостью суждения". В-третьих, ставка на персонифицированную поэтику, на сгущенную субъективность стиля. В-четвертых, жанровая пестрота. В-пятых, умение сплотить своих читателей, превратив подписчиков в клуб единомышленников. Александр Генис: Ну и в-шестых, добавлю я, терпение. В журнальном деле успех приходит к тем, кто верит в особую судьбу своего издания. В 1982-м году "Харперс" стоил издателю два с половиной миллиона долларов убытка год, сейчас приносит прибыль. Парижане до сих пор не могут простить отцам города сноса знаменитого рынка, славного "Чрева Парижа". У Нью-Йорка тоже есть свое "Чрево", но оно - рыбное. Это - старинный Фултон-маркет, оптовый рынок морской снеди, расположенный на берегу Ист-ривер, неподалеку от Бруклинского моста. Сейчас это - фешенебельный район, где днем гуляет толпа приезжих. Но от заката до рассвета Фултон-маркет вновь становится собой - уникальным и неповторимым рыбным базаром. В первый раз я попал сюда четверть века назад под предводительством Юза Алешковского, оказавшегося великим знатоком водной фауны. Купили мы тогда осетра с меня ростом и омара, который влез только в специально купленное для него ведро: И вот, к огорчению всех любителей морской кухни и старого Нью-Йорка, Фултон-маркет закрывают. На прощание с этой вкусной и колоритной достопримечательностью отправилась корреспондент "Американского часа" Рая Вайль. Рая Вайль: О том, что закрывается знаменитый Фултонский Фиш-Маркет, самый большой рыбный базар на открытом воздухе, с годовым оборотом в миллиард долларов, известно было уже давно. Чтобы смягчить удар, говорили, что Фултонский рынок, существующий, кстати сказать, уже почти 200 лет на одном и том же месте на Фултон Стрит и являющийся своего рода живым памятником старины, исторической достопримечательностью Нью-Йорка, не закрывается, а просто переезжает в Бронкс, в просторные компьютеризированные павильоны, где всем, дескать, будет лучше: и владельцам рыбных кампаний, и покупателям, и, главное, - рыбе. Говорят, новый рынок в Южном Бронксе по площади равен четырем футбольным полям. Почти километр свежей рыбы и прочей морской снеди: от мэрилендских крабов, до тринидадского тунца, от морского окуня из Южной Африки - до канадских омаров... Николь Лейзер (покупательница): Все это, может и так, но Фултонский базар историческое место. А историю нельзя перевести в другое место. В Бронксе будет другой базар, и у него будет своя история. А этот останется в книгах, в фильмах, в рисунках и картинах. Грустно, очень грустно, что он закрывается. И дело даже не в рыбе. Свежую рыбу можно и в соседнем Чайнтауне, у китайцев, купить. Дело в том, что Фултонский рыбный базар это часть Нью-Йорка, его истории. По-моему, они делают большую ошибку, закрывая его. Рая Вайль: Проводы редко бывают веселыми, как их не называй. И "фэйр-уэлл", то есть прощание, проходило без пышных речей и фанфар. Праздника не получилось. Базар, кстати, еще работает, и будет работать, как минимум, до сентября. Приехав почти к закрытию, я даже успела купить здесь морского окуня, четыре небольшие рыбки за 11 долларов, все, что осталось после ночной торговли. Недешево, но зато такой свежей нигде не купишь, заверил меня Марк Рудис, представляющий на Фултонском рынке одну из старейших рыбных кампаний. Как он относится к переезду в Бронкс? Марк Рудис: Меня это не радует. Я предпочел бы остаться здесь. Здесь мой отец проработал 40 лет, и я уже работаю 35, приличный срок. За это время Фултонский рынок стал для меня вторым домов. Вся моя жизнь связана с этим местом, столько историй. Но главное, люди, которые здесь продают рыбу: Джимми Тунец, Билли Лосось, Чарли Камбала, Джонни Акула. Все это колоритнейшие личности, и у каждого своя история с этим местом связана. Я знаю их всю жизнь, с детства еще, когда пацаном отцу здесь помогал. Мы вместе и свадьбы справляем, и крестины, и дни рождения. Это все равно, что быть частью большой семьи. Рая Вайль: Новый базар в Бронксе, рассказывает Марк, который уже его посмотрел, будет оборудован по последнему слову техники. Переезд туда - это все равно, что заснуть в 20-м столетии, а проснуться в 21-м. И