Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
18.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[24-08-05]
Поверх барьеров - Европейский выпускЮбилей "Лолиты". Русский язык в сознании финнов. Русский европеец Кавелин. Знаменитые чехи о 68-м годе. Книга о маршале ПетенеРедактор Иван Толстой Иван Толстой: Начнем с книжного юбилея. Полвека назад в Париже вышел роман Владимира Набокова "Лолита". Рассказывает Дмитрий Савицкий. Диктор: Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та. Дмитрий Совицкий: Она была Ло, просто Ло, по утрам, ростом в пять футов (без двух вершков и в одном носке). Она была Лола в длинных штанах. Она была Долли в школе. Она была Долорес на пунктире бланков. Но в моих объятьях она была всегда: Лолита. Диктор: Вот и веранда, пропела моя водительница, и затем, без малейшего предупреждения, голубая морская волна вздулась у меня под сердцем, и с камышового коврика на веранде, из круга солнца, полуголая, на коленях, поворачиваясь на коленях ко мне, моя ривьерская любовь внимательно на меня глянула поверх темных очков". Дмитрий Савицкий: В 1908 году английский сексолог Хэвлок Эллис подготавливал к изданию седьмой том своих революционных "Исследований Психологии Сексуальности". Незадолго до этого он получил рукопись из Неаполя от бедного русского дворянина, рукопись, написанную по-французски, озаглавленную "Исповедь". То был уникальный текст, описывавший зарождение и развитие страсти постепенно взрослеющего мужчины к тому, что стало называться позже -"нимфетками". Текст был настолько откровенным по тем временам, что американские издатели Эллиса, опасаясь цензуры, потребовали, чтобы он отказался от публикации. Ученому удалось, однако, напечатать "Исповедь", озаглавленную "Исповедь Виктора Икс", в шестом томе "Исследований", но лишь в приложении, набранном петитом. Причем Эллис выбрал самый неинтересный том, посвященный сексуальности во время беременности. Но два-три дотошных читателя все же обратили внимание на это приложение. Среди них был и американский писатель и литературный критик Эдмунд Уилсон, отыскавший шестой том и Виктора Икс в Нью-Йоркской Публичной библиотеке. Эдмунд Уилсон был тем самым человеком, который, не будучи единомышленником Владимира Владимировича Набокова, не разделявший его литературные и эстетические привязанности, начал помогать иммигранту из России с энергией и упорством, на которые не были способны и самые пробивные американские литературные агенты. Он постоянно находил работу для писателя в американских литературных журналах и обозрениях. (В те времена Вэ-Вэ, как иногда звали его близкие, так нуждался, что даже пытался получить работу на "Голосе Америки", но из этого ничего не вышло). В 1948 году Эдмунд Уилсон прислал Набокову "Исповедь Виктора Икс", которую он назвал Russian Sex Masterpiece - "русским сексуальным шедевром". Об этом эпизоде можно прочитать в книге "Переписка Набокова и Уилсона". Замечу, что отдельной книгой "Исповедь Виктора Икс" вышла в Нью-Йорке в издательстве Grove-Press в 1985 году под редакцией и в переводе профессора Дональда Рейфилда из Queen Marry College, что в Лондоне. На обложке замечательный ляпсус, из тех, что так любил Владимир Набоков. Издатель пишет, что профессор перевел книгу с русского на английский, в то время как русского оригинала вообще не существует. Виктор Икс был полиглотом и "Исповедь" написал по-французски: Сам автор "Лолиты" вспоминал о зарождении идеи книги со свойственной ему художественной отвлеченностью: Диктор: Первая маленькая пульсация "Лолиты пробежала во мне в конце 1939-го или в начале 1940-го года, в Париже, на рю Буало, в то время, как меня пригвоздил к постели серьезный приступ межреберной невралгии. Насколько помню, начальный озноб вдохновения был каким-то образом связан с газетной статейкой об обезьяне в парижском зоопарке, которая, после многих недель улещиванья со стороны какого-то ученого, набросала углем первый рисунок, когда-либо исполненный животным: набросок изображал решетку клетки, в которой бедный зверь был заключен. Толчок ее связан был тематически с последующим ходом мыслей, результатом которого, однако, явился прототип настоящей книги: рассказ, озаглавленный "Волшебник", в тридцать, что ли, страниц. Я написал его по-русски, т.е. на том языке, на котором я писал романы с 1924-го года. (:) Героя звали Артур, он был среднеевропеец, безымянная нимфетка была француженка, и дело происходило в Париже и Провансе:" Дмитрий Савицкий: Набоков, нарочно или нет, забывает о "Камере Обскура" и о том, что нимфеточная тема у него проскакивает по страницам многих других текстов, а не только в "Волшебнике". Но пора уже услышать, нет, не Лолиту, не Гумочку, а голос самого автора: Владимир Набоков, читающий Тютчева. (Голос Набокова) А вот как Владимир Владимирович читал Пушкина, его "Памятник". (Голос Набокова) Чудесна эта набоковская легкая картавость. Совершенно без нее он читал по-английски. Вот поэма, сочиненная, конечно же, не самим Вэ-Вэ, а отчаявшимся Гумбертом Гумбертом после исчезновения Лолиты: Ищут, ищут Долорес Гейз; Дмитрий Савицкий: Напечатать Лолиту в США в 1954 году было практически невозможно. Паскаль Ковичи из Viking Press, которому Набоков сам передал рукопись, прислал отказ. Он писал, что "роман блестящий, но издатель, решившийся на публикацию, был бы приговорен к штрафу или заключен в тюрьму". Катарине Уайт, которая печатала рассказы Набокова в New-Yorker'e, Владимир Владимирович передал рукопись под большим секретом. Он спросил ее - может быть, стоит выбрать псевдоним? Он даже одолжил для псевдонима имя коллеги-преподавателя: Моррис Бишоп. У него были на то причины. Издательство Simon & Schuster, к примеру, определило "Лолиту" как "чистейшую порнографию". Даже Эдмунд Уилсон не нашел добрых слов для "Лолиты". На просьбу автора внимательно прочитать, помня о том, что история "Лолиты" - это история высоконравственная, Уилсон не ответил. Набоков напряженно ждал звонка. Но когда Уилсон позвонил однажды вечером, он ни слова не сказал о романе, его интересовали - бабочки. Набоков написал в Париж Дусе Эргаз, которая занималась публикациями уже вышедших, по-английски или по-русски, книг писателя - на французском языке. Он просил ее найти ему в Париже издателя, который издает книги по-английски. Это был отчаянный шаг, и Набокову пришлось об этом позже пожалеть. Но в то же самое время это была единственная возможность вывести "Лолиту" из подполья на свежий воздух. За отказом "Вайкинга" и Simon'а & Schuster'a последовали отказы New Directions, Farrar Straus и Doubleday. И когда из Парижа пришло сообщение от Дуси Эргаз, что Морис Жиродиас, владелец, "Олимпии-Пресс" - готов напечатать "Лолиту", Набоков тут же согласился. Настало время от нимфетки забавиться. Я хорошо помню Мориса Жиродиаса, с которым мне довелось видеться в середине 80х. У него был вид калифорнийского гуру или основателя секты. Он носил на груди на тяжелой цепи огромный, окаймленный в золото аметист, а от имени Набоков зеленел. Его отец Джек Кэхан опубликовал в Париже в 30-х годах "Тропик Рака" и "Тропик Козерога" Генри Миллера. Сын, как и отец, печатал достойнейших авторов (Беккета, Миллера, Дарелла, Жене), перемежая их дешевой порнографией. В том 1954 году он был восхищен и потрясен "Лолитой", в глубине души считая Набокова - Гумбертом Гумбертом. Увы, у меня нет времени на детали: книга вышла в августе 1955 года, ровно пятьдесят лет назад в серии "Travelor's Companion". В августе, потому что летом в Париже всегда много американских туристов. Слухи о публикации стали просачиваться в США. Дважды таможенники пропускали "Лолиту" в Америку, не находя в тексте ничего предосудительного. Это было хорошим знаком для писателя. Но помог Владимиру Владимировичу - Грэм Грин, который ввел "Лолиту" - в список трех лучших книг 55 года. В письме к Грину, Набоков писал: "Моя бедная Лолита пережила тяжелые времена. Самое печальное, это тот факт, что если бы я превратил ее в мальчика, в корову или в велосипед, филистеры ничего бы не заметили". На этом можно поставить точку. Через несколько месяцев американские издатели стали гоняться за Набоковым, предлагая за любые деньги купить роман. Иностранные издатели так же встали в очередь. Но ему предстояла долгая борьба с Морисом Жиродиасом, который не оповещал писателя о количестве отпечатанных и проданных экземпляров и который не имел право на распространение книги вне территории Франции. Для Жиродиаса "Лолита" была золотой жилой, и у адвоката Набокова, Любови Аркадьевны Ширман, ушло десять лет на то, чтобы покончить с "Обелиск-Пресс" и Морисом Жиродиасом. С тех пор утекло немало воды. "Лолита" освободила Набокова от ненавистной необходимости преподавать, и он смог свои последние годы всецело посвятить книгам. Ну а "Лолита", путешествуя по всем континентам, наконец, добралась и до родины писателя: Иван Толстой: В Берлине закончился Конгрессе по изучению центральной и Восточной Европы. Участницей Конгресса была Екатерина Протасова, доктор педагогических наук, преподаватель русского языка в Финляндии. Беседу с ней ведет Юрий Векслер. Юрий Векслер: Русский язык в Финляндии продолжает, несмотря на все исторические перипетии, культивироваться. Его изучают в школах и, естественно, на факультетах славистики. В последние годы даже появилось несколько детских садов с изучением русского языка, как иностранного. Эти детсады, помимо преподавания в университете, курирует моя собеседница Екатерина Протасова. В начале нашего разговора я попросил ее рассказать о русских корнях в Финляндии. Екатерина Протасова: В Финляндии исторически есть русскоязычное меньшинство. Русские люди появились в Финляндии еще в 16-м веке. Была такая историческая борьба, чья религия, чье религиозное направление победит сначала между католицизмом и православием, и затем между протестантизмом и евангелизмом. Финская версия Агрикола, это непосредственный ученик Лютера, тот, кто собственно, создал финский алфавит, и снова православие, особенно у карел. В Лапландии тоже часть саамов принимала православие. И с тех пор были русские священники, миссионеры, купцы. Затем, в 18-м веке были переселены крестьяне нескольких губерний на Карельский перешеек, и там несколько веков они сохраняли свой русский язык до начала советско-финляндской войны, или, как говорят финны, "зимней войны", когда все население оттуда было эвакуировано. Есть большое количество потомков тех русских, которые осели в Финляндии в 19-м веке. В Финляндии, по неофициальным подсчетам, около 60 тысяч людей, говорящих на русском языке. Официально их гораздо меньше. Люди, которые имеют финский паспорт и говорят, что их основной язык финский, уже считаются финнами. Я очень люблю задавать своим финским студентам вопрос, почему они учат русский язык. Обычно студенты говорят, что на других отделениях, где другие языки учат, у них там коммерция, экономика, а у нас русская душа, у нас Толстой, Достоевский, человек, его место в мире. Это, действительно, так. Несмотря на то, что русский язык имеет большое значение в экономике Финляндии, в университет на отделение славистики и балтистики идут те люди, которые хотят получить глубокие знания в области русского языка и культуры. Может быть, на каких-то коммерческих курсах учат для того, чтобы использовать язык в практике бизнеса. А у нас другое направление. У нас работают совершенно изумительные лингвисты и приглашаются из самых разных стран лучшие специалисты по русскому языку. Студенты получают знания из первых рук. Только что закончена какая-то книга выдающимся ученым, и он рассказывает о ней студентам. Юрий Векслер: Если молодые финны, та часть, которая знакома с русским, считает для себя нужным нравственно и для своего развития обратиться к багажу, который аккумулирован классической русской литературой, и это наверняка вливается в новую финскую ментальность, то как на ваш взгляд, что в самой России - есть отказ от того наследия, есть разрыв с этим, или этого нет? Потому что мое ощущение, что в России никто бы так никогда не подумал, как вы сейчас сказали про молодых финских людей. Или я ошибаюсь? Екатерина Протасова: Есть вариант русской культуры, существующий для Запада. Это совсем не то, что ценится в России. Для нас Пушкин стоит на первом месте, и большинство западных русистов только под очень большим давлением и с множеством объяснений смогут понять, что такое для русского человека Пушкин. Но зато те самые знаменитые глубины Достоевского, они как будто бы понимают легко. У меня тоже есть такая примета - в каждом большом аэропорту мира, в котором я нахожусь, я смотрю, что несут молодые люди, что они купили для чтения в дороге. И почти каждый раз кто-нибудь несет "Анну Каренину" или "Войну и мир". Это до сих пор одни из самых популярных, читаемых книг. Юрий Векслер: Я уже выключил микрофон, когда Екатерина Юрьевна неожиданно заплакала, а потом рассказала мне о своем бывшем, наверное, лучшем студенте, фанате России и славистики, авторе многих книг путешествий и переводов со славянских языков, который был по неизвестной причине убит в Москве на вокзале. Она добавила еще, что этого человека до того дважды по его рассказам уже пытались убить в России, и произнесла его непростое для русского слуха имя. Екатерина Протасова: Аксели Каянто. Юрий Векслер: Вы сказали о нескольких его книгах, в том числе, о последней книге. Екатерина Протасова: Книга называется "Герой-путешественник в Москве". В ней он рассказывал не только о том лице Москвы, которое мы знаем по самым главным видам, которые показывают по телевидению или которые расходятся миллионами открыток. Он знал Москву такой, которой ее видят люди, живущие в ней. Он знал жизнь московской молодежи. Тусовки, рок-концерты. Это не были дорогие места. Это были именно места, где проводит время молодежь. Об этом он и хотел рассказать. О том, как живут сегодня молодые люди в Москве. Работающие, живущие, интересующиеся тем, что происходит вокруг. Он писал о самых разных вещах. Он находил каких-нибудь украинских поэтов 18-го века, переводил их на финский язык и выступал в самых разных аудиториях с лекциями об этом. Он полюбил не только Россию, но и Украину и другие славянские страны и изучал эти языки. Кажется, что у него не было преград для его мысли, для его памяти и для его любви к людям. Юрий Векслер: Вы говорите, что его дважды чуть не убили в России. Что в нем было такого? Вы рассказываете о человеке влюбленном в Россию, в русскую поэзию. Ен был слишком темпераментный, он был очень конфликтный или он был такой правдолюбец, который попадал в какие-то российские ситуации? Екатерина Протасова: Он ничего не боялся, он разговаривал со всеми людьми. Он знал русский язык прекрасно, как только можно знать русский язык иностранцу. Но мне кажется, что когда мы учим русскому языку, мы никогда не учим отличать плохое от хорошего. Мы не можем объяснить нашим студентам, в чем специфика речи человека, от которого исходит опасность. Он разговаривал со всеми, как человек, не боящийся того, что с ним может что-то случиться. Он никогда ни на кого в жизни не поднял руку. Он был увлечен музыкой, поэзией и людьми. Он подходил к любому человеку, начинал с ним разговаривать и никогда не был агрессивным. Его обижали, а он не обижался. Это вызывает у людей, вероятно, желание отомстить за то, что ты оказываешься плохим в такой ситуации, когда другой человек, безусловно, хороший. Юрий Векслер: Вообще вы меня озадачили этой проблемой. Как можно, преподавая русский язык, объяснить иностранцу хоть что-нибудь на тему кто перед ним? Но такая проблема на самом деле существует. Скорее всего, это объяснение верное, что он был человеком, который не предполагал никакой опасности. Что, конечно, для существования в современной России опасно. Екатерина Протасова: Два года назад у нас в Москве была конференция "Агрессия в языке и речи". Я думала, что это рядовая лингвистическая конференция. Но я обнаружила, что буквально все славянские кафедры в разных странах заказали эту книгу. И теперь они ее изучают на занятиях. Потому что, вероятно, есть что-то, что мы еще не доделали в отношении обучения русскому языку. Юрий Векслер: Что это за книга? Сборник по этой конференции? Екатерина Протасова: Там рассматриваются разные формы агрессии и некоторые считают, что агрессия - это признак современного стиля русского языка. Моя статья в этом сборнике посвящена сравнению ведения передачи "Слабое звено" на российском и финском телевидении. Вообще, очень интересно, как эти международные передачи, распространяясь во всем мире, имеют свои версии в каждой из стран. И в чем, с точки зрения культуры, одна версия отличается от другой, потому что формат задан. И то, чем одно специфично по отношению к другому, как раз и есть, видимо, то самое национально-специфичное, что мы хотим часто выявить другими способами, описывая национальную картину мира, концептосферу. Юрий Векслер: Слушая Екатерину Протасову я неожиданно почувствовал особое уважение к двуязычным и многоязычным людям, к преподавателям иностранных языков, переводчикам, к толмачам (это старое русское слово происходит скорее всего от немецкого Dolmetscher (Дольметшер), что значит переводчик, о всех скромных строителях взаимопонимания, строителях нового Евросоюза, членом которого Финляндия стала 10 лет назад. Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня - Кавелин. Его портрет в исполнении Бориса Парамонова. Борис Парамонов: Константин Дмитриевич Кавелин (1818 - 1885) был одним из представителей государственной или юридической школы в русской историографии - был в числе ее лидеров, вместе с Соловьевым и Чичериным. Кавелин считается одним из авторитетнейших русских западников - поклонников европейских социально-культурных принципов. Он сделал себе имя еще в царствование Николая Первого, напечатав в 1847 году работу "Взгляд на юридический быт древней России". В основе интерпретации русской истории у Кавелина, как и у Соловьева и Чичерина, лежит гегелевское понимание исторического процесса. История, по Гегелю, - это прогресс в сознании свободы. Необходимым элементом в этом процессе становится личность - как носитель правового и этического сознания. В указанной работе Кавелин вполне обоснованно замечает, что в русской истории начало личности появилось позднее, чем в Европе, что Россия долго была в плену родовых форм общественной и государственной жизни. Само государство было типом и вариантом семейных отношений - патриархальной формой, сохранившей начало родового старшинства как источник собственности и власти. Кавелин пишет о русских: Диктор: "Начало личности у них не существовало. Семейственный быт и отношения не могли воспитать в русском славянине чувства особности, сосредоточенности, которое заставляет человека проводить резкую черту между собою и другими и всегда и во всем отличать себя от других. Такое чувство рождают в неразвитом человеке беспрестанная война, частые столкновения с чужеземцами, одиночество между ними, опасности странствования. Отсюда возникает в нем глубокое сознание своих сил и своей личности. Семейный быт действует противоположно". Борис Парамонов: Известно, что та же интерпретация древней русской истории славянофилами привела их к утверждению, что эти семейно-родовые отношения и долгая их сохранность в русском историческом быту есть преимущество России, которое нужно оберегать и в дальнейшем. Движение в сторону освобождения личности из уз древнего патриархального быта - зло. Это их убеждение теоретически сложилось как раз в полемике с работой Кавелина о юридическом быте древней России, в которой он, в частности, писал: Диктор: "Этим определяется закон развития нашего внутреннего быта. Оно должно было состоять в постепенном образовании, появлении начала личности и, следовательно, в постепенном отрицании исключительно кровного быта, в котором личность не может существовать. Степени развития начала личности и совпадающие с ними степени упадка исключительно родственного быта определяют периоды и эпохи русской истории". Борис Парамонов: Западничество - то есть в широкой перспективе европеизм - Кавелина дали, однако, несколько важных и характерных срывов. Причиной этих срывов было некритическое восприятие буквы Гегеля. В его историософии содержится крайне спорная, хотя внешне эффектная мысль о том, что начало личности, индивидуальной свободы исторически фиксируется в фигурах сильных вождей - тиранов и диктаторов. Следование этой мысли привело Кавелина к оправданию Иоанна Четвертого - Ивана Грозного. То же самое, кстати, было и у Чичерина. Это очевидный прокол, как сейчас говорят, русских западников-гегельянцев. Вот что писал Кавелин о зловещем институте Грозного Ивана - опричнине: Диктор: "Опричнина была первой попыткой создать служилое дворянство и заменить им родовое вельможество, - на место рода, кровного начала поставить в государственном управлении начало личного достоинства - мысль, которая под другими формами была осуществлена потом Петром Великим". Борис Парамонов: В сущности, это рассуждение о цели и средствах в историческом процессе: оправдывает ли благая цель дурные средства ее осуществления? И если считать, как Кавелин, что цель русской истории, как и любой другой истории, есть становление свободной личности, то наличие в России сильных правителей, выдвигавших даже подчас, что называется, прогрессивные программы, отнюдь не привело к дальнейшему распространению принципа личности на всю толщу общественного тела. В связи с этим отметим вторую характерную позицию Кавелина, занятую им во время крестьянской реформы. Он был одним из идейных ее инициаторов, пустив в тогдашний самиздат свой проект освобождения крестьян - непременно с землей и последующим выкупом ее в собственность (второй пункт, как известно, не был осуществлен вплоть до Столыпина). После осуществления реформы началось заметное движение в дворянстве в пользу конституции: поиску политической компенсации за утраченные экономические привилегии. Кавелин выпустил тогда за границей анонимную брошюру, в которой резко восставал против этого проекта, считая, что конституция в данных условиях будет сугубо дворянской, ибо народ сейчас не в состоянии стать субъектом конституционных прав. Эта позиция была ретроспективно осуждена в знаменитом сборнике "Вехи", один из участников которого Кистяковский характеризовал такое умонастроение как типичное для русской интеллигенции: это нечувствие самостоятельной ценности идеи права, приносимой в жертву народническому мифу - примату произвольно истолкованных интересов народа, для которого хлеб важнее свободы. Эта проблема станет потом в центр гениальной "Легенды о Великом Инквизиторе" Достоевского: без свободы и хлебы обратятся в камни. Весь опыт новейшей истории подтверждает эту истину: экономическое благосостояние самых широких масс обеспечено в странах развитой и устойчивой демократии. Впрочем, сейчас в России