часы работы там будут нормальные, как у всех. Это единственное, что его привлекает в переезде. Фултонский рыбный базар единственный в своем роде еще и потому, что работает с 12 ночи, когда рыбу привозят и готовят к продаже, до 8 утра, когда открывается по соседству расположенная биржа, и на Уолл-стрит начинается рабочий день. Прощание с Фултонским рынком началось в полдень, с выставки Наймы Раум, женщины Ренессанса, как о ней говорят все, кто ее знает. А знают ее многие, ибо Найма работает на Фултонском рынке около 30 лет, хотя, рыбу не продает, во всяком случае, не буквально. Найма Раум - художница, и на втором этаже своей студии, которая находится прямо здесь, на рынке, написала бесчисленное количество акварелей, запечатлевших сцены из жизни ночного рынка, колоритных продавцов, и покупателей, а, главное, привезенную издалека, диковинную рыбу. Когда я приехала, она сама развешивала между пустыми ящиками и прилавками свои рисунки и акварели. А буквально за углом, не менее знаменитый, чем рыбный базар, старый нью-йоркской порт, в музее которого сейчас, как часть программы прощания с Фултонским рынком, показывают документальные фильмы о нем. Но народ предпочитает развлекаться на свежем воздухе, сидеть в открытых ресторанах и кафе, где оркестр играет какую-то грустную, соответствующую моменту, мелодию. На улице жарко, и в открытом павильоне, где проходит выставка, резкий запах рыбы. Найма Раум: Я к этому привыкла. Я здесь с 65-го года, у меня и в студии рыбный дух. В первый раз я сюда еще студенткой попала, и сразу влюбилась в это место. Луна, порт, два гигантских старинных корабля, тут же - Бруклинский мост, и солидные здания финансового Нью-Йорка возвышаются. А между ними - красочный, живой, ни на что не похожий, базар, работающий только ночью, под звездами. Я тогда подумала: вот бы жить и работать здесь, и ничего больше не надо. Фултонский рыбный базар самый живописный из всех, что я видела. У него свой характер, свои традиции, о нем ходят легенды. Одна из них связана с мафией, которая, якобы контролировала какой-то период Фултонский рынок, и строптивых, кто ей не хотел подчиняться, потом находили в Гудзоне или в пустых ящиках из-под рыбы. Старожилы, продающие здесь рыбу из поколения в поколение, смеются над этим, дескать, чего только не сочинит народная молва, мафия просто всегда вызывает интерес. Я тоже так думаю. Люди склонны преувеличивать ужасы, потому что им нравятся такие истории в голливудском стиле. При мне здесь ничего подобного не было. Для меня Фултонский рынок - это просто живая и живописная история. Рая Вайль: Посетителей на выставке было мало, нам никто не мешал, и Найма говорила охотно и долго. В Бронкс она переезжать не собирается, хотя ей предложили. Чистые, просторные павильоны нового базара, где для каждой рыбы отведен свой участок, ее не вдохновляют. Мне там нечего делать, - говорит она. - Вся прелесть Фултонского рыбного базара именно в том, что он в таком старинном месте находится, что работает ночью, под открытым небом, зимой и летом. Найма Раум: Никогда не знаешь, чего здесь ожидать. Этот базар непредсказуем, как непредсказуема сама жизнь. Приходишь сюда на рассвете, работа уже вовсю кипит, все прилавки рыбой свежей завалены, горы омаров, ракушек всяких, креветок... Насмотришься на все это, приходишь домой и чувствуешь, что зарядился энергией на день. Рая Вайль: Акварели у Наймы Раум хорошие, многие из них сейчас в здешнем музее находятся. Ну, а те, что выставлены здесь, в одном из павильонов базара, можно купить, стоят недорого, от ста до тысячи долларов. Правда, на многих картинах уже висит табличка "солд", продано. Как сказала мне Найма, их раскупили сами персонажи, работники рыбных рядов, - на память об истории Фултонского базара... Александр Генис: Песня недели. Ее представит Григорий Эйдинов. Григорий Эйдинов: Когда Джеф Безос 16 июля 1995 годa открыл у себя в гараже книжный интернет-магазин "Амазон", он предупредил своих тогда ещё немногочисленных инвесторов, что они скорее всего потеряют все свои вложения. В опровержение своему основателю, в прошлую субботу компания "Амазон" с шумом и музыкой