пытаются обходиться без свободы, потому что есть нефть, и цены на нее высокие. А нефть легко обращается в хлеб. Интересно, что будет, когда нефть кончится? Иван Толстой: 21 августа исполнилось 37 лет с того дня, как советские танки раздавили "Пражскую весну". О том, как один-единственный день трагически изменил судьбы лучших представителей искусства и культуры, рассказывает Нелли Павласкова. Нелли Павласкова: По последним уточненным сведениям только за первые два месяца оккупации погибло около ста граждан Чехословакии, более восьмисот человек было ранено. Но увечья были не только физическими. Через год после вторжения и снятия с поста генсека чехословацкой компартии Александра Дубчека новое, пришедшее к власти коллаборационистское руководство начало безжалостную расправу с лучшими писателями, режиссерами, актерами, поддерживавшими Пражскую весну и отказавшимися признать законность оккупации. В эти годы символом несгибаемости духа стала самая популярная певица, двадцатипятилетняя Марта Кубишова, впоследствии на двадцать лет запрещенная режимом. В семидесятые годы Марта вместе с Вацлавом Гавелом стала одним из основателей правозащитной организации Хартия-77. В первые же дни советской оккупации по радио прозвучала в ее исполнении песня "Молитва для Марты", тоже ставшая на многие годы символом непокоренности и надежды. Марта Кубишова: Песня "Молитва для Марты" родилась через три дня после оккупации, но еще 23 августа режиссер Эйснер снимал меня на фоне советских танков и гусениц под другую мою песню, с которой я заняла первое место на Международном братиславском фестивале музыки "Золотая лира" за два месяца до оккупации. Эта песня называлась "Дорога" и была посвящена советским воинам 45 года. Я посмотрела эти кадры и сказала: "Эта песня сюда не годится. Напишите мне новую". И через пару дней композитор Брабец принес мне "Молитву для Марты". И мы сразу передали ее по радио. А так как здание Чехословацкого радио было занято советскими войсками, то мы вели передачу подпольно, максимально два часа в сутки, пока нас не запеленговывали. Тогда мы меняли квартиру. Все артисты, люди культуры, случайно оказавшиеся в Праге в это отпускное время, участвовали в этих радиопередачах. Всем тогда песня очень понравилось, ведь в ней говорилось о том, что придет время, злоба и ненависть будут забыты, и народ снова возьмет в свои руки дела своей родины. Моя жизнь круто изменилась после так называемой "нормализации", для меня она означала конец карьеры. Целый год мы вообще не обращали внимания на присутствие в стране советских войск, да и они вели себя у нас прилично, свое дело сделали и открыто ни во что не вмешивались, ведь помните? Все репрессии проводили наши же люди. Кампанию против меня начали наши правители в январе 70 года, распространив по стране подделанные фотографии, на которых какая-то девушка с длинными волосами, сзади похожая на меня, обнималась с Дубчеком, который тоже не был Дубчеком. Сначала запретили мне петь "Молитву для Марты", а однажды посреди концерта мне пришли сказать, чтобы я больше не выходила на сцену. Нелли Павласкова: Ну, а потом годы молчания и зарабатывания на жизнь себе и дочери трудом в артели по производству детских игрушек, два раза клиническая смерть, Хартия-77 и, наконец, через 19 лет триумфальное возвращение, но пока еще не на сцену, а на балкон дома на Вацлавской площади, и обращение к двухсоттысячной толпе, вышедшей в этот морозный ноябрьский день сказать, наконец: нет! прогнившему режиму. Увидев Марту Кубишову на балконе рядом с Гавелом и Дубчеком, толпа взревела и потребовала "Молитву для Марты". И опальная певица, борясь с ветром, морозом и ломающимся от волнения голосом, запела никем не забытую песню. Из всех работников культуры больше всех пострадали кинематографисты, и в первую очередь, те, кто был гордостью страны в шестидесятые, создатели чешской "новой волны". Милош Форман, Павел Юрачек, Вера Хитилова, Эвальд Шорм, Ян Немец, Иван Пассер и другие блестящие имена. Обладатели престижных международных призов получили запрещение на профессию, многие были вынуждены покинуть республику, как, например, Ян Немец, создатель фильмов "Алмазы в ночи" и "Праздник в саду", в те годы муж Марты Кубишовой. Сразу после бархатной революции кинорежиссер Ян Немец вернулся из США на родину. Ему слово. Ян Немец: Еще двадцатого августа я был самым счастливым человеком в мире. Моя работа была в полном разгаре, я должен был снимать фильм совместно с Западной Германией по сценарию Вацлава Гавела, тогда еще и не президента, и не арестанта-диссидента, а просто писателя. Просто все говорило в пользу того, что 68 год будет лучшим годом в моей профессиональной карьере. Но все получилось наоборот, потому что я принимал участие в документальных съемках первых дней оккупации, особенно кровавых событий перед чехословацким радио, где погибло 15 молодых чехословаков. Этот фильм я вывез в Австрию, и австрийское телевидение показало его всему миру под моим именем. И я, идиот, после этого еще вернулся домой и остался здесь, как в клетке, как в западне, с запретом на профессию и на выезд заграницу. В 74 году, когда мне, наконец, удалось добиться разрешения на выезд, я находился уже на краю физических и психических сил. Поэтому за все эти годы, проведенные в Западной Германии и США, вплоть до возвращения на родину в декабре 89 года, я ничего не создал. Это было двадцать лет бесплодно прожитой жизни из-за одного-единственного дня - 21 августа 68 года. Нелли Павласкова: Ну, а как сейчас вы поживаете, получили ли вы сатисфакцию за все пережитое? Ян Немец: Сатисфакция получена и даже с неожиданных сторон. Самое главное - я в свои 67 лет стал впервые отцом, дочке сейчас два года, произошло