отметила своё первое десятилетие. Пионер и ветеран интернет-коммерции, "Амазон" не только пережил последовавший после интернет-бума экономический крах, но и стал одним из самых крупных магазинов в мире, который продаёт теперь кроме книг, музыки и фильмов, всё от собачьих ошейников до бриллиантов. Кульминацией праздника стал концерт, устроенный для 2500 работников компании и их семей. Кроме них его так же мог увидеть в прямой трансляции, любой посетитель интернет-страницы "Амазон". Участвовали в этом капустнике знаменитости кино, музыки и литературы, чьи произведения возглавляют списки самых популярных "товаров" на "Амазоне". Например, так называемый, "представитель" детского писателя Лемони Сникета, Даниэл Хендлер спел песню, аккомпанируя себе на аккордеоне. Но абсолютными гвоздями программы были выступления одних из самых популярных музыкантов "Амазона" и одних из лучших американских музыкантов - Норы Джоунс и Боба Дилана. Выступая в первый и последний раз в этом году, Джоунс как всегда очаровала зрительный зал, исполнив набор своих и не только своих песен, а легендарный Боб Дилан после своего выступления попросил Нору спеть с ним последнюю песню вечера. Вот что получилось. Ещё недавно трудно себе представляемый, как и сам успех компании "Амазон", дует отца-основателя фолк-рока и дочери-последовательницы лучшего, что есть в современной музыки. Нора Джоунс и Боб Дилан. "Меня скоро выпустят" (I Shall Be Released) Александр Генис: Этим летом новая серия приключений "Гарри Поттера" не поспела к каникулам. Поэтому детям любого возраста приходится обходиться не фильмом, а книгой - очередным томом сказки Роулинг, которая 16 июля с сенсационным успехом обрушилась на прилавки книжных магазинов Америки. Между тем, в образовавшуюся нишу каникулярного кинематографа вклинился новый мультипликационный фильм японского аниматора Миядзаки. После того, как его предыдущая лента - "Унесенные призраками" - получила "Оскара", работы этого гения мультипликации завоевали в Америке свою верную, благодарную и не только детскую аудиторию. О новой картине Миядзаки рассказывает ведущий нашего "Кинообозрения" Андрей Загданский. Андрей Загданский: В английском прокате фильм называется House Moving Castle, в русском переводе, скорее всего, правильнее будет назвать его "Ходячий замок". Канва событийная следующая. В некотором царстве, в некотором государстве живет девочка Софья. Софья совершенно непримечательно живет и работает в шляпном магазине своей матери. Однажды девочка отправляется в город. В городе военный парад. Летают сказочные самолеты, и такие же сказочные корабли входят в гавань города. По улицам гуляют сказочные солдаты. Двое из них пристают к девочке, но за нее заступается волшебник. Прекрасный, надо сказать, волшебник, вообще-то почти принц. Софья влюбляется в принца, но злая волшебница превращает Софью в 90-летнюю старушку. Софья отправляется на поиски волшебника, в надежде, что он спасет и расколдует ее. Такова, в двух словах, завязка фильма. Затем, Софья оказывается в доме-крепости волшебника. Дом может ходить как крепость на куриных ножках - знакомый русский сказочный мотив. Этот замечательный дом может находиться одновременно в самых разных местах. Нужно только повернуть циферблат перед дверью. И еще: хозяин, владелец этого дома - огонь, который живет в печи. Огонь управляет домом, передвигает его с места на место, и тоже заколдован волшебником. Во всяком случае, так он говорит Софье. Движущийся дом - уникальная сказка с мотивами и Андерсена и Льюиса Кэрролла. Сказка - о любви, о доброте, о борьбе со злом, о войне: вечно актуальные сказочные мотивы. Александр Генис: Даже в вашем пересказе видно, какой сложный и запутанный сюжет берет Миядзаки. Меня, надо сказать, в его творчестве больше всего поражает не изобразительная сила, не изобразительная фантазия, которая, конечно, не знает меры, а именно сложность фабулы, сюжета. Например, в его работе "Порка Росса", которую на русский язык перевели довольно смешно: "Рыжий свин" - что, в общем, довольно точно, - рассказывается история итальянского летчика первой войны, который неожиданно, и без всяких объяснений превратился в свинью. В одном месте, он говорит, что мужчины среднего возраста - все свиньи. Что бы это ни значило? И этот фильм, "Порка Росса", он еще мне показался особенно примечательным своим диалогом. Он - то, что по-английски называется "Cool". Это очень модный, стильный, холодный мачо-мультфильм, который, между прочим, очень сильно напоминает "Касабланку". Однако мы оторвались от нашей премьеры. Андрей Загданский: Вы знаете, интересно то, что у Миядзяки зло (а в сказках всегда должно присутствовать зло) всегда какое-то неокончательное, не окостеневшее в своей злой сущности. У этого зла всегда есть шанс исправиться. Любопытно то, что сам Миядзаки говорит в одном из своих интервью, что традиционная концепция создать злодея, а потом повергнуть его, кажется ему никуда не годной, гнилой. И это очень характерно для Миядзаки, потому что его мир (простите за каламбур) сложнее, чем черно-белый. "Если ты не со мной - ты мой враг" - это не его концепция. Его и добрые герои не лишены грехов, слабостей, а злодеи не лишены шанса исправиться. Это очень важно для восприятия его мультипликации. Александр Генис: И это, конечно, важно для тех сказок, которые он сочиняет, потому что это сказки, скорее, андерсеновские, сложные, глубокие, лирические и меланхолические, чем традиционная сказка, в которой мы никогда не перепутаем злодея с добрым героем. Андрей Загданский: Ваше слово "меланхолическое" и точно, и, вместе с тем, противоречит другому качеству Миядзаки: его невероятной творческой энергии, щедрости. При этом, я согласен, что в его картинах есть некоторая доля меланхолии. Но эти анимации, насыщенные персонажами, деталями и превращениями, движущимися фонами, второстепенными, третьестепенными персонажами, все это превращается в настоящий фейерверк, почти в галлюцинацию. В какой-то момент даже устаешь. Кажется, что ты воспринять это не в состоянии - этот поток богатой, красочной информации, которая обрушивается на тебя с экрана. Александр Генис: "Если вы еще не заметили знаков ослабления экономического первенства Америки, - пишет экономист Генри Блоджет, - лучше не читайте книгу Клайда Престовица "Три миллиарда новых капиталистов, или Перемещение богатства на Восток". Продолжайте грезить". Почему? На этот вопрос отвечает в своей рецензии на острую книжную премьеру Марина Ефимова. Марина Ефимова: Речь идет о книге Престовица - президента Института экономической стратегии и бывшего советника президента Рональда Рейгана по делам торговли. В своей работе он убедительно доказывает, что конкуренты Америки столь опасны и проблемы конкуренции столь серьезны, что они не только могут поставить под угрозу американский уровень жизни, но и грозят стране, по выражению автора, "депрессией с большой буквы" - как в 1929 году". Престовиц считает, что большинство американцев не замечают смены обстановки и все еще живут, как в Золотом веке: с чувством превосходства, со старой привычкой сорить деньгами, с колоссальными долгами, с растущим торговым дефицитом. "Мы ненавидим протекционизм, - пишет Престовиц, - и относимся с религиозной преданностью к "теории свободной торговли", созданной еще до индустриальной революции". По мнению Престовица, главный просчет Америки в том, что она не прячет, не хранит, не бережёт своё важнейшее достояние, жемчужину в ее экономической короне - новые технологии и теоретические разработки. Он пишет: Диктор: "Мы применяем на практике теорию свободной торговли, мы допускаем огромный импорт, мы переводим свои важнейшие производства заграницу, а более практичные страны уходят с награбленным". Марина Ефимова: Неужели в наше время Америке придется вести себя так же, как Древний Китай, хранивший тайну изготовления шелка и фарфора, или Венецианская республика, которая прятала на острове Мурано секреты своих зеркал? Вообще, в глобализации нет ничего принципиально нового. Это все тот же вечный экономический принцип "плодотворного разрушения" - старое исчезает, на его место приходит новое. За свою историю Америка с честью выдержала не одно такое обновление: переход от сельскохозяйственной экономики к индустриализации, потом - к автоматизации, потом к преобладанию индустрии обслуживания. И сейчас многие экономисты рисуют глобализацию как очередной этап эволюции и как положительный факт - к ярости тех, кто от этой глобализации уже пострадал. Рецензент книги экономист Блоджет пишет: Диктор: "Экономический советник Белого Дома Грэгори Мэнкив возбудил целую бурю возмущения, когда написал, что перевод индустрий за границу выгоден стране, потому что снижает цены на товары массового потребления и предоставляет высвободившейся рабочей силе новые возможности. И возмущение, естественно, шло как раз со стороны этой "высвободившейся рабочей силы": из тысяч американцев, уволенных при переводе их производств за границу, только 69 процентов нашли новую работу, да и то с понижением зарплаты. А треть уволенных перешла на положение безработных". Марина Ефимова: Престовиц не обвиняет владельцев и менеджеров фирм, переведших свои производства в те страны, где и сам труд, и медицинское страхование сотрудников обходится дешевле: если твой конкурент втрое удешевил свое производство, переведя его в Китай, то ты должен или удешевить свое производство в три с половиной раза, или выходить из бизнеса. Оптимисты говорят: ничего, мы переводим в Китай или в Индию только производственные цеха, а конструкторские бюро и мозговые центры останутся у нас. Но вот свидетельство главного менеджера компании полупроводников "КЛА-Тенкор", приведенное в книге Престовица: Диктор: "Переведя производство, скажем, в Индию, вы безусловно экономите деньги. К тому же вы очень скоро замечаете, что работа там делается не только дешевле, но лучше и быстрее. И вы начинаете переводить туда все больше и больше операций. Через некоторое время вы переводите туда и более квалифицированную работу. И в конце концов ловите себя на мысли, что вообще-то вам бы всё хотелось туда перевести"... Марина Ефимова: Экономисты института "Мак-Кензи Global Institute" подсчитали, что в Соединенных Штатах ежегодно 24 миллиона человек меняют работу, и что к 2015 году из этих рабочих мест 3 миллиона уйдут за границу. Клайд Престовиц считает, что пора бить тревогу. Александр Генис: Тревогу, надо сказать, уже бьют вовсю. Не зря посвященная той же теме книга Томаса Фридмана "Как земля стала плоской" упорно держится во главе списка бестселлеров. Но наряду с, так сказать, "алармистами" раздаются и другие голоса. Они призывают вспомнить 80-е годы, когда Америка содрогалась в ужасе от угрозы конкуренции непобедимого японского бизнеса. Я-то хорошо помню, как тогда писали, что в купленном японцами Рокфеллер-Центр будет вместо традиционной рождественской ели стоять карликовая сосна-бансай. Могу вас заверить, что прошлой зимой, как и всегда, Рокфеллер-центр украшала пышная праздничная елка. Она, конечно, не опровергает серьезных аргументов экономистов, но помогает не впадать в преждевременную панику: Сегодняшний выпуск наших "Картинок с выставки" посвящен ретроспективе Макса Эрнста, одного из самых известных художников-сюрреалистов, творчеству которого музей "Метрополитен" посвятил очень популярную в летнем Нью-Йорке выставку. 180 работ Макса Эрнста, составляющих громадную экспозицию в "Мет", иллюстрируют всю историю сюрреализма - от бурного начала до тихого конца. Надо сказать, что это поучительная история: притча об излишках фантазии. Дело в том, что импрессионистов не бывает слишком много, во всяком случае, еще ни один музей не жаловался на переизбыток картин Моне или Писсаро. Но сюрреализм в больших количествах опасен для зрения. Если не бояться заезженной метафоры, то это - теннис без сетки: когда все можно, ничего не интересно. Сильные сюрреалистические образы выигрывают поодиночке, особенно в соседстве с банальной реальностью. Но в собственном контексте они проигрывают, теряясь в похожем. Поэтому, скажем, знаменитые "разжиженные" часы Дали мне больше нравятся не на его картине, а в музейной лавке сувениров - в виде настоящих часов, которые можно надеть на руку. С Эрнстом, однако, такой номер не проходит. Его разноликое творчество плохо тиражируется: он не столько чеканщик влиятельных образов, каким был тот же Дали, сколько