чудо: она вся в меня. Сейчас я работаю над шестым после 89 года фильмом, так что стараюсь догнать упущенное и восполнить потерю двадцати лет. С какими результатами, правда, не знаю. Нелли Павласкова: Как же не знаете, вы получаете столько наград на фестивалях! Ян Немец: Понимаете, если столько лет не работаешь по специальности, то не знаешь, как это сейчас назвать: второе дыхание, третье дыхание? Хочется верить, что мое нынешнее творчество не пострадало от столь долгого перерыва. Кажется, я мог бы уже забыть этот хмурый день, 21 августа - но нет! Не получается. Как поколение моих родителей не могло забыть 15 марта 39 года, когда в Чехословакию вошли гитлеровские войска, так и для меня навсегда осталось в памяти 21 августа. Нелли Павласкова: Третий человек, которому я задала тот же самый вопрос: как повлияло на вашу жизнь вторжение 68 года, был Милан Гайн, директор и владелец престижного частного пражского театра "Унгельт". Гайн не был в тот год знаменитым, как два наших предыдущих собеседника, он был просто неизвестный юноша, готовящийся стать актером. И вот что он сказал: Милан Гайн: В августе 68 года я был молод и наивен. В душе моей горело пламя идей реформации социализма, и я болел за то, что происходило в нашем обществе, за процесс его обновления и восстановления демократии. Тем сильнее было разочарование и боль при виде войск Варшавского договора. Тем не менее, ныне, вспоминая всю эту печальную старую историю, я могу сказать, что 68 год помог мне в том смысле, что я строго-настрого запретил себе в будущем впадать в какую бы то ни было эйфорию, тем более в политическую. Я понял, что всегда следует пользоваться собственным разумом и собственным опытом, и что занятие политикой дает очень мало духовной пищи самому человеку. А с другой стороны, я очень рад, что август 68 года не вызвал у меня, как у большинства моих сограждан, ненависти к русским. Ненависть опустошает и обедняет человека. И сейчас я продолжаю любить русский театр (недавно я ездил в Москву и Петербург специально в театры и был просто восхищен ими), продолжаю любить русскую литературу. И верьте - не верьте: и душу русского человека. Нелли Павласкова: Милан, вы сейчас самый близкий друг Марты Кубишовой, ваш театр ставит мюзиклы специально для нее, и ее ток-шоу тоже у вас проходят:. Милан Гайн: Приход Марты Кубишовой в мой театр "Унгельт" означал новый этап творчества, как и новый этап в моей жизни. Марта - человек с горячим сердцем, искренний, правдивый. Несмотря на свое героическое прошлое, она чрезвычайно скромный человек. Вся устремлена в будущее, не любит говорить о прошлом, не делает политических заявлений и не демонстрирует своих позиций. Она удивительно легко и просто общается со зрителями, любит людей, и они ей платят тем же. И в этом ее сила. Иван Толстой: Британский историк Чарльз Уильямс известен своими книгами о Шарле де Голле и Конраде Аденауэре. Недавняя книга Уильямса посвящена еще одной исторической личности XX века: человеку удивительной судьбы, маршалу Франции Анри-Филиппу Петену. О Петене мы помним в первую очередь то, что он оказался главой пронацистского режима в побежденной Франции. Но это - лишь один из эпизодов жизни полководца и политика. Пересказывает и комментирует книгу Уильямса Юрий Колкер. Юрий Колкер: "Это всегда ошибка, - пишет Уильямс, - к концу жизни оказаться с подветренной стороны истории...". Что и говорить, с историей шутки плохи. Злая тётка. Сама она - насмешница, сама - любит пошутить, и шутит всегда зло. Всегда, по слову русского поэта, выбирает "из многих - наихудший вариант". Для нее он - единственно возможный. Это для нас остается вопрос: "А что, если б...", история же свое слово сказала. Прошлого - не переиграть. В сущности, история высмеивает каждого, включая и тех, кого не замечает. И мало над кем она насмеялась злее, чем над Анри-Филиппом Петеном. Этого человека судили за измену родине и приговорили к смертной казни в возрасте 89 лет (как раз 60 лет назад). Ему повезло: он дожил до 95-и. Его помиловали от высочайших щедрот, казнь заменили пожизненным заключением. И еще раз ему повезло: он вошел в историю Франции, Европы, человечества, хоть с молодости, пожалуй, и не помышлял об этом. Родился в крестьянской семье. Только к пенсии дослужился до генерала. Но уйти на покой ему помешали: родина-мать позвала. И он не уклонился от грозного зова. Стал сперва героем, а затем злодеем. Спросите себя: хотите ли вы войти в историю - хотя бы и как злодей? Если по совести, окажется, что - хотите. С тех пор, как Бог умер, для нас это - самая лакомая морковка. Тем более, что злодей и герой часто сливаются в одном лице. Кем был Наполеон, угробивший больше французов, чем немцы в ходе второй мировой войны? А ведь он - гордость Франции, одна из вершин человечества. "Мы все глядим в Наполеоны...". С каких пор? С тех пор, как стали атеистами; люди действительно верующие - не глядели и не глядят. Тут, кстати, и другой вопрос возникает: что такое родина? Кто вправе говорить и судить от ее имени? Кто ее воплощает? Наполеон - точно воплощал Францию. Петен, если приглядеться, тоже. Жаль, что Уильямс не решился сказать это в полный голос. Зато уж мы скажем. Петен родился в 1856 году в деревенской глуши на севере Франции. Посещал религиозную школу. Окончил знаменитую военную академию Сен-Сир. Младшим офицером начал службу в Альпийском полку, делил с солдатами все тяготы их походной жизни. Его громадная популярность среди солдат в последующие годы берет свое начало здесь: в умении спать, завернувшись в шинель; в понимании нужд рядового. К началу первой мировой войны Петену 58 лет. Он не воевал, был теоретиком, профессором военной школы. Плохим теоретиком в глазах генерального