художник-изобретатель, выдумщик, рассказчик абсурдных сказок. И в этом Макс Эрнст, проживший бОльшую часть жизни во Франции и умерший в Париже, остается тем, кем он родился, - немцем, наследником тевтонского художественного гения. Мне, чтобы полюбить Эрнста, надо его расшифровать, чем, собственно, и занимается умно, как всегда в Метрополитен, устроенная выставка. Открывается она самим ранними работами Эрнста, которые он - в характерном для своего экспрессионистского времени стиле - писал в годы Первой мировой войны. С фронта Эрнст вернулся пацифистом - и дадаистом. Чтобы воплотить абсурд европейского опыта, он пустился в поиски новых методов. Эрнст изобрел множество технических приемов, вроде "фроттажа" и "гратажа". На выставке обильно представлены и его первые живописные и трехмерные коллажи, включающие настоящие вещи, его графические романы, такие как "Стоглавая женщина" или "Неделя доброты". Все эти работы напоминают, как писал в те же годы Элиот в своей поэме "Бесплодная земля", "расколотых образов свалку". Интересно, однако, что постепенно из строительного мусора обвалившейся цивилизации, из отбросов лишившегося смысла культуры, Эрнст стал созидать свой новый миф. Больше всего на выставке мне понравилась ее средняя часть - предвоенные и военные годы, когда большие, тщательно проработанные, в определенном смысле - академические полотна художника запечатлели катастрофическое подсознание Европы. Если раньше Эрнст, как все сюрреалисты, толковал наше психическое нутро по Фрейду, то теперь он перешел на Юнга. Его картины не столько фиксировали тайну, сколько переводили ее на язык знакомых, но малопонятных образов: мы узнаем алфавит, но забыли язык. И все же, глядя на картины, заполненные монстроузной нечистью в нечеловеческом пейзаже, зритель вспоминает нечто знакомое. Это идущая от Босха демонологическая традиция средневековой Европы. Пернатые существа с женскими телами, кристаллические облака, твердые воды, сросшийся в друзу минеральный мир окаменевшего страха. Доминирующий на картинах зрелого Эрнста образ - это слепок нашей души: получеловек, полузверь, полуангел. Как раз таким изображен "огненный ангел" на холсте 1937 года, который считается прямым откликом Эрнста на германский фашизм. Спасаясь от соотечественников, Эрнст, как большинство его соратников, в 41-м перебирается в Америку. Однако, с окончанием войны, Эрнст - в отличие от других европейских художников - вместо Старого Света отправляется еще дальше в Новый. Он селится в Аризоне, устраивая себя мастерскую в красных скалах Сидоны. Как раз недавно мне довелось побывать в этих магических местах. Поэтому на выставке я сразу признал в послевоенных полотнах Эрнста эти неземные пейзажи. Конечно, сюрреализм, как говорят его теоретики, не нуждается в натуре. Он создает собственную реальность, но Сидона слишком похожа на наши сны, чтобы не соблазнить художника. Среди множества разбросанных по экспозиции фотопортретов Эрнста, есть и снимки аризонского периода. На них этот высокий голубоглазый красавец, всю жизнь сводивший с ума женщин, выглядит особенно импозантно. Особенно хороша одна фотография. Босяком, в мятых джинсах, с гривой уже седых волос, он стоит в дверях мастерской, а за его спиной расстилается фантастический пейзаж, который он писал задолго до того, как его впервые увидел. Даже странно, что умер Макс Эрнст все-таки в Париже - за день до своего 85-летия. Наш рассказ о выставке Макса Эрнста продолжит Соломон Волков, который проиллюстрирует экспозицию музыкальными фрагментами. Но сперва, Соломон, принципиальный вопрос. Одни художественные течения - например, импрессионизм находят идеальную аналогию в музыке. Другие, и живопись сюрреализма относится как раз к этой категории, гораздо труднее соотнести с музыкальной школой. Почему? Соломон Волков: Ну, посмотрите, импрессионизм - это пейзаж. Поэтому пейзаж музыки - распространенная вещь, и ее можно легко соотнести с каким-нибудь импрессионистическим полотном. А теперь подумаем о каком-нибудь типичном сюрреалистическом полотне. Дали, скажем, "Предсказание о Гражданской войне". Какую можно тут найти аналогию в музыке? Любая