штаба и командования: потому что отстаивал преимущества войны осмотрительной, даже оборонительной, в то время как наверху господствовал лозунг "вперед - любой ценой". Битые прусаками французы грезили реваншем, Петен же говорил: наступать стоит лишь при несомненном перевесе в огневой мощи. На фронте Петен успешно командовал бригадой, корпусом, армией. В 1916 году именно ему поручили остановить немецкое наступление под Верденом. Ситуация, в сущности, была безнадежной (а прорыв под Верденом означал бы падение Парижа), но Петен справился: искусно и быстро реорганизовал фронт и тыл, наладил коммуникации, главное же - воодушевил солдат. Принял на себя главный удар - и выдержал. Славу победителя частично разделил с Робером-Жоржем Нивелем. Славу героя и популярность среди солдат - не делил ни с кем. Десять месяцев "верденской мясорубки" (самой страшной битвы Великой войны) принято считать победой французов. К декабрю они вернулись на февральские позиции, принудив обороняться немцев. С обеих сторон полегло около миллиона человек. В мае 1917 года, после провала затеянного Нивелем наступления французов и бунтов на фронтах, Петен был назначен главнокомандующим французской армии. Он без лишней жестокости восстановил порядок, и в 1918 году возглавлял армию в общем наступлении союзников под началом генералиссимуса Фердинанда Фоша (родом француза). В ноябре 1918 года Петен становится маршалом Франции, вице-президентом верховного совета обороны и генеральным инспектором армии. Дивная карьера! Особенно потому, что на дворе победа. Герою 62 года. Пора на заслуженный отдых. Теперь-то уж наверняка. Или нет? Нет. Началась вторая мировая война (ее иные историки называют сейчас продолжением первой), и Франции вновь потребовались мудрость и мужество Петена. В 1940-м, в возрасте 84 лет (!), он становится сперва заместителем главы правительства, а затем и премьер-министром Франции. Но Франция уже не та. Положение на фронте - куда более безнадежное, чем под Верденом в 1916-м. Война проиграна в одночасье. Не помог и Петен. Отвлечемся на минуту. Прибегнем к запретному приему, который осторожному Уильямсу применить нельзя, а нам - можно. Спросим: была ли Франция уж настолько слабее нацистской Германии, как об этом свидетельствует ее моментальное поражение? В этом позволительно усомниться. Окажись у нее такой козырь, как Ламанш у британцев, или "необъятные просторы родины", как у большевиков, она, пожалуй, могла бы собраться с духом и бороться - даже против нацистов, а ведь нацисты, назовем вещи своими именами, дали лучшего солдата за всю историю Европы. Да, пожалуй, и могла бы, но на деле - в реальном историческом пространстве - не смогла. История преподносит нам на блюдечке другое: позор Франции, разгромленной одним ударом. Франции, армия которой не знала себе равных на континенте в течение двухсот с лишним лет, с окончания Тридцатилетней войны по 1871 год. Кто и когда сомневался в мужестве французов? А тут - пожалуйста! Стране точно сухожилие подрезали. Французы не хотели воевать, не хотели умирать. Петен, "герой Вердена", законный глава законного правительства, выразитель воли французов (или, если угодно, их безволия) вынужден был заключить с нацистами перемирие. Палата депутатов и сенат, собравшиеся в Виши, ратифицируют сделку, а Петену передают полномочия почти диктаторские (что - обычное дело во время войны; она ведь не кончена, перемирие - еще не капитуляция). Вот тут и начинается самое интересное. Франция воевать не хотела, это очевидно. Вся Франция? При взгляде со стороны - почти вся. Подавляющее большинство французов. Есть, конечно, набор лесных для французов софизмов. Например, такой: "Вся Франция сотрудничала с оккупантами - и вся Франция сражалась в Сопротивлении". Но это - остроумие задним числом, оправдательное, а потому и не убедительное. Следовало бы сказать другое (на что Уильям не решается): фашизм, взятый в широком смысле, пустил корни повсюду в Европе, исключая одну только Британию. Французам он не претил. Немцы были всё-таки не гунны; чужие - но не совсем чужие (вспомним: во время Великой французской революции восемнадцатого века был курьезный момент, когда французы надумали провозгласить себя германцами). Немцы были не скифы Александра Блока с их "азиатской рожей", не большевики с их экспроприацией. Франция, на две трети захваченная, номинально оставалась страной независимой - и даже воюющей. Не воевала же - не только потому, что не могла, а потому что воевать было не за что. Нацисты принесли порядок, волю, дисциплину и оптимизм. Нацизм казался молодостью мира, сулил процветание, обновление. Естественнее было не воевать, а сотрудничать с победителями, которые вот-вот должны были стать хозяевами всей Европы. Противостоять нацизму было невозможно. Сопротивление казалось безумием. Французское Сопротивление возникло как движение безнадежное и отчаянное. Смотришь на имена и видишь: в маки уходили преимущественно иностранцы. Очень заметны евреи и русские. Французы составляли зыбкое большинство - да и то лишь потому, что дело происходило всё-таки во Франции. Безумцем, одержимым - казался поначалу и де Голль. Интересов Франции, ее обывательского большинства, он поначалу не выражал. Эти интересы выражал законный глава правительства, маршал Петен. По сей день живы люди, благодарные ему, считающие, что обязаны ему жизнью. Если угодно, Петен взял на себя позор французов: их минутное (говоря исторически) малодушие. Взял на себя грехи сограждан - чтобы в итоге сделаться козлом отпущения, игрушкой в руках узурпатора. Ибо де Голль - это невозможно отрицать - был стопроцентным самозванцем, а затем узурпатором. Его узаконила не Франция, а союзники - и когда? Когда чаша весов начала склоняться в другую сторону. Тут - де Голль внезапно сделался многим мил. Стал выразителем интересов Франции. Что ж, он играл крупно - и выиграл. Крупномасштабный герой - в отличие от героя в законе - всегда немножко узурпатор. Взять хоть того же Наполеона... Петен был героем в законе. До расправы над ним, до самого 1945 года и даже после - в глазах многих французских патриотов он, странно вымолвить, тоже был представителем сопротивления, а не соперником де Голля: делал другое дело, удерживал остаток Франции от разорения, готовил ее к национальному подъему, добивался освобождения военнопленных. По отношению к нацистам Петен двурушничал: поддакивал на словах, уступал на деле (на него возлагают ответственность за вывоз в концлагеря французских евреев), скрытно же - помогал сражающейся стороне. В 1942 году тайно распорядился слить оставшиеся в Северной Африке французские войска с войсками высадившихся союзников. Пытался установить контакты с Лондоном, оставался в прекрасных отношениях с американским послом в Виши - и к моменту победы был для американцев более удобным партнером, чем де Голль. Советовал Франко не пропускать через территорию Испании нацистские войска - и Франко принял совет Петена. В 1942 году Петен практически устранился от власти, передав все полномочия своему заместителю Пьеру Лавалю, навязанному нацистами. Почему он вовсе не ушел в отставку? Потому что верил, что помогает Франции. Только его авторитет (так думал не он один) удерживал нацистов от того, чтобы захватить оставшуюся треть страны. Серьезного сопротивления они бы не встретили. Верно, Петен был, что называется, реакционером по натуре и воспитанию. На вишистской территории евреи оказались гражданами второго сорта, для них были закрыты многие профессии (что всё же - еще не концлагеря и газовые камеры). Петен запретил масонские ложи; в нескончаемых речах, прямо брежневских по продолжительности, проповедовал "труд, семью и отечество" - притом, что сам женился в 62 года, а в женщине, не исключая и жены, умел видеть только случайную любовницу. В нравственном отношении физиономия вырисовывается не симпатичная, но это было лицо тогдашней Франции. Де Голль же - Францией не был. Он стал ею только ввиду победы - когда убедил союзников признать Францию воюющей стороной. Лозунг де Голля был куда более выигрышным, чем разглагольствования Петена: "восстановление целостности и национального величия Франции". Величия! В начале 1940-х это казалось бредом сумасшедшего. Но одержимый - удачлив. Самозваный вождь Сопротивления сумел добиться от британцев и американцев, чтобы его отряды в 1945 году первыми вошли в Париж - и сегодня любой молодой француз скажет вам, что Франция сама себя освободила. Это записано в учебниках. Франция - в числе держав-победительниц, в Совете безопасности. Не Петену ли она этим обязана? Будь она захвачена вся; будь вместо фигового перемирия - капитуляция, - что пришлось бы сегодня писать по-французски в школьных учебниках истории? К сожалению, в этом пункте Уильям идет на поводу у французов, подхватывает их расхожий популистский миф, щадит честь Франции. Следовало бы прямо сказать: без Петена - не было бы перемирия. Умри Петен на другой день после подписания этого клочка бумаги, немцы не оставили бы французам ни пяди земли. А значит - не было бы ни "восстановления национального величия Франции", ни кресла в Совете безопасности, ни Эльзаса. Обкорнали бы Францию, как Венгрию, оставили бы от нее рожки да ножки. Разумеется, Уильямс и не думает назвать де Голля узурпатором. Но мысль эта напрашивается над его книгой, и выводы - тоже. Всякий узурпатор первым делом расправляется с носителем законной власти, если тот уцелел. Де Голль не был исключением. Суд на Петеном нельзя квалифицировать иначе как расправу. За что старика судили? Окажись в начале войны на его месте де Голль (ученик Петена по Сен-Сиру), он - если бы только смог - сделал бы в точности то же самое; выбора не было. Петен был прав перед французами, а неправ - перед историей, перед тёткой Клио, которая сама всегда неправа. За эту неправоту Петена и судили. Проделаем еще раз запрещенную у историков операцию, спросим: "а что, если б...". Примем схему Симона Визенталя, основателя Еврейского документационного центра в Вене. Если бы нацисты победили в европейском масштабе, полагал этот расследователь нацистских преступлений, историки в итоге оправдали бы такое объединение Европы, назвали бы его прогрессивным. В самом деле, разве нацисты не несли с собою прогресс? Посмотрите, какую промышленность они создали! Какую науку! Какие дороги! (Немецкое слово автобан не случайно вошло в современный русский язык - чуть не единственное немецкое слово, при повальном и рабском заимствовании из языка английского.) Самая идея скоростного шоссе, сейчас столь обычного, возникла при Гитлере. Что до нравственных преступлений нацистов, то поначалу их бы, естественно, замазывали перед студентами, а затем, по мере неизбежного смягчения бесчеловечного победоносного режима, профессора стали бы именовать их перегибами - совершенно как иные именуют сегодня преступления большевиков при Сталине: "дело-то, мол, было правое, а в методах, да, были допущены отдельные ошибки". Случись так, Петен был бы сейчас только героем, а не злодеем (каковым он, конечно, не был ни на минуту). Но место его в истории было бы меньше (для де Голля же - вообще бы места на нашлось), а главное - мы бы не увидели еще раз на примере этого удачливого бедняги хищную ухмылку той самой тётки Клио, которая, может, не всегда наихудший вариант выбирает, но зато уж буквально из любого обывателя умеет, если ей вздумается, сделать и героя, и злодея. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