аналогия будет так или иначе натяжкой, но что мы можем сделать, и что я хотел бы сделать в случае с Максом Эрнстом, это попытаться подыскать какие-то музыкальные фрагменты, которые соответствовали бы его мышлению и умонастроению. Я, как и вы, посетил эту выставку, и что меня на ней поразило, помимо того, какая это грандиозная фигура, так это то, насколько традиционного он был мышления, насколько память у этого человека (которая, как известно, была энциклопедической) впитывала в себя всю предыдущую культуру, все эти образы из предыдущей культуры, и особенное влияние, как мне представляется, на воображение и на образность Макса Эрнста оказали как раз фигуры и картины, и картинки (это не всегда "большое искусство"), а даже гравюры и иллюстрации журналов XIX века! Мне кажется, что его воображение было в большой степени напитано этим романтическим и пост-романтическим искусством XIX века. Александр Генис: Вы знаете, Макс Эрнст все-таки был немцем, и эта ирония немецких романтиков пронизывает творчество всех немецких художников. Соломон Волков: Но, все-таки, Эрнст свою сознательную, художественную жизнь почти всю провел в Париже, и для меня он неразрывно связан с художественной французской традицией и, в частности, именно поэтому я решил, что покажу несколько фрагментов из французских композиторов, которые могут составить параллель к творчеству Макса Эрнста, и первым будет отрывок из "Фантастической симфонии" Гектора Берлиоза. Это - сочинение 1830-го года, когда ему было всего 26 лет. Причем, что любопытно, так это то, что в основу этой "Фантастической симфонии" положена программа. Это - первая программная, романтическая симфония. На самом деле, основой является любовь Берлиоза к знаменитой актрисе, которая тогда гастролировала и жила в Париже, Генриетте Смитсон. Потом они поженились, потом ее разбил паралич. А до премьеры в газете "Фигаро" появилась эта программа Берлиоза, в которой он говорит о себе, о Генриетте Смитсон; он видит себя в шабаше, среди ужасного скопища теней, колдунов, чудовищ всякого рода появляется любимая, это непристойный танец, тривиальный и гротескный, и она царит на дьявольской оргии. Представляете себе, как аудитория это читала. Александр Генис: Это просто какая-то Фаустова Вальпургиева Ночь! Соломон Волков: Парижане это читали, и сейчас говорят, что чересчур устраивается publicity, так вот она эта publicity! Вот где были мастера самопропаганды! Ну, вот и послушаем эту дьявольскую оргию, как ее вообразил Берлиоз. "Фантастическая симфония" Берлиоза прозвучит в исполнении оркестра Берлинской филармонии под управлением Герберта фон Караяна. Другой иллюстрацией к Максу Эрнсту, мне кажется, может послужить "Танец мертвых", тоже французского композитора, Сен Санса. И тут мы уже целых 45 лет проскакиваем. И что интересно: считается, что по мере движения времени произведения становятся более авангардными. Теперь мы знаем, что это вовсе не так. Спустя 45 лет сочинения Сен Санса гораздо более умеренное и консервативное, хотя оно и называется "Танец мертвых", и оно тоже программное, это - симфоническая поэма, и изображает она, как мертвые ночью на кладбище танцуют музыку самой смерти, и как этот танец, как этих мертвецов разгоняет утренний крик петуха. Исполняет филадельфийский оркестр под управлением Юджина Ормонди. И, наконец, мы оказываемся уже в ХХ веке, в 1909 году, когда Морис Равель сочинил фортепьянный цикл. Его по-разному переводят: или "Ночной Гаспар", или "Гаспар из Тьмы". Это тоже программная музыка, основанная на текстах и стихотворениях в прозе французского поэта (прото-сюрреалиста, кстати) XIX века, Аллозиуса Бертрана. Это цикл из трех частей. Вторая часть, "Скарбо". "Скарбо" - выдуманный Бертраном вещий гном, пожиратель мертвых душ. Тут есть некоторая параллель с жуком-скарабеем. Помните новеллу Эдгара По? Александр Генис: Еще бы! "Золотой жук". Соломон Волков: Вот оттуда этот Скарбо, так, как он воплощен Равелем, и так, как нам представляются эти сюрреалистические образы на картинах Макса Эрнста. Скарбо прозвучит в исполнении Андрея Гаврилова. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
